Стихи и переводы

РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ

————————-

М О Л О Д О С Т Ь

————————-

СТИХИ 1971 — 1983

З А Б Ы Т Ь Е

Как меч над миром — тишина деревьев,
как меч над миром — запах дальних гроз.

О, как мне хочется забыться, стать вдруг тенью
и спрятаться в тиши твоих волос!

Опять сомнение в меня закралось,
вокруг — смятение и грохот бытия…
О, как мне хочется, не зная про усталость,

из чаши губ твоих пить сладость забытья!

Москва, 24.04.1971

+++ +++ +++

Смятенно и бешено мечутся руки,
клавиши хлещут хлыстами пальцев.
Куда мне деться от этой муки,
от этих страстных звуков-страдальцев?

Они страданье моё возносят,

они страданье моё коронуют.

О руки, звуки, ну кто вас просит

вселенской делать печаль земную?

Но мука моя, растворившись в органе,
вулканом вздымает купол собора,
и в небе — в звучащей, сияющей ране —
Господь возникает и ищет опоры.

Собор растворяется в бархате веры,
и стены в ней блекнут и медленно тонут.
Орган заполняет весь мир и в пещеру
унылого сердца вливается стоном.

Пологи, 24.09.1973

+++ +++ +++
 

Прости мне скорбь мою, как я простил твой смех,

прости мне вечность, как простил мгновенье.

Я — боль твоя, а ты — одна из тех,

чьё солнце не осветит моей тени.

Спасибо за стихи, что я писал тебе,

за маленький ночник, погашенный случайно,

за руки зоркие и за рассвет в окне, —

за то, что ты осталась дивной тайной.

Запорожье, 25.02.1974

+++ +++ +++

…А ещё умирают деревья,
оставляя нам тень своей тени,
умирают органные звуки,
оставляя нам запах сирени…
 

Если сердце сломается ночью —
всю себя изыгравшая скрипка —
вам останется лунная лодка,
в небесах заходившая зыбко.
 

Я устал и не знаю, что делать.
Пусть подскажет заботливый ветер,

где найти мне смычок к моей скрипке,

как сыграть, чтобы струнам поверить?
 

Если новый смычок порвет их,
если выстрелит в небо печалью —
знайте, сердце моё сломалось,
струны тихие отзвучали.
 

…А ещё умирают люди,
оставляя органы и скрипки.
Этот круг наш вечно пребудет —
беспредельный и все же зыбкий.

Запорожье, 10.04.1974

МОРОЗ

Теперь всё кончено. Деревья в полусне.
Хрустящий лёд, хрипящий ветер.
Кричи, мяукай, вой в тоске —
никто не ответит.

Никто не ответит. Лишь свист да мороз.
Мертво всё в мерцающем свете.
И даже мой крик где-то в горле замёрз.
Никто не ответит.

Никто не ответит, никто не придёт:
деревья заснули, а ветер
вгрызается мертвою хваткою в лёд.
Никто не ответит.

Хрустящий, скрипящий, свистящий мороз.

За что? — Я один на всем свете.
И даже мой крик — он всего лишь вопрос…
И всё же: никто не ответит.

Новогорьевка, 4.12.1974

БЕРЁ3Ы

Под метелью, в тоске, в полусне,
где мигают и плачутся звёзды,
излучают печальный свой свет
две застывшие в поле берёзы.
 

И им снится, что осень ещё,
что не скованы ветви морозом,
и что шепчет им ветер своё:
— Ах берёзы мои, вы берёзы…

Снится им, что листва золота,
что дрожат, как бубенчики, листья,
что от ветра, любви и дождя
я под ними опять схоронился,
 

что, неловко их обняв рукой,
я шепчу им, как ветер: ‘‘Берёзы!’‘
А на землю бегут чередой
то дождинки, то листья, то слёзы…

Робко шепчут мне что-то во сне

две берёзы в снегу на морозе,
словно знают, что в дальней стране
степь пустая, и нет там берёзы.
 

И я тоже, как будто в снегу, —
весь застыл, будто чуя угрозу,
то во сне, то в письме, то в бреду
повторяя: ‘‘Берёзы, берёзы…’‘

И тоску на бумагу несут

то слова, то снежинки, то слезы:
— Если б знали, как тяжко мне тут,

ах берёзы мои, вы берёзы!

