П О Э М А
В МОНОГОГАХ, ДИАЛОГАХ, ПЕСНЯХ, МОЛЬБАХ
И ПРИЗЫВАХ
Запорожье — Москва — Дели — Пилани,
Февраль 1984 г. – Ноябрь 1985г.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ, ГОВОРЯЩИЕ И ВЗЫВАЮЩИЕ ЛИЦА,
ПРЕДМЕТЫ И ЗДАНИЯ.
Из настоящего:
Джон из Луисвилла, Кентукки, США. Говорит в апреле 1945 года.
Белый, католик, республиканец, майор.
Платон, мой дед, Запорожье, СССР. Говорит в апреле 1985 года.
Коммунист. В войну – мостостроитель, майор.
А. Хейг, бывший госсекретарь администрации Р. Рейгана.
Говорит в свое время.
Плакаты демонстрантов, говорят сегодня и каждый день.
Авдотьева, крестьянка. Говорит в 1950 г., когда в СССР был принят Закон о
защите мира.
Сергей Кирюта, филолог, поэт. Говорит своей жене сегодня.
Колокол Хатыни, белорусской деревни, уничтоженной нацистами в 1943 г.,
говорит сегодня и каждый день.
Ветка Палестины, воспетая Лермонтовым сто лет назад, говорит сегодня.
ИЗ прошлого:
Сердце Байрона, похороненное в Греции, за свободу которой боролся великий
английский поэт. Тело Байрона похоронено в Ньюстедском
аббатстве.
Сердце Шопена, похоронено на родине композитора, в Желязовой Воле. Тело
Шопена похоронено в Париже.
Гарсиа Лорка, испанский поэт, расстрелянный франкистами.
Пикассо, великий испано- французский художник.
Тадж-Махал, мавзолей в индийском городе Агра.
Нотр-Дам, Собор Парижской Богоматери.
Покров, церковь на реке Нерль, СССР.
Парфенон, храм богини мудрости Афины в столице Греции.
Из возможного будущего:
Пепел,
Лист из сгоревшей в ядерном пожаре книги.
Американская девушка, потерявшая
в ядерном пожаре своего любимого. Единственные люди,
Русский парень, потерявший в ядерном оставшиеся в живых.
пожаре свою любимую.
Из области фантастики:
Гости из космоса, получившие сигналы земных радиостанций.
Из вне-времени:
ДЕТСКИЕ КАЧЕЛИ.
ПЕСНЯ КАЧЕЛЕЙ: Слышишь Симфонию мира?
Слышишь ли скрипки ветров,
флейту лукавого леса,
виолончель облаков?
………………………………….
………………………………….
………………………………….
………………………………….
Слышишь – под пылью столетий
кифарой запел Парфенон?
Слышишь – тоскует гитара?
Кто-то, конечно, влюблен…
И с хрипотцою свирели,
частью оркестра миров,
детям запели качели
под перезвон голосов.
………………………………….
………………………………….
………………………………….
………………………………….
Как метроном мирозданья,
вы с незапамятных пор
радость вносили, качели,
в мира торжественный хор.
Пусть же вовеки пребудет
светлая мира краса,
лишь бы с качелями вместе
пели детей голоса!
МОНОЛОГ ДЖОНА: Эльба! Чепуха – мой чуингам,
чепуха – дешевая машина.
Я за этот день всю жизнь отдам,
даже не за день – за миг единый.
Эльба! После грохота войны
тихая река соединила
вас, России верные сыны,
и меня, бойца из Луисвилла.
Там у нас, в Кентукки, нет боев,
уж почти что век, как все спокойно.
Но скажу я, парни, вам свое:
чтоб они пропали, эти войны!
Нас немало в землю полегло
и за Луисвилл, и за Саратов.
Эльба перед нами, как стекло…
Так возьмемся ж за руки, ребята!
Кровью мы купили мир, поверь,
И его цена теперь безмерна.
Эльба между нами — не барьер,
Эльба – это мост меж нами, верно?
МОНОЛОГ ПЛАТОНА: Верно, Джон! Вот так мы говорили
в дни, когда закончилась война.
Но теперь в далеком Луисвилле
помнишь ли ты эти времена?
Помнишь ли? Наверное, т ы помнишь.
Знают ли д р у г и е , как тогда
пели пули и свистели бомбы,
и кипела мертвая вода?
Знают ли, что в некий год суровый,
защищая мир, я шел на бой,
и мосты взрывал, и строил снова,
шел на запад – строить мост с тобой?
И об этом знают мои внуки,
правнук мой, друзья и вся страна.
Знают ли в твоем родном Кентукки,
что такое голод, смерть, война?
Я построил мост и не разрушил.
Так не разрушай же мост и ты.
Люди обитают лишь на суше,
а объединяют их мосты.
ПЕСНЯ ПЕПЛА: Над пеплом – ветер,
над ветром – пепел.
В чертогах смерти
холодный пепел.
Холодный ветер
разносит пепел
в чертогах смерти…
Дуб многолетний
торчит, обуглен.
В чертогах смерти
над ним лишь ветер,
вокруг – лишь пепел,
а сам он – уголь
в чертогах смерти.
…………………………
…………………………
…………………………
…………………………
По всей планете
людей не видно:
в чертогах смерти,
где ноет ветер
и носит пепел,
скелетам стыдно
в чертогах смерти.
И на рассвете –
как будто вечер
в чертогах смерти…
Вокруг – лишь ветер
да черный пепел,
и день – как вечер
в чертогах смерти…
ДИАЛОГ ПЕРВЫЙ.
Александр ХЕЙГ: В мире есть вещи поважней, чем мир!
Плакаты демонстрантов: Марш мира – по всей планете!
В колонне одной идут
и наши отцы, и дети.
Мы – шанс. Мы – призыв. Мы – суд.
Мы – суд над войной былою.
Суд длится не первый год.
Мы – суд над войной любою,
которая мир убьет.
Мы – шанс для планеты синей,
а не для одной страны.
Мы – шанс миллиардов жизней
не вспыхнуть в огне войны.
Призыв наш услышьте, люди,
скажите всем войнам – НЕТ!
И пусть над Землею будет
лишь мирного солнца свет.
Марш мира – по всей планете!
Так выйдем же из квартир,
чтоб громко сказать: на свете
нет вещи важней, чем мир!
ДРУГАЯ ПЕСНЯ КАЧЕЛЕЙ: Скрежет и ветер.
Качели качаются.
Пепел вздымается.
Скрежет и ветер.
Пусто на свете.
Качели качаются.
Ветер и скрежет.
Но слух он не режет.
Качели качаются,
как скорбный маятник.
Качели все те же,
но дети убиты
и пеплом покрыты,
и слух им не режет
ветер и скрежет.
Скрежет и ветер.
Качели пустые.
Над ветром и пылью
скрежет и ветер.
И пусто на свете.
МОНОЛОГ АВДОТЬЕВОЙ: Всегда растила я : и рожь, и кукурузу,
и сыновей, и дочку, и свой дом.
Ни рожь, ни дети не были обузой:
у нас ведь славен человек трудом.
Какие б ни были они – и урожаи,
и дом, и дети – ими я жила.
И обливалась потом, и рожала,
и проходила гордо вдоль села.
Все было у меня. И плохо – тоже было.
Но был и свет добра в судьбе моей.
И потому-то я всю жизнь растила
и хлеб, и дом, и дочь, и сыновей.
Что мне сказать о войнах? Я одно лишь знаю:
я не хочу, чтоб прахом все пошло.
Мой муж погиб, Отчизну защищая,
а фриц спалил родимое село.
Но бабья доля – жизнь растить на свете,
и смерть – наш враг: она разрушит дом,
и рожь погибнет, и погибнут дети,
и внуки не появятся потом.
Мир нужен всем. И нам, и там, за морем.
А кто того не видит – тот ослеп.
Растить нам надо счастье, а не горе,
растить детей, растить и дом и хлеб!
МОНОЛОГ СЕРГЕЯ КИРЮТЫ:
Ты помнишь, любимая? Латвия, лето…
под Резекне где-то был мемориал.
Был август. Был лес. Под потоками света
я долго с тобою в молчанье стоял.
Здесь Смерть торжествует. Здесь их расстреляли.
Безмолвны трава и холодный гранит.
Деревья, что Реквием им прошептали,
молчат, и лазурное небо молчит.
Над мертвыми – поле с зеленой травою,
и слева и справа – лишь сосны, а мы
по красному гравию тихо с тобою
прошли рядом с полем до самой стены.
Дорога страданий, дорога печали!
Лишь гравий у нас под ногами шуршит…
Но помнишь, что мы за стеной увидали?
Был узкий проход через стену открыт.
Ступени. Проход. За гранитной стеною –
гранитное дерево: яблоня-мать.
Прикрыла она своей сильной рукою
свой плод, чтоб его от врагов защищать.
То яблоня-мать. Ее волосы – ветви.
Над Смертью безмолвной – хорал Бытия.
Все люди – деревья. Плоды – наши дети.
И жизнь расцветает назло всем смертям!
ПЕСНЯ ОСТАВШИХСЯ В ЖИВЫХ :
Ветер носит пепел, по руинам бродит,
будто хочет знать он – есть ли кто живой.
Слышит только песни, песни без мелодий:
‘‘ Где ты, моя милая? Где ты, милый мой?’‘
Был когда-то Тихий океан меж ними.
Каждой паре мил был дом – очаг родной.
На востоке слышит черный ветер ныне:
‘‘ Где ты, где ты, милый? Где ты, милый мой?’‘
А за океаном слышно теперь: ‘‘ Где ты,
где ты, моя милая?..’‘ Пепел. Ветра вой.
Только на вопросы нет уже ответов…
‘‘ Где ты, моя милая? Где ты, милый мой?’‘
Ветер носит пепел и в руинах воет.
А когда утихнет, ляжет на покой, —
раздается песня – тихо плачут двое:
‘‘ Где ты, моя милая? Где ты, милый мой?’‘
ДИАЛОГ ВТОРОЙ.
Сердце Байрона:
Тело – в Ньюстеде, я же – навеки в Элладе.
Он покинул туманный седой Альбион,
чтоб сражаться и жизнью пожертвовать ради
тех, кто был для борьбы за свободу рожден.
Ты отвергла его, как чужого, отчизна, —
и тебе возвратил он лишь бренный свой прах.
Я же бьюсь, как и прежде, во дни его жизни,
в ветре вольной Эллады и в вечных стихах!
Сердце Шопена:
Я теперь навеки в Желязовой Воле.
Прах певца в Париже. Так велел он сам.
Нет для сердца ближе и роднее боли,
чем любовь к свободе, к солнцу, к небесам.
Остается сердце навсегда свободным,
бьется в чистых звуках, звонких, как хрусталь.
Жил певец свободой своего народа
и другим народам то же завещал.
ДИАЛОГ ТРЕТИЙ.
Гарсиа Лорка:
Ах, Гранада, Гранада, притворяться не надо,
будто ты не слыхала этот выстрел в рассвет.
И рассвет был расстрелян, и поэт был потерян:
есть лишь ночь, а рассвета и поэта уж нет.
Прострелили навылет Твои крики немые,
И твой шёпот кричащий, и журчание вод.
И бессонные ночи,И цыганские очи,
И твой берег у речки, где маслина растёт.
Ты поёшь его песни,но поэт не воскреснет,
Андалусии снова уж не сможет служить.
Твоих слёз изначальных -перламутров печальных —
в песню, будто в оправу, никому не вложить.
Пикассо:
Чудовищным воплем, мольбой беспрестанной,
страданьем изломанных жизней и рук
‘‘Герника’‘ пред взором растерянным встанет —
само средоточие болей и мук.
‘‘Герника’‘ останется в памяти вашей
как вызов безумью, как жизни псалом,
сосудом скорбей, исковерканной чашей,
цветком мироздания под сапогом.
Но рядом с ‘‘Герникою’‘ перед глазами
слабейшая птица – мой ‘‘Голубь’‘ вспорхнет.
Его защитив, вы спасетесь и сами,
и ветку оливы он вам принесёт.
ЕЩЕ ОДНА ПЕСНЯ Взываем к живым, взываем!
КАЧЕЛЕЙ: Мы так чудесно качаем!
Мы так чудесно качаем,
а есть ли живые – не знаем…
Взываем к живым, взываем!
Нас пепел уже покрывает.
Закроет – никто не узнает,
как мы чудесно качаем.
Но нет никого на свете.
Никто нам уже не ответит.
Диск солнца сквозь пепел светит,
и ветер лишь воет. Ветер…
И нет никого на свете…
МОНОЛОГ КОЛОКОЛА ХАТЫНИ:
Ты слышишь, колокол гудит?
Коль сердце есть в твоей груди –
когда-нибудь сюда приди
здесь все — святыня.
На миг забудь свои дела,
послушай, как шуршит зола
и бьется боль в колоколах
здесь, над Хатынью.
Ты приглядись получше, друг:
здесь все бетонное вокруг:
земля, колодцы, печи. луг –
в бетоне стынут.
И сквозь безжизненный бетон
услышишь пепла скорбный стон –
бетон и стон и мерный звон
зовут Хатынью.
Деревня эта умерла,
и под бетоном – лишь зола,
но помнят все колокола
здесь, над Хатынью.
Приди сюда, чтоб клятву дать:
всю жизнь бороться, чтоб опять
никто не смог пятой попрать
твои святыни.
МОНОЛОГ ВЕТКИ ПАЛЕСТИНЫ:
Хатынь, я ветка Палестины,
я боли новая глава.
То обо мне в стихах старинных
поэтом сказаны слова:
‘‘СКАЖИ МНЕ, ВЕТКА ПАЛЕСТИНЫ,
ГДЕ ТЫ РОСЛА, ГДЕ ТЫ ЦВЕЛА?
КАКИХ ХОЛМОВ, КАКОЙ ДОЛИНЫ
ТЫ УКРАШЕНИЕМ БЫЛА?’‘
Отвечу через век поэту,
что родилась я, чтобы жить,
и путников усталых летом
от зноя тенью заслонить.
Заботливой рукой хранима,
я путникам ласкала взор
вблизи холмов Йерусалима
или вблизи ливанских гор.
Теперь же я листом прикрыла
от новых мук и новых бед
в Ливане Сабру и Шатилу –
и мне дороже места нет.
И я бороться не устану,
пока пылает гнев в крови,
пока я снова не предстану,
как символ мира и любви!
ПЕСНЯ ЛИСТА ИЗ КНИГИ:
Плачет, плачет ветер, носит серый пепел,
и под пеплом страшен мертвый лик земли.
Стонет лист бумаги / в сумерках он светел/
‘‘Что вы натворили и к чему пришли?’‘
Стонет лист из книги: ‘‘Что вы натворили?
Вам была бумага для чего дана?
Чтобы вы писали формулы и были,
чтоб дошли до внуков ваши письмена,
чтоб светлее стало от стихов и формул,
чтобы мудрость деда приумножил внук…
Но зачем же мудрость эту так упорно
вы вверяли смерти? Чтоб погибнуть вдруг?’‘
Плачет, плачет ветер, серый пепел носит,
стонет лист из книги, что не сберегли.
И разносит ветер все его вопросы,
посыпая пеплом мертвый лик земли…
ДИАЛОГ ЧЕТВЕРТЫЙ
Тадж–Махал:
Я памятник жене султана.
Моя гармония – навек.
Прекрасным создан человек,
в его твореньях нет изъяна.
Я памятник всем тем, кого
султаны и рабы любили.
Чтоб вы о женах не забыли –
я был построен для того.
Землетрясенья, ураганы
меня обходят пятый век,
ведь может только человек
разрушить то, в чем нет изъяна.
И если в ядерной войне
погибнет светлое искусство,
то возродить святые чувства
вам будет тяжелей вдвойне.
Нотр-Дам:
Я памятник Матери. Вечна
седая моя красота.
И служит она безупречно
Марии, родившей Христа.
…………………………………..
…………………………………..
…………………………………..
…………………………………..
И я воспеваю Марию,
а с нею и всех Матерей –
во Франции, в Польше, в России,
везде – на планете на всей.
Я песня из камня. Поймите:
коль вы сохраните меня –
вы тем Матерей защитите
от смерти, от зла и огня!
ДИАЛОГ ПЯТЫЙ.
Покров на Нерли:
Я в речной воде на себя гляжу:
уж построен был я на славушку!
Невелик я храм – велика краса,
что людьми была мне подарена.
Красота земли, красота души
в красоту мою воплотилися.
Богородице здесь молилися,
Богоматери поклонялися,
только знаю я, что поклон их был –
нашей родине, земле-матушке.
Мать-природа нам – словно сердца песнь.
Коль природа есть – то и люди есть!
Парфенон:
Я посвящен был богине, которую звали Афиной.
Мудрость и Разум всегда спутники были ее.
Так, по легенде, поспорила здесь с Посейдоном Афина,
Страшным трезубцем своим камни разбил Посейдон.
Только Афина мудрей Посейдона себя показала:
В землю вонзила копье – и превратилось оно
в чудное дерево то, что оливковым люди назвали.
Сила – безумье и зло. Мудрость – цветенье и мир.
Памятник разуму и человеческой мудрости вечный,
непревзойденный шедевр, храм красоты и добра,
так и стою я теперь на Акрополе, людям внушая:
Мудрыми будьте всегда! Войны – безумье и зло!
ПЕСНЯ ГОСТЕЙ ИЗ КОСМОСА:
На Третьей планете желтой звезды
по данным по нашим – много воды,
есть флора и фауна, разум есть там,
который взывает из космоса к нам.
И вот мы летим – отказать им нельзя.
Планета по курсу! Встречайте, друзья!
Коль разум постиг ваш все тайны миров,
он должен к приему гостей быть готов.
Но что это? Врут ли приборы у нас?
Ведь вся атмосфера – лишь пепел и газ,
и нет океанов и нету воды
на Третьей планете желтой звезды…
Быстрее, быстрее, медлить нельзя!
Планета по курсу! Держитесь, друзья!
у вас катастрофа? — На помощь спешим…
— Держитесь, мы скоро уже прилетим!
Но что это? врут ли приборы у нас?
Ведь он ядовит – этот газ, этот газ.
Все пусто… и, лишь завершая облет,
качели заметил наш первый пилот.
Нет флоры, нет фауны, пусто вокруг…
Так что же случилось с планетою вдруг?
Одни лишь качели остались на ней,
и пепел деревьев, и пепел детей…
На ядерном кладбище разум угас,
чей страстный призыв долетел и до нас.
Но мы опоздали, Планету губя,
он сам уничтожил, наверно, себя!
Качели скрипят и хрипят и поют.
Качели – как памятник… или как суд?
И пробуют скорби и гнева лады
на Третьей планете желтой звезды.
М А Р Ш И М И Р А.
Идут по всей планете миллионы,
идут деревья, люди, и цветы,
и облака плывут по небосклону,
и птицы тоже строятся в колонны,
и мы с тобой в строю – и я, и ты.