Новогорьевка, 24.12.1974

СОБАЧИЙ ЛАЙ

Собаки лают. Рвутся в темноту
скрежещущие, страждущие звуки.
В такую ночь все спят, а я не сплю
и на себя не налагаю руки.
 

Сижу, поддерживая голову рукой,
и полу — сплю, и полу — умираю:
ненужный, беззащитный и больной,
гляжу в окно и что-то вспоминаю.
 

А может, пыль везде стереть,
побриться, заварить покрепче чаю?
…Неужто после жизни будет смерть —
такая же чужая и пустая?..
 

Встать с кресла и немного походить,
измерить комнату неслышными шагами,
тоску свою поглубже затаить
и затворить на окнах ставни,
 

зажечь свечу или торшер включить,
кусочек торта съесть с душистым чаем,
или одеться и куда-нибудь сходить,
ни цели, ни пути не зная,
 

постель ли расстелить, к пруду ль пойти,
на кухне ль ледяной водой умыться,
пластинку ль под сурдинку завести?
…повеситься, лечь спать ли, отравиться?..
 

Сижу, поддерживая голову рукой,
и полу — сплю, и полу — умираю.
Будь проклят этот тягостный покой,
распятый ночью и собачьим лаем!

Новогорьевка, 28.08.1975

+++ +++ +++

И ночь моя Тобой полна…
Страшней Тебя беды не знаю.
Пусти, прости меня, Луна,
Ты видишь — силы мои тают.

Забыл, чем жил. Зачем же Ты
забытой тайной снова мучишь?
Погас в сиянье пустоты
Тобой подаренный мне лучик.

Разъята блеском ночь моя,
хрустит меж пальцев свет Твой мёртвый,
в душе былого нет огня,
тропинка в небо мраком стёрта.

Зовёшь меня…Дрожит Твой свет

и умирает на ладонях.

Кто жил во мраке пару лет —

тот в крохотном луче утонет.

Мне страшно. Ночь Тобой полна,
и Ты глядишь в меня с надеждой.
Но я не тот, каким был прежде…
Души, топи меня, Луна!

Новогорьевка, 2.10.1975

+++ +++ +++

Где роща обглодана осенью, где
осины трепещут на стылой воде,
где степь убегает куда-то туда,
куда убежать нам нельзя никогда, —
 

Заброшены мы и забыты совсем.

За этой осиной, за тополем тем

бегут провода в никуда, в низачем.
Войдем в провода, и туда, в никуда,
польются за нами тоска и года,
и роща, и осень, и степь, и вода…
Куда — в низачем? и зачем – в никуда?

И стоит ли это, вообще-то, труда?
У осени жалобный стон не отнять,
простора пустого, увы, не понять,
а нам никогда никуда не сбежать:
сидеть лишь, да ноги под стулья поджать,
да ждать, да мечтать, как бегут провода
куда-то в Зачем и зачем-то в Куда.

Новогорьевка, 4.10.1975

+++ +++ +++

Снова скажу тебе, Осень: не плачь, —
дивного мало, что всё вхолостую.
Я теперь понял, и я не тоскую.
Что ж из того, что убит кем-то грач?

Что ж из тогo, что по лужам бьет дождь,
что в облаках надо мной — ни просвета,
что далеко и несбыточно лето,
что безысходна и тягостна ночь?

Снова скажу тебе, Осень: замри, —
всё суета, будь спокойной и чинной.

Что ж из того, что туманны причины?
Дни ведь ясны после мглистой зари.

Что ж из того? Ты убийц не ищи.
Всё умирает когда-нибудь, Осень,
Мы теперь стали скучны, и не просим,
чтобы на север летели грачи.

Я теперь понял: покой только мил.
Снова скажу тебе: что же такого?
Что из того, что проплачем мы снова:
кто-то когда-то кого-то убил…

Новогорьевка, 6.10.1975

ЮНОШЕСКОЙ ТЕТРАДИ

Были обширные владения:
любовь, гармония, стихи.
Где эти чудные видения,
где эти сладкие грехи?

В часы полуночного бдения
читаю то, что позабыл,

ищу заветные творения,
которые не сотворил.