Закаты завершают эстафету,
но ночь проходит – и опять рассвет
сзывает, как положено поэту,
сторонников своих по белу свету, –
и марш не завершается, о нет!
Идут в одной колонне коммунисты,
буддисты, демократы, молодежь,
ручей струится рядом – светлый, чистый,
моря и джунгли, соловей речистый,
леса и горы, пальма, бук и рожь.
Шагает вся планета на параде,
чтоб раз и навсегда сказать одно:
войне мы станем мощною преградой,
и пусть бушует в этом мире радость –
огню разбушеваться не дано!
Марш мира – это дело всей планеты:
мое, твое, его и дело всех.
Чтоб розовели дивные рассветы,
и пелись песни, что еще не спеты,
и слышали качели детский смех.
………………………………………
………………………………………
С Т И Х О Т В О Р Е Н И Я
О Б Р Е Ч Е Н Н Ы Е
—————————
Я человек; как Бог, я обречен
Познать тоску всех стран и всех времен.
И.А. БУНИН
Где угрюмый камень скрывает пена,
словно плащ невесты на мертвом теле,
на скале Левкадской у брега моря —
полубогиня.
Что здесь делать стройной, фиалкокудрой,
развернуть чью сполу и бог хотел бы?
Что случилось вдруг у Сафо прекрасной,
что же случилось?
Что здесь делать той, кто милей Елены?
Неужели так же, как смертным людям,
разрывают ей сердце ревность злая,
страсть без ответа?
Та, чей нежный голос — ручей аркадский,
чьи глаза — как звёзды ночей лесбийских,
чьи уста других обращали в рабство —
ныне рабыня,
И Сафо, унижена этим рабством,
рабством страсти, данной ей Афродитой,
средство ищет здесь от любви несчастной
у Посейдона.
Видишь, Фаон, волны о скалы бьются?
Сполу видишь там, у скалы Левкадской?
Нежную Сафо, истомясь от страсти,
море раздело.
Запорожье, 29.04.1981.
Непостижимы вещи три,
и четырех — не разумею:
орла небесные пути,
на гладком камне след от змея,
след корабля в морской пучине
и в юной деве — след мужчины.
От трех людей дрожит земля,
и четверых носить не может:
раба, что занял трон царя,
глупца обжорливого тоже,
распутницу, что замуж вышла,
и чернь, пирующую пышно.
Запорожье, 16.05.1981.
Мой друг, положи меня вечной печатью
На сердце твоё, и как перстень — на руку.
Сильна же любовь, словно смерть, и проклятье
тому, кто в любви испугался разлуки.
Страшна преисподняя — ревность к любимым,
а стрелы её — как огонь, эти стрелы.
и испепелит тот огонь негасимый,
настигнет в заоблачных даже пределах.
И воды большие любви не затушат,
и реки её затопить не сумеют.
Любовь — это больше, чем жизни и души,
и с нею расстаться намного труднее.
Когда же ценой своего достоянья
захочет купить её некто за деньги,
чтоб знать наслажденье, не зная страданья —
он будет отвергнут любовью с презреньем!
Запорожье, 18.05.1981.
И есть под солнцем зло: разумные в пыли,
а глупые вверху и ими управляют.
Посты — для дураков и почести для них.
Без почестей внизу достойный пребывает .
И видел я рабов, что едут на конях,
и видел я князей, пешком идущих рядом…
О наш безумный мир! В его печали — страх,
а радости его пропитаны все ядом.
Запорожье, 22.05.1981.
’‘Когда говорить некий миг наступает,
но НЕ ГОВОРЯТ — то теряют людей.
Когда же не надо болтать, но БОЛТАЮТ —
теряют слова. Что же будет мудрей?’‘-
Кун-цзы вопросил и ответил: ‘‘Я знаю,
что мудрый ни слов, ни людей не теряет’‘.
Запорожье, 2.06.1981.
Соединил Изольду и Тристана,
чтоб поднялась над бытием любовь,
куст алой розы — алой, словно кровь
героев юных этого романа.
Возрос своим чудесно стройным станом
над целым миром куст, который вновь
соединил Изольду и Тристана,
чтоб поднялась над бытием любовь.
И розы расцветают неустанно,
и каждую весну алеет вновь
между могилами изогнутая бровь —
венчальный куст, что вместо капеллана
соединил Изольду и Тристана.
Запорожье, 15.07.1981.
Звенит, трепещет колокольчик,
и рвутся скрипка и душа,
и замирают, не дыша,
чтоб зазвенеть, как колокольчик.
Чего — не знаю — всё же больше
в тоске его? — Не мне решать:
исходит звоном колокольчик,
и скрипкой плачется душа.
Запорожье, 27.07.1981.
В какой главе Комедии грядущей
мы встретим флорентийца Алигьери?
Куда он отбыл, мир оставив сущий,
где созерцает он финал мистерий?
Он освещает ад печальным светом
иль омрачает рай тоской потери?
Он был из тех, чьим тягостным секретом
уменье было — дать, не получая.
Таким же тяжело на свете этом,
Как, впрочем, и в аду и в кущах рая.
Он родину воспел, но был отвергнут,
от ностальгии в старости страдая.
Он рыцарем влюблённым был и верным.
но, посвящая Беатриче свою лиру,
стал всем несчастным рыцарям примером…
Во все века иное нужно миру:
блажен в нём тот, кто взял, не отдавая,
кто получил палаццо иль квартиру,
царей, а не любимых воспевая,
кто родиной обласкан и прославлен,
лишь то, что нужно, вовремя слагая.
кто над простыми смертными поставлен —
владеет Беатриче безраздельно,
от мук любовных славою избавлен.
Блаженствуя, живёт он не бесцельно:
он целей достигает неизменно
и не желает выси запредельной.
Но не такие истинно блаженны.
Подстать Творцу лишь гении, таланты.
Они определяют жизнь Вселенной.
А смысл жизни — появленье Данте!
Запорожье, 2.09.1981.
Вой осенних ветров безучастен.
Был доставлен какой-то отпетый
в некий госпиталь полураздетым:
он в осеннем разгуле ненастья
найден был без сознания где-то
и скончался в три дня без причастья.
Говорят, будто был он поэтом.
от поэтов всегда жди несчастья.
Балтимора не любит поэтов!
Жил богач, уважаемый светом.
Был и сын — не родной, а приёмный.
В завещании, в сумме огромной,
нет ни цента на имя поэта:
ни к чему, мол, ему миллионы.
Как банальна история эта!
Пусть родился он в браке законном-
для великого Нового Света
стал поэт только сыном приёмным.
Он рассказы писал и поэмы,
он одет был зимою, как летом,
потому что весь бизнес поэта —
только рифмы да новые темы,
мрак ночей, вакханалия света.
Он не понял простейшей дилеммы:
или доллар — иль песенка спета.
Сколько долларов стоят поэмы?
сколько — нитки жемчужные света?
Он жену пережил на два лета.
Шёл за гробом десяток знакомых.
Если б он получил миллионы —
разве б так хоронили поэта?
Жизнь его — и надежды, и стоны.
Знал он ценность и звука и цвета,
плыл, расцветшим талантом влекомый.
Это в Штатах дурная примета:
там царят про-цветанья законы.
Оказался он просто за бортом,
оказался он только поэтом,
уничтожен он был Новым Светом:
никудышний делец стал банкротом.
Что им, Штатам, в поэте отпетом?
Что им строчки и с кровью, и с потом?
Если долларов нет — что им в этом?
В Штатах место поэта — за бортом.
Что корысти тогда быть поэтом?
Запорожье, 5.09.1981.
/ по картине Рериха /
Ты над миром царишь полусонным,
охраняя покой на земле.
Мягким светом Твоим освещенный
спит весь мир, доверяясь Тебе.
Ты своё затаила дыханье
и внимаешь, как дышит земля.
И простёрла Ты мудрые длани
над священной Рекой Бытия…
Запорожье, 5.10.198I.
С О Н Е Т Ы
——————
Двенадцать лет пишу я свой сонет.
И, если вдруг не будет конца света,
я допишу, хоть вовсе не поэт,
последнее трехстишие сонета.
Готовы ль две строфы? — и да, и нет.
Но ими моя жизнь уже согрета.
И жду теперь: мелькнёт концовки свет,
и поглотит моё творенье Лета.
Что будет в нем – сие от всех сокрыто:
пустыни ль зной, холодный горный лед?
Змеёй оно ужалит ядовитой,
Иль, как агава, пышно расцветёт?
Смертельно всё: змеиная отрава,
и зной, и лёд, и первый цвет агавы.
Запорожье, 15.10.1980.
В Святых горах я на могиле
святому праху поклонюсь
и пожелаю, чтобы силы
не оставляли грудь мою.
Чтоб мог я быть и злым, и милым,
и чтобы Музу я свою
в час радостный и час унылый
не продал, как не продаю.
Не продаю свои печали,
как Он вразнос не торговал
михайловской чудесной далью,
чтобы взойти на пьедестал.
Дай бог, чтоб честь и дух не стали
мишенью брани иль похвал!
Святогорский монастырь, 2.08.1981.
Когда мой дух простится с телом —
он полетит не в рай, не в ад.
Он превратится в некий сад,
волшебный сад в наряде белом,
восторгом станет онемелым —
той высшей из земных наград,
которой Музу наградят
за то, что этот сад воспела.
Когда простится с телом дух —
он станет миллионом мук,
терзающих людей и листья,
он станет радостью земной,
надеждой светлою и чистой,
и будет Музой, а не мной.
Запорожье, 20.11.1981.
Моя родная, горькая и сладкая!
Куда мне деться от тебя теперь?
Какою новой радостной загадкой
твой образ постучится в эту дверь?
В моём окне, где в чудном беспорядке
узор следов оставил некий зверь,
появишься ли в равновесье шатком
свиданий, расставаний и потерь?
Какой снежинкой хрупкою и дивной
на губы ты мне с неба упадёшь?
Какою нотой в менуэт старинный,
звучащий здесь по радио, войдёшь?
Разлука легче, если мы во всём
лица родного появленье ждём.
Киев, 17.02.1982.
Как небо, что дарует людям дождь,
как солнце, что тепло дарует людям,
как ветер, что волнует в поле рожь,
как птицы, что с рассветом меня будят —
так стих мой преодолевает ложь.
Так пусть его как дождь и солнце любят,
пусть честностью и вольностью похож
на птиц и ветер он с рожденья будет.
Как небу не закажешь дождь иль снег,
как солнцу не укажешь меру света,
как птице не навяжешь песню лета
и как не остановишь ветра бег —
так тему и мелодию сонета
никто не в силах навязать поэту!
Запорожье, 7.07.1982.
Какую мощь являет взору море!
Каким бывает грозным и жестоким,
когда с землёй и даже с небом споря,
оно вздымает пенные потоки!
Но не всегда оно несёт нам горе, _
и зыбь видна за той волной высокой,
как нотка примиренья в разговоре…
И вот уж море снова шепчет робко.
Ты, Чатырдаг, не знаешь бурь и штилей.
С презрением на море ты глядишь.
Так гордо и спокойно ты молчишь,
что мощь твоя подобна высшей силе.
Один над миром бурь и суеты
являешь символ вечной правды ты.
Гурзуф, 11.07.1982.
Жду утра. В полумраке пред собой
ищу твоё лицо счастливым взглядом,
и вижу на подушке своей рядом
нечёткий профиль, тонкий и родной.
Судьба, иного счастья мне не надо:
пусть перед утром полумрак ночной
являет мне, что милая со мной —
и это будет лучшею наградой.
И первым, что я вижу каждый день,
её лицо спокойное да будет,
пусть вздох её чуть слышный меня будит,
и в волосы её вползает тень.
Ни с чем такое счастье не сравнимо —
едва проснувшись, созерцать любимых!
Запорожье, 24.09.1982.
Сначала всё прекрасно: строчка спета,
вторая подпевает ей, а вот
четвертая за третьею идет,
чтоб завершить катрен — строфу сонета.
Строфа-близнец за ней спешит, одета
всё в те же рифмы, как в сезоны год,
но в ней иные слезы, кровь и пот,
и это уж не то, а то — не это.
Затем идут терцеты: налегке
по первому плывем, как по стремнине,
не зная, что плывем к своей кончине.
Второй же — водопадом на реке
бросает лодку вниз, лишает воли,
и погружает в счастье, топит в боли.
Запорожье, 21.04.1984.
Бeссмepтья нет. Природа прекратится,
как только смерть закроет мне глаза.
Исчезнет сад, и тьма сотрет вокзал,
мной озаренный, словно вспьшкой блица.
Утихнет ветер и замрет гроза,
умрет тюльпан и канет в Лету птица,
уйдет тоска и счастье растворится,
и высохнет прощальная слеза.
Зачем же создан я? Чтоб умереть,
до этого познав красу и скверну?
Мир осветить на миг, а после, верно,
погаснуть, принеся природе смерть?
Нет вечной жизни. Смерть царит над нею.
Но света миг бессмертия важнее!
Москва, 10.06.1984.
Когда на мир — на призрачную муть,
лежащую вокруг туманом серым, —
взгляну со стороны — теряю веру,
что в этом мире есть хоть что-нибудь.
Сквозь этот мир — мой бег, мой сон, мой путь.
Но Бог утрачен, сон исчез, бег прерван,
я в сан не возведен, и нету меры,
которая измерит мою суть.
Мир кажется тогда мне душным склепом,
а путь мой — жалким, тщетным и нелепым…
Но есть мой сын, и он мой сан и сон,
мой бег и Бог, отчаянье и счастье;
он в мире — воплощенье моей власти,
и все вокруг оправдывает он!
Запорожье, 31.08.1985.
М О Я Э П О Х А
——————
КЛЯТВА.
Клянусь своим бессмертьем — я живу!
И, как вообразимо пораженье,
так, поражая вам воображенье,
не пораженный, я еще живу.
Не трудно убедиться — я живу.
Отбой вселенский, липкий пот покоя…
Отбои наступают после боя.
В покое мрачном я еще живу.
В покоях опустелых я живу.
Пусть горло сжато собственной рукою;
бой отгремел, но надо же такое,
что после боя я еще живу!
Пусть было пораженье — я живу.
Пусть горло сжали спазмы или руки,
пусть я немею от всесильной муки,
но в скуке вязкой я еще живу.
Мой бой проигран был, но я живу.
В мой новый бой пойдут войска иные:
страницы, строчки, буквы, запятые, —
и потому, надеясь, я живу.
В покоях и страницах я живу,
и этим телом — в джинсах и сорочке,
и в этих буквах, запятых и точках,
и в этих строчках — я еще живу.
Клянусь своим бессмертьем — надо жить!
Пусть ослепят и пусть сожмут мне горло,
но в мире, где луна свой свет простерла,
клянусь луной — я вечно буду жить!
Запорожье, 10.03.1983.
СТЕЗЯ.
Мне ничего теперь не снится.
Запас игривых снов иссяк.
Поток пугливых слов струится
на эту тесную страницу,
где душно мне, где всё не так.
Мне душно на странице этой
ожить в словах, таких чужих, —
в чужом мундире до рассвета
вновь представлять себя поэтом,
не узнавая слов своих.
Мне тесно. Жмет мундир колючий.
Слова пугливы и пусты.
Страница камеры не лучше.
Мне душно. Надо мною тучи.
Грядет гроза. Я жгу мосты.
Но если всё же убегу я
из камеры календаря —
куда пойду в грозу шальную?
Найду ль страницу я иную,
Стезя моя, слеза моя?
Запорожье, 4.04.1983.
П О Л Д Е Н Ь Л Ю Б В И.
Переводя Шекспировы сонеты,
писал я, что любовь тогда сильней,
когда уж догорает жизни лето,
и осень всё темней и холодней.
Ты видела лишь праздную забаву
в моих стихах, считая, что они
лишь с Музой флирт или желанье славы
и у тебя украденные дни.
Пусть это так. Я десять лет с тобою,
и за Шекспиром смело повторю,
что я, уже расставшийся с зарёю,
тебя, словно юнец, боготворю.
Теперь, когда наш полдень наступает,
моя любовь, как солнце в вышине,
светя тебе, и греет, и ласкает,
чтоб ты не забывала обо мне.
Пусть вечером светило спать уходит.
Настанет вечер, но согреет вновь,
как прежде, в наши солнечные годы,
тебя моя бессмертная любовь.
Она теперь сильнее, чем в начале,
она теперь спокойней и нежней.
И в радости, и в муке, и в печали
да будет путь твой вечно рядом с ней!
Она уже бессмертна, словно боги.
Когда же ты, любимая, пройдёшь
отмеренную часть своей дороги —
в моей любви ты снова оживёшь.
А если за тобою вслед под плиты
сойду я, не раскаявшись в грехах,
и там истлею, всеми позабытый —
любовь да будет жить в моих стихах!
Запорожье, 10.04.1982.
НОЧНОЙ КОНЦЕРТ.
Закончился чумной болтливый день,
и явственно теперь я ощущаю,
как яблоня в саду благоухает,
кокетничает скромница-сирень.
Опять луны безумствует орган.
О, как его хоралы дивно — зыбки!
И звезд слышны тонюсенькие скрипки,
и саксофонит ветер-интриган.
Весь мир поет. Пока еще апрель,
но буйство зелени уже в разгаре:
сирень звучит свирелью на бульваре,
и яблони слышна виолончель,
И под сурдинку шелестит листва,
и всё полно звучанием и страстью,
и мы опьянены чудесной властью
так, что кружится даже голова.
Ночной концерт безумства и любви,
горчащей правды, сладостной ошибки…
Да здравствуют шальные звезды-скрипки!
Сирень — бесстыдницу, Господь, благослови!
Запорожье, 24.04.1983.
ДРУГУ.
Давай нальем по рюмке водки
на кухне, где всегда уют,
где мы перебираем чётки
часов, столетий и минут.
Давай, дружище, выпьем малость
печали, водки и любви,
чтоб в рюмке влаги не осталось
после ночного визави.
Давай болтать за сигаретой
о ценах, женах и Гюго,
ведь всё равно — и до рассвета
нам не пересказать всего.
Как я люблю такие бденья,
когда не смотрят на часы,
когда слова и откровенья
срываются дождем косым,
когда всё то, о чем молчали,
о чем кричали лишь себе,
срывается, как плод печальный,
назло рассветам и судьбе,
и, ошарашенные ливнем
плодов печальных — светлых слов —
мы пробуждаемся, не гибнем:
тому порукой — ночь, любовь!
Запорожье, 25.04.1983.
МАСТЕР И МАРГАРИТА.
Безумный Мастер, бог умалишенный,
беглец, творец, затворник и чудак,
в державной одержимости дурак, —
что стало с Маргаритою влюбленной?
От гения-безумца без ума,
зачем сей ангел в ведьму превратился
и весело над городом носился? —
здесь всё шарада, радость, дар и тьма.