Остались думы полуночные,
звучащие в других стихах,
дела большие и побочные,
да боль винтящая в висках…

Сверкай, стреляй в меня страданием,
полузабытый юный стих!
Распни меня очарованием
непосещённых Мекк моих!

Новогорьевка, 7.10.1975

+++ +++ +++

Как ждал я снега! Выйду и взгляну
на дивный свет в ночной дремоте,
подставлю руки и в ладони соберу
частички невесомой чистой плоти,
 

и прекратится мой бессмысленный побег,
сyдь6a на плечи руки мне уронит,
и жизнь моя, как нежный первый снег,
растает на твоих ладонях.

Запорожье, 10.11.1975

+++ +++ +++

Как пристально глядит моя звезда
на дом заброшенный, на сад пустынный!
Но есть слова: Бог дал — и Он же взял,
свет не сошелся на любимой клином.

Как одиноки клавиши в тиши
и как безлюдны скорбные аллеи!
Но есть слова: живи-ка без души,

забудь, как ее щеки розовели…

Как беспокоен тягостный покой,

как руки бесприютны, неуклюжи!
Но есть слова: грядущее с тобой,
И этот экскурс в прошлое не нужен…

И есть слова: любимая моя,
что б ни было с тобою и со мною,
я без тебя — лишь половина ‘‘Я’‘,
всё без тебя вокруг меня пустое!

Новогорьевка, 19.02.1976

+++ +++ +++

Прости за осень и за птичий стон,

и за поля, укрытые снегами,

и за весну, и за капели звон,

за дождь, за солнце, за мечту над нами,

прости за боль, за радость, за печаль,

и за слезу, блеснувшую в ресницах,

за сон, в котором голубая даль,

за то, что не живётся и не спится,

прости изысканность и грубый слог простой,

за небыли, за то, что вроде было.

прости за всё, как я простил за то,

что ты мне встретилась и полюбилась.

Новогорьевка,17.02.1976

ВСЁ РАВНО

Когда звезда в мое окно

мне продрожит, что ночь настала,

когда хрустальнее кристалла,
она вонзится в глаз усталый, —
Я ей скажу: мне всё равно.

Хотите — сердцем побожусь?
Оно замрёт, как меч на плахе
в финале мощного размаха.
Скажу, забыв мечты и страхи:
мне всё равно — я ей скажу.

Я долго верил в чудный сон

и различал чужие лица,

и красоте умел молиться,

но перевёрнута страница —

и мне не слышен звёздный звон.

Горят за мною все мосты.

И, если не с кем мне проститься

и на одно лицо все лица, —

что мне до красоты бесстыдства

и до бесстыдства красоты?

Не заходи в моё окно,
звезда дрожащая, чужая.
Будь чья-нибудь, тому сияя,
кто музыке твоей внимает.
Не надо — мне. Мне — всё равно.

Новогорьевка — Запорожье, 21 и 22.03.1976

+++ +++ +++

Не тот это город,

и полночь не та!

/Б. Пастернак/

Что полночь, что град но ошибке?
А если луна — не та?
А если не та — улыбка,
и только та — пустота?

А если ошибся не местом,
не временем и не судьбой,
не полночью неизвестной —
что скажешь тогда, вестовой?

Что делать — ошибся миром:
живу не в своём, а в чужом?
Закрыть поплотнее квартиру
и тихо поплакать с дождём?

Поплакать, что нет улыбки,
что даже луна не та….
А может, и я — ошибка,
и истина — лишь пустота?

Запорожье, 7.07.1976

+++ +++ +++

Мне чистого чего-то не хватает:
разбавлен я, разбавлен мною мир;
расплавлен я, раздавлен — и не знаю,
кто виноват, что стал скупцом транжир.
 

Разбавлены мечты сиропом разума,
а в цель подмешан, как вода, обман.
Нет главного — есть только много разного.

Нет ничего, да есть ли и я сам?
 

Как рвусь из этой мерзкой западни!
Когда ж они уйдут, поставив точку,
все смутные, раздавленные ночи,
все мутные, разбавленные дни?!

Запорожье, 7.07.1976

ПОСОШОК

Безрассудно и божественно
промелькнула жизнь пустая.
Посидим под эту песенку,

‘‘посошок’‘ свой допивая.

Задыхаемся на воздухе,
жаждем после лимонада.
Там, где счастье было пьяное, —
на похмелье лишь досада.