И от меня мой ангел домовитый
ответа ждет, целуя и кляня.
Так назови же Мастером меня,
и нареку тебя я Маргаритой.
И пусть сулит нам это то и сё,
но для меня ль — горб счастья, злая гордость
за дачу и откормленную морду?
Нет, знаю я, что это — не мое.
Я так же презираю прозябанье
в пеленках, в пелене неспешных дел…
Я стал отцом и мужем, как хотел,
но разве только в этом и призванье?
Не всем же быть лишь мужем и отцом!
Моли судьбу, чтоб с крыльями проститься
и в ступе над поступками носиться,
как дай мне Бог стать Мастером-творцом!
Запорожье, 7.05.1983.
ПЕРСТЕНЬ.
Серебряный перстень подруга моя подарила,
а в нем сердоликовый камень, сардоникс печальный,
известный как камень царей от времен Соломона,
как камень созвездия Льва, посвященного Солнцу.
Такие же перстни носили на пальцах когда-то
и Гёте, и Байрон, и Пушкин — нам это известно…
Спасибо, родная, за этот прекрасный подарок.
в шкатулку его положу до заветного часа.
Запорожье, 22.05.1983.
ГОЛОС.
Ты пела в хоре Троицыным днем.
Елоховский собор преображая,
ты пела в хоре, позабыв о нем:
есть певчая душа и есть немая.
Свети мне, Голос, Троицыным днем,
во дни другие и другие ночи,
чтоб я, согретый праведным огнем,
вторил тебе и искренне и точно!
Москва, 26.06.1983.
МЕТЕОР.
В небе сменяют друг друга закаты, рассветы,
Солнце Луне уступает верховный свой пост,
То метеор пролетит, то седая комета
свой ослепительный хвост пронесет между звезд.
Звезды – холодные, мокрые, скользкие точки:
вечны они, словно мир, и число им – мильон.
Свет их продуманно скуп и рассчитанно — точен,
жизнь их – бессонно-томительный, длительный сон.
Не отличаясь, по сути, ничем друг от друга,
каждая мнит, что подобной на небе ей нет.
Самодовольно-глупа их небесная скука,
самовлюбленно-бездарен безжизненный свет.
Звезды безлики: не каждую сразу узнаешь.
Лишь в сочетаньи с другими мы помним о них.
Расположи их квадратами – и потеряешь
очарованье созвездий, гармонию их.
А метеоры — горящие краткие миги:
так же внезапно погас, как внезапно возник.
Вечны они не как звезды — как строчки из книги,
те, что к поэту пришли в упоительный миг.
Миг этот дольше, чем звездная вечность, намного.
И метеор пролетает, сгорая, как крик.
В крике горящем — и звезды, и имя их Бога,
что и не вымолвит звезд неразумный язык.
Но надо всем этим миром, простым и чудесным,
раз за столетье Комета святая встает,
словно всемирная совесть, всеобщая песня,
что никогда не забудется и не умрет.
Люди дают имена и кометам, и звездам.
Лишь метеоры во тьме исчезают навек.
И не судьба им кометою стать грандиозной:
жизнь их и песня — для нескольких лишь человек.
И метеор пролетает, врезается в темень,
в память врезается тех, кто заметил его.
Он – словно сгусток желаний, надежд и стремлений
тех, кто заметил, и больше уже – никого.
Что ж, я завидую вам, золотые кометы.
Только звездою меж звезд не хотел бы я быть:
мне бы сгореть метеором, мелькнуть ярким светом,
коль не судьба мне кометой по небу проплыть.
Пусть я сгорю, словно крик, и себя не прославлю,
и утечет уж немало воды с этих пор, —
В чьих-то сердцах я свой след, без сомненья, оставлю,
как промелькнувший за миг среди звезд метеор.
Запорожье, 16.08.1983.
МОЯ ЭПОХА.
О, дайте слова! Мне настолько плохо,
Что выкричаться хочет каждый нерв.
И я скажу от имени эпохи —
своей эпохи, а не НТР.
Вершится суд. Он следствие погони,
вершина следствия по делу губ и лип.
Вменяется в вину, что беззаконен
и несозвучен времени сей тип.
И заключенье обвинительное было,
как будто ода в сорока листах.
Меня журили — впрочем, очень мило,
что я пишу о липах и губах,
что я пою о солнце и России,
о том, как задыхается сирень,
о том, что утро может стать Мессией,
что на свечу от лампы пала тень…
И вот он – суд. Вокруг застыли в скуке
враги, друзья, чужие и родня.
Не начинайте, стойте! – вот так штука:
все налицо, и только нет … меня.
Мне не до шуток. Я сейчас серьезен.
Но без меня сказали: суд идет –
и суд вошел, как надо – прям и грозен.
Такой вот вышел делу оборот.
Заслушали защиту, прокурора,
свидетелей, и вот – смогли решить,
что следует меня теперь от вздора –
от вечности какой-то – отлучить.
Мне нет суда, погоны, псы и люди!
Закон минуты — лишь для вас он свят.
Творение творца да не осудит,
и вечность за секунду не корят.
Я вам скажу от имени Эпохи,
в которой от рождения живу:
мой современник — дантовские строки,
и мой ровесник — лодка на плаву.
Я по ночам беседую с Шекспиром,
ко мне приходит утром сын — рассвет,
одним с сиренью мазаны мы миром,
и разногласий с ливнем у нас нет.
Я сам себе Эпоха и Столетье,
и их законы сам я свято чту.
Кто видит сына в розовом рассвете,
тот матерью считает Красоту.
Так для меня ли то, о чем кричат мне
с усердием, с добром или со злом?
Весь мир — лишь отраженье на сетчатке,
а я живу в себе, в себе самом.
И там же проживают губы милой,
мой брат-закат, Россия и вино.
Эпоху эту из меня не вырвать силой,
как дождь ‘‘осовременить’‘ не дано.
Так для меня ли строгие уроки,
которые вы дать хотите? — Нет!
Нет, не поэты рождены эпохой.
Эпоху порождает сам поэт!
Запорожье, 20.09.1983.
К Р Ы Л Ь Я
——————
Запретный плод — заветный клад
на кладбище моих заветов.
Я, верный раб их, вырыть рад
для вас мой клад — но по секрету.
Запорожье, 18.04.1983
Вот арка, двор и дом среди домов,
где навсегда остался я мальчишкой,
где плюшевый опять смеется мишка,
где паровозик вновь гудеть готов.
Ах, Чистые Пруды! Мои труды,
дела мои — под солнцем потускнели,
а пуговицы папиной шинели
блестят все так же, Чистые Пруды!
Я прижимаюсь, пуговицы, к вам,
я прижимаю к сердцу паровозик,
который вновь туда меня увозит,
куда вовеки не вернуться нам.
Твердит поэт: ‘‘я знаю силу слов’‘.
Но сила снов д у ш о ю ощутима.
Во власти я игрушечного дыма,
что паровозик выпустить готов.
Москва, 01.07.1984.
ТКАНИ НОЧИ.
Где море, как атлас, чернея, блещет,
вздыхает, молится, немотствует, зовет,
тревожится, топорщится, трепещет,
в порыве страсти пеной обдает,
где черное сукно гряды могучей
безмолвствует над городом чужим,
где черный бархат неба, словно туча,
навис над нами, грозно-недвижим, —
там яркая звезда сияет над горою
на черном бархате серебряной дырою.
Гурзуф, 20.07.1983.
ОСЕНЬ.
Под фиолетовым дождем — тоска.
Кого хоронит осень — знай поди!
Вот набросала листьев, как песка,
и помогают в этом ей дожди.
Слетают листья — как их не топтать?
А осень грязным золотом ковер
не устает тоскливо вышивать,
как саван вышивают с давних пор.
Надолго дождь застрял, как в горле ком,
и обезличивает все, безличен сам.
Я под огромным траурным зонтом
спешу по безразличным мне делам.
Но вот упал какой-то золотой,
приклеился к зонту какой-то лист.
Резной, умыт тоскливою слезой,
он был так беззащитен, глуп и чист.
Унылый лист, мой милый чистый друг,
что для тебя мне сделать, подскажи?
В моей душе тоска, и злой недуг
лишь растравляют долгие дожди…
Запорожье, 26.10.1983.
Попробую: не знаю, не люблю,
боюсь, стыжусь, надеюсь, презираю,
тоскую, издеваюсь и пою,
страдаю, не люблю, не понимаю.
Бессонница, усталость, водка, боль,
бессмыслица, пустыня, обещанья,
метания, застой, презренье, роль,
усталость, безразличие, страданье.
Нет, всё ней так. Попробую еще:
я просто, защищаясь и страдая,
твое, его, ее да и свое –
не знаю, не люблю, не принимаю!
Запорожье, 14.03.1984.
МОСТЫ.
Удивительно: вот он — я.
Пара глаз и ушей тоже пара.
Это все мне отпущено даром :
руки, волосы, свет бытия.
Удивительно: это — ты.
Пара глаз, твои плечи и руки.
Нам даны с тобой встречи, разлуки,
соль обид, боль любви и мосты.
Удивительно: ты — не я.
Все твое — не мое, а чужое,
и беру я тебя только с боя,
и тобой заряжаю себя.
Удивительно: я — не ты.
С боя взятое — только трофеи.
Ветер-время легко их развеет...
Лишь бы выдержали мосты!
Только б выстояли они,
чтоб когда-нибудь соединить нас —
эти мостики, хрупкие нити
дружбы, близости, веры, любви.
Лишь бы выдержали мосты!
Я — не ты, ты — не я, но все же
для меня всех богатств дороже
мост с названием “Я плюс Ты”.
Запорожье, 18.07.1984.
КРЫЛЬЯ.
Росли мечты, и крылья, и стихи.
Сначала все, как в сказке, розовело,
и ты летел на крыльях на лихих,
и знал как дважды — два ты свое дело.
Ты был уверен: крылья — не порок,
Они печать чего-то там такого.
А жить ты должен так же, как пророк:
исчезнуть и воскреснуть для иного.
Но каждый день — как гибель. Каждый день!
Не язвы — язвочки, и злобочки — не злобы.
Зато вот скука, мелочность и лень —
все царственные, самой высшей пробы.
Тебя не распинают, не гноят,
в тебя не целятся и крылья не сжигают,
а только мелочно язвят, язвят, язвят,
а иногда — так даже уважают.
Когда же, уважая и язвя,
тебя измучили — ты написал, как охнул,
что не эпоха родила тебя,
а ты пришел, чтобы создать эпоху.
Эпоха, или эра, или век –
какая разница? начало – в тридцать третьем.
И ты расправил крылья, человек,
но этого никто и не заметил.
Ты сразу сник. Кто поддержал тогда
затрепетавшие вдруг праведные крылья?
Никто, никто! — и потекла вода,
и годы потекли в немом бессилье.
И ты уже согласен, что ты стар,
твой век — Двадцатый, эра – наша эра,
эпоха — не твоя; то был кошмар,
ты от него проснулся в новой вере.
Проходят месяцы унылой чередой,
а годы отмечать и вовсе стыдно.
Так в чем же долголетие, открой,
коль смерти и бессмертия не видно?
Ты и устал и стар лишь в тридцать три,
ты говоришь — Христы теперь не в моде.
Кто нынче распинает, посмотри,
из-за каких-то крыльев и мелодий?
Примерь итог. Ну как, тебе не жмет?
Но тысячи таких примеров были:
тот и до ста, пожалуй, доживет,
кто в тридцать три распнет свои же крылья.
Тут нет трагедии, и ты их не распял.
Какой же из тебя, дружок, мучитель?
Ты не душил, а так — примял и после снял.
Что ж, ты свободен, бедный долгожитель!
Мой бедный друг, ты проживешь до ста
и даже больше но, конечно, в меру.
Но наша эра — от рождения Христа.
В честь долгожителей не называют эры.
Запорожье, 30.07.1985.
В ГЕФСИМАНСК0М САДУ.
Сад зубоскалит. Ночь хохочет.
Брезгливо скалится луна.
Седобородый старец хочет,
чтоб выпил чашу я до дна.
Как это тяжко! Мне ли мало
досталось от судьбы моей?
Моя душа, скорбя, устала
от фарисейств и от страстей.
Двенадцать были рядом. Двое
и ныне рядом — только спят.
Но нет душе моей покоя:
я так же проклят, как и свят.
А сад не спит, и ночь в оргазме,
и боль всё жарче и острей.
Зачем простейшей протоплазме
величие души моей?
Но слишком поздно. И сквозь годы
идут Предатель и Молва,
идут века, идут народы,
и сад не спит, и ночь права.
Вас много — толковать, пророчить,
заслуга чья и чья вина,
кто свят — кто проклят этой ночью,
а я один — и пью до дна!
Пилани, 1.03.1986.
КОМЕТА ГАЛЛЕЯ.
Мы не спали — не ели:
два часа до рассвета
в телескоп мы глядели
на Галлея комету.
Небо ярко и звонко
и торжественно тихо.
На востоке — ребенка
золотая шутиха.
А в зените бездонном —
жуткой бестией томной
над чуть видимым домом —
мертвый хвост Скорпиона.
И Сатурн свою тайну
завивает в колечки,
опустившись случайно
Скорпиону на плечи.
Все знакомо и сонно.
Будни мрака и света.
Мы же смотрим влюбленно
на Галлея комету.
Золотая шутиха
в темноте расцветает,
не желая нам лиха,
но — добра ли желая?
Как фата золотая
над какой-нибудь бетой,
на восток уплывает
знаменитость – комета.
Раз в три четверти века.
Все кто видел – лишь тени.
И вся жизнь человека
для кометы – мгновенье.
Как шедевр музыканта,
живописца, поэта,
и как редкость таланта —
золотая комета.
Пилани, 6.03.1986.
ТВОРЧЕСТВО.
Творчество! Лестница, опиум, крылья, —
дай мне еще полетать и побредить,
дай мне еще хоть ступеньку осилить
и — успокоиться тряпкой на жерди.
Как на бегу, учащая дыханье,
сердце колотится в клетку грудную —
в кровь себе пальцы, в кровь свои тайны —
дай мне стучаться в душу другую!
Словно под линзой, под микроскопом —
радугой, радости всеми цветами —
Ганг, мотылька и любовь мою — скопом —
дай ей увидеть моими глазами!
Если же боль разоряет гнездовье,
пальцы в крови и мне некуда деться —
боль эту, скорбь эту, вкус этой крови
дай ей почувствовать всем моим сердцем.
Как чужеземцев, застигнутых ливнем,
нас приютили в заброшенном храме —
дай мне быть принятым в души другие,
дай мне быть понятым всеми друзьями.
Творчество! К детям грядущего века
дай мне побыть хоть подобием моста.
Дай мне с тобою побыть Человеком,
и лишь потом уже — пугалом просто.
Пилани, 20.03.1986.
Т О Т Е С Т Ь Т Ы
—————————-
СУТТА – НИПАТА.
Мара — грешник Учителю как-то сказал,
что приемлет отец от детей своих счастье,
что корову имеющий счастье познал,
молоко её утром вкушая из чаши,
что привязанность людям блаженство несет,
и кто знает ее – наслаждается тот.
Но великий Учитель ему говорит,
что отец от детей своих муку приемлет;
будет горем владелец коровы убит,
если тигры настигнут её за деревней.
что привязанность людям несчастье несёт:
кто не знает её — не скорбит только тот.
Запорожье, 20.03.1981.
ДХАММАПАДА.
Кто рекам русло вечное менял,
и вот вода, где надобно, несётся,
кто строит оросительный канал —
воистину строителем зовётся.
Кто направляет точно в цель стрелу,
кто в тонкостях ее полёт изучит,
кто усмиряет злую тетиву —
воистину тот настоящий лучник.
Кто дерево искусством покорил,
и вот бревну бездушному придётся
являть собой обитель горних сил —
воистину тот плотником зовётся.
Смиряют стрелы, волю их губя,
и реку, и бревно смиряют люди.
Но есть мудрец, смиряющий себя —
воистину мудрее всех он будет.
Запорожье, 23.03.198I.
ХОЛИ.
Царевич Прахлад, Xолика сгорела.
Доволен Вишну твердостью твоей.
Но ты забыт по завершеньи дела:
все славят Вишну, хоть ты их убей!
И образ бога в темнокожем Кришне
так светел, весел, счастлив и высок,
что странно называть его Всевышним –
для нас он просто смуглый пастушок.
Забавник, весельчак, неотразимый
любимец девушек и их желанный тать,
беги скорее к нам, неутомимо
нас разноцветной пудрой обсыпать.
Любимец общий, ты объединяешь
сегодня всех — счастливый день такой!
И вайшья шудру пудрой обсыпает,
и кшатрий обливает нас водой.
Поют и пляшут люди, струи, краски,
и барабаны перепонки рвут.
Веселые, смешные полу-маски
И полу-лица нынче там и тут.
Великий праздник! Радость твоя, Холи,
священна, как единство и любовь.
Так пусть же всем о счастье общей воли
ты будешь говорить все вновь и вновь!
Пилани, 7.03.1985.
ПАНЧАВАТИ.
Царевич изгнан. Лицемерье победило.
Но разве власть нужна, как солнце, людям?
И разве есть на свете злая сила,
которая огонь любви остудит?
Что может верность? — ничего не может:
ведь верность брата не вернет престола,
сокровищ верность друга не умножит,
и что за прибыль от волос до пола?
Но Рама счастлив. Вот он рядом с другом.
Он ждет удачи, потому что рядом
с ним брат его и верная супруга.
Без них вся жизнь была бы горьким ядом.
Вон там — Лакшмана, здесь же — Рама с Ситой,
тут — Хануман сражается с Раваной.
Как будто книга древняя открыта,
как будто оживает ‘‘Рамаяна’‘.
Но это только парк среди пустыни,
и “Панчавати” громкое названье:
скульптуры незатейливо-простые,
без страсти, без любви и без страданья.
Но кто осудит городишко смелый
за тягу к красоте седой поэмы,
за жажду верности, воспетой неумело,
но верности, столь нужной в наше время?
Пилани, 11.04.1985.
КАРМА.
О, путь богов — удел одних аскетов,
избрать не всякий путь такой готов.
Но Карма нам в пути пребудет светом,
коль изберем мы вечный путь отцов.
Нет, Карма — не судьба, не рок могучий,
она лишь воздаянье или месть:
коль был ты чист — награду ты получишь,
коль мерзок был — то бед твоих не счесть.
Могущественна Карма и поныне,
как объясненье радостей и мук,
как следствия и даже как причины,
как всех твоих деяний жалкий круг.
Ни люди, ни страна не виноваты,
что ты страдаешь ныне и всегда.
Твои страданья — Карма или плата
за то, что совершил ты сам вчера.
— Так говорит седая мудрость. Что же,
вся косность Индии видна здесь без труда:
мол, каждый сам себе пускай поможет,
и ни к чему и жертвы, и борьба.