Ищем, где давно всё найдено,
ждём того, что уж пропало.
И мгновения нам много,
и всей жизни очень мало.

Так давайте остановимся,
посидим перед дорогой,
и по русскому обычаю,
выпив, скажем тройке: трогай!

И уж тронет, понесётся,
вкривь и вкось, куда попало —
где скопилось смерти много,
где осталось жизни мало.

Понесёт нас по ухабам,
по заезженной дороге…
Так налейте ‘‘посошок’‘ нам,
не спешите, ради Бога.

Посидим — таков обычай.
Выпьем снова, в самом деле!
Впереди у нас дорога,
а за нею — мрак похмелья.

Запорожье, 28.07.1976

ИСПОВЕДЬ

Исповедуюсь роще,

призрачным снегом укрытой,

исповедуюсь ночи,

в которой звезда застыла.

Исповедуюсь звёздам

в леденящем провале неба,

и морозу,

и забытой корочке хлеба.

Исповедуюсь свечам
догорающим, жгущим руки,
исповедуюсь встречам
и разлукам.

Исповедуюсь страху,
топорам кровавым,
исповедуюсь плахе
и громкой славе.

Исповедуюсь другу,
кто меня недоверьем ранил,
и гончарному кругу,
и подрамнику.

Исповедуюсь водке,
веселью, пляске,
и постылой работе,
и детской коляске.

Исповедуюсь женщине,
пеленающей сына,
исповедуюсь песне
с ее горечью апельсинной.

Исповедуюсь ветру,
сырой пустыне,
и надежде, и вере,
и иже с ними.

Коханое, 16.12.1976
 

ВОЛК

Над больною фантазией зимнего леса
идиотски-тупая восходит луна.
Замирает душа от внезапного треска,
замирает, тоскою и болью полна.

За осинником мёртвым, как в сказке Кащеи,
поднимаются голые сучья кустов.
А ему так страшны, так враждебны все тени,
и в ушах его гул — словно шум голосов.

И жестокому голоду нету преграды,

и кровавая рана на шее болит.

Где же те, кто ему были б искренне рады,

и спросили, о чём он тихонько скулит?

Никого. И душа обливается болью,

и к норе возвращается он, чуть дыша…

И проклятьем, и страхом, и мёрзлой тоскою

одинокая в мире исходит душа.

Запорожье, 29.12.1976

+++ +++ +++

Когда поставят камень над плитой
могильной, и деревья,
некогда посаженные мной,
дадут плоды, — поверье
 

сбудется, речённое от века:
сын, дом и дерево —
плоды от человека.

Я начал с первого.

Мой сын растёт, взрослеет, —

я здесь свою судьбу не обманул.

Потом были посажены деревья.

Был чёрный ветер. Он в лицо мне дул.

И будет дом — могильный камень иль плита:

уж строится обитель сна и тленья.

Теперь уже не долго ждать, когда

свершится древнее поверье.

Коханое, 21.05.1977.

КАВКАЗСКИЕ СТРОФЫ

Проходит земная слава.
Но, новый Агасфер, я тут,
где гордо-холодный Бештау
и где экзотичный Машук.

Здесь звёзды и звонче, и ярче,
здесь снежный Эльбрус вдалеке.
И всё же какой-то утрачен
трагический пульс на виске.

Дай Бог мне увидеться снова

с лукавым моим Машуком,
чтоб только сияньем иного
светила был путь освещен,

чтоб звёзды и ярче, и звонче
весельем мне жалили глаз,
и чтобы забылось всё прочее,
всё то, чем страдаю сейчас.

Пятигорск, 16.07.1978

РИФМА

Я вспоминаю прежние грехи
и поражаюсь легкости ошибок:
к ним отнесу для рифмы я стихи,
обман, любовь и боль улыбок.

Казалось — преступленья таковы,

что мне не выпросить к себе участья,

не вымолить безмолвно у молвы —

для рифмы также – хоть немного счастья.

Казалось — тут уж рифма не совет —
что я растратчик и отступник,
что не смогу спокойно много лет
вкушать бифштексы после супа.

А выяснилось: плакать не моги,
ты просто ординарный человечек,
и посему – о рифма, помоги! —
напрасно этот груз взвалил на плечи.