Но без борьбы, без жертв и без страданий
не за себя — за братьев и сестер —
коснеет, плесневеет мирозданье,
и гаснет эволюции костер.
Таллин, 24.06.1985.
ТОТ ЕСТЬ ТЫ.
Душа Гаутамы, цветка и павлина —
космический Атман, божественный Тат.
И если сольется она воедино
с твоею душою — то будешь ты свят.
Тат – Атман, Тат — Брахман, Тат — Тот, всемогущий,
который не знает пространства и лет.
В нем дух единенья, всеобщий и сущий,
в нем жизнь и сознанье, а смерти в нем нет.
Тот — это твой мир, излучающий счастье,
исполненный грации и красоты.
Себя ощути его маленькой частью,
и ты убедишься, что Тот — это ты.
Ленинград, 28.06.1985.
ДИВАЛИ.
Гроздь огней под небом расцветает:
как жасминов мириады лепестков,
мириады разноцветных огоньков
Индию коврами устилают.
Свечи и ракеты, и шутихи,
звезд ковер небесный в черноте ночной,
взрывы, взрывы — будто здесь ведется бой
между счастьем и бездонным лихом.
Бой и впрямь ведется в этот вечер —
за вниманье Лакшми к судьбам всех людей.
Каждый огонек желает быть замечен,
и мы тоже зажигаем свечи,
словно звездочки в большом ковре огней.
Пилани, 13.11.1985.
ПИЛАНИ.
Пилани плавает в песках.
Сплетаются друг с другом звуки
ситар: холодный плач и муки,
протяжный стон и сонный страх.
В Пилани плавает печаль,
и табла, словно сердце, бьется,
и кажется: вот-вот порвется
тоски накинутая шаль.
Пилани пылью истекло,
плывет чахоточною маской.
Болезненно здесь ярки краски
и лихорадочно тепло.
Пилани кланяется нам
неискренне, но благонравно.
А мы одни. Судьба бесславна:
Пилани — плен. Пилани — клан.
Пилани призрачно, как дым,
лениво, ласково, коварно.
Не из одной ли с ним мы варны?
Пилани — клин. Пилани — сплин.
Пилани, в плаваньях — где киль,
где паруса твои, где ветер?
На этом ли плывешь ты свете?
Пилани — пыль. Пилани — быль.
Пилани, 26.12.1985.
ДРУЗЬЯ.
В чужой стране, где трудно нам одним,
где все иное — солнце, пища, люди –
мы очень часто слышим, говорим
о дружбе, что была и будет.
Немного дипломаты, мы всегда
немного ценность слова понижаем,
и мы не обижаемся, когда
о чувствах слыша, их не ощущаем.
Поэтому нам дорого сейчас
простое бескорыстье вашей дружбы.
Она не соткана из пышных пошлых фраз
казенной речи, сказанной по службе.
Законы дружбы одинаковы везде,
и платят за нее одной валютой:
рукою помощи, когда твой друг в беде,
совместной радостью в счастливую минуту.
Пилани, 16.02.1986.
/оригинал – на англ. языке/
ХРАМ САРАСВАТИ.
Над буйством всех красок цветов и деревьев,
как облако, храм Сарасвати парит,
и спутнице Брахмы, прекраснейшей деве,
святую молитву смиренно творит:
— “Ты — Мудрости символ. В Тебе все богатства,
Которые Разум великих открыл.
Недаром Тебя Зло и Сила боятся –
ведь Мудрость превыше всех зол и всех сил.”
На облачно-розовом мраморе храма –
портреты великих: Тагор и Эйнштейн,
Кюри, Архимед, Ганди, Будда и Рама,
Пастер, Ньютон, Эдисон и Галилей.
Здесь Ленин: спокойно, уверенно-строго
на север великий мечтатель глядит.
Вся сотня портретов – и люди и боги –
на разных наречьях одно говорит:
— “Ты Разум, Ты Мудрость. Какое бы имя
Тебе ни придумали – Ты велика.
И будь Сарасвати Ты или Афина –
стань спутницей нам на века и века.
Сыграй нам на вине. Пусть звуки раскроют
познания тайны и тайны миров,
Пускай нас тревожат, лишают покоя,
чтоб Разум к открытьям был вечно готов!”
Пилани, 30.03.1986.
А Р А Б Е С К И
———————-
ДЕЛИ.
На авторикше по Дели катаюсь,
на Коннот — Плейс по Джанпатху хожу.
Дели понять я усердно пытаюсь:
что, мол, на Родине я расскажу?
Днем меня крик и гудки оглушают,
вечером – молнии плещущих фар.
Только одно я сейчас понимаю:
Дели — огромный и шумный базар.
Как бы то ни было — всё на продажу!
Дели, продашь ли мне дружбу свою?
Даром ее не дают здесь, и даже
может, не каждому и продают.
Впрочем, прости. Понимаю: не даром
все продается — чтоб дружба твоя
стала чудесным бесценным товаром,
чтобы попробовал как-нибудь я
приобрести его методом старым,
то есть на что-то свое обменять:
в полном согласье с законом базара —
дружбу твою на желанье ПОНЯТЬ.
Дели, 19.10.1984.
ДВОРЕЦ ВЕТРОВ.
Весь город — розовый, как роза среди скал,
как розовое в серо-красноватом.
А сам дворец- воздушный, как из ваты,
как будто роза брошена на розовый металл.
Дворец-картинка, небоскреб седых времен,
не ветер ли своим дыханьем жарким
когда-то создал эти окна, арки?
Твоей воздушностью я, как и все, пленен.
Воистину, не зря приехал я сюда!
Лекарства поучительная доза:
коль труд тяжел — то расцветают розы,
и камень делается легким от труда.
Джайпур, 24.01.1985.
КРАСНЫЙ ФОРТ.
Фигурку Шивы Натараджи в танце
увидел я на пыльных полках Форта,
в котором населенье — иностранцы:
юнцы в косичках и старухи в шортах.
Ах, разрушитель Шива! Разрушая,
ты снова этот мир воссоздаешь,
и все это — танцуя и играя…
Какая сладкая и тягостная ложь!
Торгаш обманывал. Богач скупился.
И нищие дрались в зловонной луже.
А разрушитель Натарадж резвился,
от долгой медитации разбужен.
Базар орал. Шумели иностранцы,
Бай-сабы брызгали торговою слюной.
И я купил фигурку Шивы в танце,
чтоб увезти из Индии домой.
Дели, 18.02.1985.
РАНИ САТИ МАНДИР.
Сжигали воина, погибшего в сраженье,
в одном костре с живой его вдовою.
Обычай варварский, и скорби я не скрою,
хоть есть ему полсотни объяснений.
Мы были в храме Сати — все молитвы
нам показались неким долгим воем.
В них было что-то терпкое такое,
как в винограде с поля страшной битвы.
Нам розовой водой плеснули в темя,
омыли руки из старинной чаши.
И пусть эти обычаи не наши —
но нарушать их, вроде бы, не время.
И я тогда сказал: ну что ж, отныне
гореть в одном костре с тобою будем.
Конечно, мы совсем другие люди,
но верности костер пусть не остынет!
Джунджуну, 20.03.1985.
НИЩИЕ.
Мы ехали в такси, и в Старом Дели,
перед одним из редких светофоров,
остановились – тут же загалдели
вокруг машины ребятишки хором.
Протянутые руки очень мило
мы одарили пайсами своими.
Одной ручонке пайсов не хватило,
и мы в нее банан тогда вложили.
Машина тронулась. Вослед нам полетели
банана кожура, плевок унылый.
Но правы дети: как же мы посмели
считать, что поступаем очень мило!?
Дели, 22.05.1985.
ДЕВУШКА ИЗ ДЖАЙПУРА.
В красной юбке, в красной шали,
в блестках бисера на них,
вся она – в глазах своих,
что бы мы ни увидали.
Как она стройна, красива,
как прекрасен ее взгляд!
Искорки в глазах горят
то бесстрашно, то пугливо –
и о тайнах говорят.
Джайпур, 7.05.1986.
АМБЕР – ФОРТ.
Я снова в столице раджпутов – Амбере.
Воинственный дух эту крепость создал.
И грозно стоит она, словно не веря,
что час для покоя и мира настал.
Ведь некогда воины эти – раджпуты —
всю жизнь проводили в кровавых боях
и между собою дрались поминутно,
коль был недостаток во внешних врагах.
А ныне все тихо, и крепость седая
в осаде туристов с утра до темна.
Что ж, пусть эта крепость о битвах мечтает,
но все-таки лучше т а к а я война!
Джайпур, 8.05.1986.
КОЛОННА.
Я давно уже где-то читал о колонне,
из железа отлитой столетья назад.
Хоть приметам нисколько я верить не склонен,
но об этой колонне вот что говорят:
Коль обнимешь колонну, к ней стоя спиною,
то исполнится точно желанье твое,
но зато ни за что не свершится такое,
если ты, попытавшись, не обнимешь ее.
Я достаточно гибок в суставах и в планах.
И, приметам не веря, загадал себе я:
коль рука за колонною руку достанет —
пусть, колонна, откроется тайна твоя!
Над тобою уж двадцать веков прошумело,
но железо твое — чище нет и нежней —
никогда, никогда, никогда не ржавело,
словно золото или надежды людей.
И едва мои руки сошлись за колонной,
я постиг всю премудрость, и тайну узнал:
не ржавеет она от надежд и от стонов
тех, кто двадцать веков ее здесь обнимал.
Дели, 25.05.1986
ТАДЖ — МАХАЛ.
На берегу Ямуны — белый факел
любви бессмертной, верности живой.