Я просто простираю свой простор

в песчинке мне отведенной Вселенной,
и даже испарись я с неких пор —
вокруг всё так же будет неизменно.

И всё же разъясненья я прошу:

я суп считать судьбой смогу едва ли,-

зачтётся ли, когда я прекращусь,

всё то, чем раньше жизнь мы рифмовали?

И в рифму ль будет к слову мрака ‘‘смерть’‘

другое слово, общий смысл какого —
‘‘успеть узреть, воспеть и умереть’‘,

и станет ли скрижалью это слово?

Запорожье,18.11.1979

.

ВЕТЕP

По улице тёмной, где ветер один

шуршит и играет невидимым снегом,

где даже собаки спасаются бегом, —

по улице тёмной идёт чей-то сын.

По улице тёмной, где дальний конец,
одним фонарём освещенный, — как финиш
для тех кто виновен и тех кто невинен,-
идёт там по улице чей-то отец.

По улице тёмной, где, умник и фат,
гуляет бессмысленно ветер бездомный,
где вся перспектива — колодец бездонный —
по улице темной идёт чей-то брат.

по улице тёмной, где, весел и лих,
проносится с воем лишь ветер бессонный,

Жестокий где суд он вершит беззаконно —
идет там по улице чей-то жених.

По улице тёмной, где скрипнули вдруг
задетые ветром стальные ворота,
где нет ни заботливых, ни беззаботных, —
по улице темной идёт чей-то друг.

И нет никого, кто бы просто спросил:
зачем ты так поздно, о чём же ты плачешь,
и что же ты с ветром один на один,

и что же, в конце концов, всё это значит?

Но нет ни жены, ни невесты твоей,
полночный прохожий, раздавленный горем,
Нет брата, нет матери, друга, детей,
к кому бы ты смог обратиться с укором.

По улице тёмной, где окна пусты,
где ветер, где каждая дверь па запоре,
где близится финиш, где слёзы и горе,-
идём там по улице он, я и ты.

Запорожье, 24.12.1979

КРЫМСКИЕ ГЕКЗАМЕТРЫ

Только мы трое не спим: вечно бессонное море,
ты, дорогая моя, и, очарованный, я.
В этой полночной глуши все мы мечтаем о разном:
я — о бессонной любви, море — о сне до утра.
Только не знаю, о чем ты, моя радость, мечтаешь —
может, о грезах любви, может, о сладостном сне?
И размышляю я: как странны законы природы —
внятно нам всё на земле, кроме любимых сердец.

Гурзуф, 18.07.1980.

+++ +++ +++

Как случилось, что вечно со мною
ты всегда и повсюду, хоть ты
так давно уже стала звездою,
и в созвездьях тебя не найти?

А созвездие певчих молекул,
составляющих тело твоё,
светит ночью тому человеку,
кто ‘‘женой’‘ эти звёзды зовёт.

Я люблю не молекулы — звёзды.
Пусть уверен материалист,
что любимые, как паровозы,
из холодных молекул сплелись —

я не верю! И пусть далеко ты,
но ты рядом и вечно со мной:
одному — только мёртвые ноты,
а другому — звук тёплый, живой.

Запорожье, 22.10.1980

АРМЯНСКИЙ ЭСКИЗ

Вот Араратская долина, а над нею
лежит, чуть розовея, Ереван.
Над ним — хребты огромной серой тенью,
над ними — синим пятнышком — Севан.
 

Церквушки там над озером чернеют,
над ними — голубые небеса,
а в небе, словно сказочная фея,
белеет облака летучая краса.

Ереван, 3.02.1981
 

МОЛЧАНИЕ

Молчу всегда — когда страдаю,
когда беспечно веселюсь:
ни боль, ни радость и ни грусть
я никогда не выражаю.

Я говорю — но что слова? —
истерты, как оклад церковный
прикосновением условным…
привычка эта не нова.

Да, я молчу. И в разговоре,
крича ли ‘‘нет’‘, шепча ли ‘‘да’‘, —
я все-таки молчу всегда,

и со своим же словом спорю.

Подобно лунному лучу

над мёртвым и пустынным краем,

безмолвно землю освещаю …

…И только в песне — не молчу!
 

Запорожье, I.12.1981

ЛЮБОВЬ

Святая богиня, богиня любви!
Меня к алтарю в твоём храме
когда-нибудь снова ещё призови —
к нему припаду я губами.

В пустынном и диком, безмолвном краю
источник в песках появился.
Измученный странник здесь рану свою
водой оросил — и напился.

И — чудо! — тот странник, лишившийся сил,
едва лишь к воде прикоснулся,
великую силу в себе ощутил
и снова для жизни проснулся.

Вода из источника звонко течёт,
на солнце искрясь и блистая,
а в небе чудесную песню поёт
какая-то птица степная.

И странник продолжил свой тягостный путь,
святою водой ободрённый,
уверенный в том, что, пройдя лишь чуть-чуть,
он встретит оазис зеленый.

Святая богиня, богиня любви!
Меня к алтарю в твоём храме
когда-нибудь снова ещё призови —
к нему припаду я губами.

Твой чистый напиток — источник в степи,
в пустыне бесплодной и мглистой.
Так дай же мне встретить ещё на пути
источник божественно чистый!

Но если уж путником не суждено
мне быть — то вели превратиться
в ту птицу, что рядом с тобою давно —
в чудесную певчую птицу!

И пусть не иссякнет источник любви,
чтоб странников влагой чудесной
источник не раз ещё смог оживить.

Меня ж к алтарю своему призови,
чтоб пел я для путников песни.

Запорожье, 12.12.1981

+++ +++ +++

Альбине

Переводя Шекспировы сонеты,
писал я, что любовь тогда сильней,
когда уж догорает жизни лето,
и осень всё темней и холодней.

Ты видела лишь праздную забаву
в моих стихах, считая, что они
лишь с Музой флирт или желанье славы,
и у тебя украденные дни.

Пусть это так. Я десять лет с тобою,
и за Шекспиром смело повторю,
что я, уже расставшийся с зарёю,
тебя, словно юнец, боготворю.

Теперь, когда наш полдень наступает,
моя любовь, как солнце в вышине,
светя тебе, и греет, и ласкает,
чтоб ты не забывала обо мне.

Пусть вечером светило спать уходит:
настанет вечер, но согреет вновь,
как прежде, в наши солнечные годы,
тебя моя бессмертная любовь.

Она теперь сильнее, чем в начале,
она теперь спокойней и нежней.
И в радости, и в муке, и в печали
да будет путь твой вечно рядом с ней!

Она уже бессмертна, словно боги.
Когда же ты, любимая, пройдёшь
отмеренную часть земной дороги —
в моей любви ты снова оживёшь.

А если за тобою вслед под плиты
сойду я, не раскаявшись в грехах,
и там истлею, всеми позабытый —
любовь да будет жить в моих стихах!

Киев, 10.04.1982
 

+++ +++ +++

И снова ночь на море, снова ветер
доносит к нам невнятный шум волны,

и те же звёзды, те же звёзды светят,

и мы всё так же чувствами полны.
 

Но мы не просим больше новой муки,
и новых грёз не просим в тишине:
дай Бог нам прежнего, избави нас от скуки,
пусть то, что было, вновь приснится мне.

Когда-то звёзды были ярче, чище,
и нас манила призрачная даль.
Теперь они — кик свет над пепелищем,
а море отражает их печаль.

Гурзуф, I8.07.1982

КЛЯТВА

Клянусь своим бессмертьем — я живу!
И, как вообразимо пораженье,

так, поражая всем воображенье,
непораженный, я еще живу.

Нетрудно убедиться — я живу.

Отбой вселенский, липкий пот покоя…

Отбои наступают после боя.
В покое мрачном я еще живу.

В покоях опустелых я живу.

Пусть горло сжато собственной рукою…

Бой отгремел, но надо же такое,
что после боя я еще живу!

Пусть было пораженье — я живу;

пусть горло сжали спазмы или руки,
пусть я немею от всесильной муки,

но в скуке вязкой я еще живу.

Мой бой проигран был, но я живу.
В мой новый бой пойдут войска иные:
страницы, строчки, буквы, запятые, —

и потому, надеясь, я живу.

В покоях и страницах я живу,

и этим телом — в джинсах и сорочке,
и в этих буквах, запятых и точках,

и в этих строчках — я еще живу.

Клянусь своим бессмертьем — надо жить!

Пусть ослепят и пусть сожмут мне горло,

но в мире, где луна свой свет простерла,

клянусь луной — я вечно буду жить!