Сюда приходят, чтоб увидеть знаки,
оставленные вечностью самой.
Кому поставлен памятник, кто зодчий?
Перс из Шираза, итальянец иль француз?
А может, двадцать тысяч тех рабочих,
что на плечах несли той стройки груз?
Не ты ль, Мумтаз-царица, — этот мрамор?
Ты Шах-Джахану всех была милей,
хоть не была ты юной, скажем прямо,
родив ему четырнадцать детей.
Но что любовь покорная царицы
и мастерство строителя — пред тем,
что белым факелом нам светит в лица,
принадлежа одновременно всем?
О памятник Любви! — не Шах-Джахана,
но всех по силе чувства сходных с ним!
Гори, восторг, гори, святая драма
любви и верности под куполом одним!
Агра, 28.05.1986.
ШАХ-ДЖАХАН.
С тех пор, как сын меня лишил престола
и жить заставил в крепости моей,
вокруг меня всё пусто, грязно, голо,
и я не вижу смысла моих дней.
Не трона жаль — Аллах мне власть доверил,
и Он же отнял — что же тут роптать?
Но я пытался сам, не лицемеря,
на этом свете что-нибудь создать.
И я мечтал о паре Тадж — Махалов,
но был построен мною лишь один.
Как это мало, как безмерно мало! —
неужто ты не понимаешь, сын?
Вокруг меня всё пусто, голо, грязно,
и я не вижу смысла дней моих.
Один лишь вид — как между будней праздник,
когда мой взгляд спокоен, добр и тих,
Один лишь вид из крепости унылой
изгнанник трона сам себе избрал.
Глаза мои на нем навек застыли
и видят только белый Тадж — Махал.
И я уйду из жизни, созерцая
созданье не Аллаха, а свое.
Всё в жизни тлен — лишь Красота сияет,
коль возведешь ты зданье для Нее!
Агра, 28.05.1986.
В О З В Р А Щ Е Н И Е
——————————-
ЗВЕЗДЫ.
Такие звезды я не видел никогда
в тех городах, чьим светом я отмечен.
А тут — пожалуйста: простые, как вода,
безмолвные и яркие, как свечи.
Созвездия танцуют старый вальс,
кружатся надо мной, как танцевали
над динозаврами… и как мне, право, жаль,
что я ничем не лучше этих тварей!
Мне некогда и голову задрать,
и посмотреть на звезды долгим взглядом,
и выше, чище, лучше, проще стать,
освободившись от забот и яда.
Пилани, 7.10.1986.
СКАЖИТЕ, КТО Я?
С.Н. Рериху
Скажите, кто я? Говорите всё —
веселое, хорошее, плохое,
скажите даже, мол, ни то — ни сё,
но все-таки скажите, кто я?
Я верю в проницаемость души
и в проницательность чужого взгляда.
Скажите — все ответы хороши –
пусть будет мед там или же досада.
Скажите… впрочем, что за мысль!
Я догадался. Прочь с души оковы!
Но неужель возможно — зная жизнь,
чтоб Вы не знали, Мастер, — кто Вы?
Бангалор, 9.12.1986.
КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС.
Там комендантский час. Мы иностранцы.
Весь город вымер: жарко, мухи, тишь.
Картинно подбоченясь, точно в танце;
стоит констебль, мокрый, словно мышь.
Петляет авторикша по проулкам,
скрываясь от полиции в тени.
На мертвой улице, как бы в ущелье гулком,
в районе, где волненья, мы — одни.
Нет, нас не трогают. Мы видим рваный город:
печальный ослик у облезшего угла,
разбитая витрина, нечистоты, голод,
и лавка, разоренная дотла.
Еще один лоскут: тщедушный парень
с велосипеда падает в кювет,
а полисмен вот-вот его ударит…
И мы не можем даже крикнуть’‘нет!’‘
Майсур, 11.12.1986.
БОМБЕЙ.
На берегу пюпитры пальм стоят,
оркестр бессонный мглы и океана
от f o r t e переходит плавно к p i a n o
лишь дирижер-Бомбей бросает взгляд.
Богатый, нищий, сказочный Бомбей
жует резинку духоты и смога,
и кажется, что он устал немного
от многоликости своей.
Он нереален, как индийский фильм,
огромная метафора, пришелец…
Сегодня он в себе меня поселит,
чтоб завтра превратиться в дым.
Проснувшись в Дели, я вздохну: О.К.,
фантастика закончилась печально…
И лишь тогда пойму я, что реальны
и океан, и смог, и порт, и пальмы,
и дирижер из сказки — мой Бомбей.
Бомбей,15.12.1986.
ТРЕТИЙ.
Ю.Казарину
Среди чужого неуюта толковали
два русских, два поэта — я и ты.
И чуждым нам напитком разбавляли
густые, как российский мед, мечты.
Стихи читали, плакали взахлеб,
сидели двое — говорили с третьим.
А третий ждал, что мы его заметим,
и улыбался, чуть наморщив лоб.
И музыка была твоим молчаньем,
когда я тоже на минуту замолкал,
а паузы заполнены дыханьем
московских улиц и уральских скал.
Шумели и дуэтом крыли шваль,
а третий улыбался, понимая,
что мы его пока не замечаем,
чтоб обмануть всесильную печаль.
И лишь потом, в толпе друзей растаяв,
и озираясь ошарашенно вокруг,
мы поняли, что мы друг друга знаем:
мы толковали с одиночеством, мой друг!
Хайдарабад, 12.01.1987.
ЧАСТЬ ТОГО.
Мне говорил брамин, что тат твам аси
предполагает смысл отличный от того,
который мы, пришельцы, вкладываем в это
седое изреченье – тот есть ты.
Он говорил опять мне, что негоже
так отделять Того, Тебя, Себя ли
от некоей субстанции безмерной
во Времени-Пространстве. Это – Тат.
“О да, — сказал он, — вы, отождествляя
Того и личность, космос и себя,
кощунственно понятья разделили:
как можно А и А отождествлять?
Ты — это дерево, иль камень, или птица,
иль брат твой — говорите вы. Итак,
какой-то есть отдельный брат иль камень?
Нельзя, отождествляя, разделять.
Воистину, — сказал брамин, — возможно
одно отождествленье, и не больше:
В с ё — э т о в с ё , как истинны три фразы:
нет ничего, всё есть и всё — во всём.
Ведь называемое Тем, Тобой ли, Мной ли, —
ничто — как часть, как лист, как единица,
и всё — как целое, в себе самом едино.”
Так говорил брамин. Я слушал, слушал…
Мне жаль его — какое счастье знать,
что я — лишь часть всего. Не всё, а лишь частица.
Не всё, а часть, но эта часть есть я.
И Тот — не всё: он — часть. Вот обе части —
Его с моей — и составляют мир.
Не всё, и нет меня, а есть и я, и всё,
но мы — одно, как глаз и организм.
И я — молекула живого организма,
а не туманный сон чужого божества.
Пилани, 12.02.1987.
ДУШНАЯ НОЧЬ.
Как скорпион, пробравшийся к нам в дом,
ночь пряталась в углах, весь день лежала,
чтобы напасть на нас потом,
вонзить отравленное жало.
Она обрушится тоскливой духотой,
тяжелым запахом жасмина,
когда ты станешь сам не свой,
и станет всё тебе едино.
И переварит тебя ночь в своем
огромном чреве — жарком, душном,
и вдоль стены крадется скорпион,
и гильотиной пахнет от подушки,
Сидим безвольно, безучастно, и глядим
без тени страха вновь на скорпиона,
а ночь, как агарбати душный дым,
качает нас на грани сна и стона.
Пилани, 20.04.1987.
ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ.
Земля обетованная лежала
как жрица распростершаяся в храме
открытая ветрам пустыни знойной
где гибнет одиночество желаний
здесь почва влажная еще соленый
дождь страсти лихорадки и стремленья
омыл ее и ныне высыхая
лежит земля под ветром из пустыни
там на холмах напоминающих о детстве
стоят еще не рушатся соборы
полны то синей неги обещаний
то белой неги вечности Марии
Земля обетованная простерлась
в молитве к неосознанному Богу
еще землетрясенье не затихло
конвульсии слабеют постепенно
а там пустыня путь из детства в юность
колодезь тайный посреди пустыни
а там Сезам священная пещера
вулкан потухший но готовый к бою
кустарник у пещеры и на листьях
причудливо слились роса и лава
в гармонии усталости застыли
пока их не осушит ветер знойный
Земля обетованная остынет
от бурь землетрясений извержений
и вновь манить и будоражить станет
земля желанная
начало и конец
Дели, 12.05.1987.
ВОЗВРАЩЕНИЕ.
Иду домой.
В гостиницу, в гест-хаус,
чужой ли ключ в кармане или свой,
хаос ли в комнате иль даже древний Хаос —
иду домой.
Идем домой.
В дом деда ли, отца ли,
в дом друга ли — надолго ль, на постой —
когда полны мы сил, когда устали —
идем домой.
И на чужбине, в призрачном коттедже,
в котором мы три года уж живем —
мы дома ли?
Но вы ответьте прежде:
что значит — дом?
Квартира тесная, где сын сопит в кроватке,
где ты на кухне куришь перед сном,
где вещи на местах и всё в порядке —
вот это дом?
Но —
транспортабельны кроватки, вещи, дети,
и сигареты носим мы с собой.
Так что же значит здесь, на этом свете —
идти домой?
Я жил за морем и ключи носил я,
но не моим бывал там дом любой.
И вот теперь мой дом –
моя Россия.
Иду домой.
Пилани, 14.05.1987
——————