Запорожье, 10.03.1983

СТЕЗЯ

Мне ничего теперь не снится.
Запас игривых снов иссяк.
Поток пугливых слов струится
на эту тесную страницу,
где душно мне, где всё не так.

Мне душно на странице этой
ожить в словах, таких чужих, —
в чужом мундире до рассвета
вновь представлять себя поэтом,
не узнавая слов своих.

Мне тесно. Жмет мундир колючий.
Слова пугливы и пусты.
Страница камеры не лучше.
Мне душно. Надо мною тучи.
Грядет гроза. Я жгу мосты.

Но если всё же убегу я
из камеры календаря —
куда пойду в грозу шальную?
Найду ль страницу я иную,
Стезя моя, слеза моя?

Запорожье, 4.04.1983

+++ +++ +++

Запретный плод — заветный клад

на кладбище моих заветов.

Я, верный раб их, вырыть рад

для вас мой клад — но по секрету.

_{Запорожье, 18.04.1983}

+++ +++ +++

Закончился чумной болтливый день,
и явственно теперь я ощущаю,
как яблоня в саду благоухает,
кокетничает скромница-сирень.

Опять луны безумствует орган:
о, как его хоралы дивно зыбки!
И звезд слышны тонюсенькие скрипки,
и саксофонит ветер-интриган.

Весь мир поет. Пока еще апрель,
но буйство зелени уже в разгаре:
сирень звучит свирелью на бульваре,
и яблони слышна виолончель,

и под сурдинку шелестит листва,
и всё полно звучанием и страстью,
и мы опьянены чудесной властью
так, что кружится даже голова.

Ночной концерт безумства и любви,
горчащей правды, сладостной ошибки…
Да здравствуют шальные звезды-скрипки!
Сирень — бесстыдницу, Господь, благослови!

Запорожье, 24.04.1983

ДРУГУ

Давай нальем по рюмке водки
на кухне, где всегда уют,
где мы перебираем чётки
часов, столетий и минут.

Давай, дружище, выпьем малость
печали, водки и любви,

чтоб в рюмке влаги не осталось
после ночного визави,

давай болтать за сигаретой
о ценах, женах и Гюго,
ведь всё равно — и до рассвета
нам не пересказать всего.

Как я люблю такие бденья,
когда не смотрят на часы,
когда слова и откровенья
срываются дождем косым,

когда всё то, о чем молчали,
о чем кричали лишь себе,
срывается, как плод печали,
назло рассветам и судьбе,

и, ошарашенные ливнем
плодов печали — светлых слов —
мы пробуждаемся, не гибнем:
тому порукой — ночь, любовь!

Запорожье, 25.04.1983

_{МАСТЕР И МАРГАРИТА}

Безумный Мастер, бог умалишенный,
беглец, творец, затворник и чудак,
в державной одержимости дурак, —
что стало с Маргаритою влюбленной?

От гения-безумца без ума,
зачем сей ангел в ведьму превратился
и весело над городом носился? —
здесь всё шарада, радость, дар и тьма.

И от меня мой ангел домовитый
ответа ждет, целуя и кляня.
Так назови же Мастером меня,
и нареку тебя я Маргаритой.

И пусть сулит нам это то и сё,
но для меня ль горб счастья, злая гордость
за дачу и откормленную морду?
Нет, знаю я, что это — не мое.

Я так же презираю прозябанье
в пеленках, в пелене неспешных дел.

Я стал отцом и мужем, как хотел,
но разве только в этом и призванье?

Не всем же быть лишь мужем и отцом!
Моли судьбу, чтоб с крыльями проститься

и в ступе над поступками носиться,
как дай мне Бог стать Мастером-творцом!

Запорожье, 7.05.1983

+++ +++ +++

Серебряный перстень подруга моя подарила,
а в нем сердоликовый камень, сардоникс печальный,
известный как камень царей со времен Соломона,
как камень созвездия Льва, посвященного Солнцу.

Такие же перстни носили на пальцах когда-то
и Байрон, и Пушкин, и Гёте — всем это известно…
Спасибо, родная, за этот прекрасный подарок.
Пусть будет достойной рука, на которой твой перстень!

Запорожье, 22.05.1983

+++ +++ +++

Ты пела в хоре Троицыным днем.
Елоховский собор преображая,

ты пела в хоре, позабыв о нем:

есть певчая душа и есть немая.

Свети мне, Голос, Троицыным днем,

во дни иные и иные ночи,

чтоб я, согретый праведным огнем,

вторил Тебе и искренне и точно!

Москва, 26.06.1983

ТКАНИ НОЧИ

Где море, как атлас, чернея, блещет,
вздыхает, молится, немотствует, зовет,
тревожится, топорщится, трепещет,
в порыве страсти пеной обдает,

где черное сукно гряды могучей
безмолвствует над городом чужим,
где черный бархат неба, словно туча,
навис над нами, грозно-недвижим, —

там яркая звезда сияет над горою
на черном бархате серебряной дырою.

Гурзуф, 20.07.1983

—————————

РАЗДЕЛ ВТОРОЙ

—————————

О П Ы Т Ы

—————————

СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В АПРЕЛЕ – СЕНТЯБРЕ 1981 ГОДА

АПОЛЛОН И ПАН

ГЕКЗАМЕТР

Боги Олимпа сурово карают не только за злобу:

Люди, лишенные вкуса, невежды – им тоже противны.

Некогда Пан, возгордившись своею игрой на свирели,

Вызвать решил Аполлона на некое с ним состязанье.

В пурпурный плащ облаченный, явился с кифарой своею

На состязание Феб златокудрый, увенчанный лавром.

Пан начинал тогда первым: простые и нежные звуки

Милой свирели пастушеской вмиг огласили окрестность.

Но, лишь закончилась песня, как Феб-Аполлон вдруг ударил
В струны кифары своей золотой, и торжественно, стройно
Звуки божественной музыки — дивная, чудная песня,
Полная горней красы, полилась по долинам и горам.
Всё погрузилось в молчание. Только мелодия Феба
Мощной широкой волною неслась, покоряя, чаруя…

Замерли звуки кифары, и все присудили победу
Светлому богу, дающему радость певцу — Аполлону.
Славили Феба все люди, один лишь Мидас восторгался
Пана простою игрой, не желая приветствовать Феба.
Гнев охватил Аполлона. Схватил он Мидаса за уши,
Вытянул их , как ослиные уши, певец светозарный.

Так был наказан невежда за то, что осмелился Фебу
Глупость свою показать и отсутствие тонкого вкуса.

Запорожье, 20.04.1981

САПФО

‘‘сафическая строфа’‘

Где угрюмый камень скрывает пена,
словно плащ невесты на мертвом теле,
на скале Левкадской у брега моря —

полубогиня.
 

Что здесь делать стройной, фиалкокудрой,
развернуть чью сполу и бог хотел бы?
что случилось вдруг у Сапфо прекрасной,

Что же случилось?
 

Что здесь делать той, кто милей Елены?
Неужели так же, как смертным людям,
разрывают ей сердце ревность злая,

страсть без ответа?
 

Та, чей нежный голос — ручей аркадский,
чьи глаза — как звёзды ночей лесбийских,
чьи уста других обращали в рабство —

ныне рабыня.
 

И Сапфо, унижена этим рабством,
рабством страсти, данной ей Афродитой,
средство ищет здесь от любви несчастной —

у Посейдона.
 

Видишь, Фаон, волны о скалы бьются,
Сполу видишь там, у скалы Левкадской?
Нежную Сапфо, истомясь от страсти,
море раздело…

Запорожье, 29.04.1981

АНАКРЕОНТ

ямб

Неопытна моя кобылка, молода:

гривастая, с тугим красивым крупом,

презрев узду, она несёт меня… Куда!?

Ведь так мы в небесах скорее будем!

Иная скачка мне дороже по всему —
дорогой не прямою и не пыльной:
чтоб приближался к нам Олимп — не мы к нему,
чтоб небеса к нам плавно нисходили…

Я опытный наездник, но люблю скакать

лишь на лошадке, знающей дорогу.

Она не суетится, не несётся вскачь,

почуяв, что я ставлю в стремя ногу.

Но стал приятен мне и этот юный пыл,
хоть в небесах мы слишком рано были.
Ее объезжу я, как раньше приручил
лошадок, что в Олимп меня возили.

Запорожье, 3.05.1981

ВАКXАНАЛИЯ

холиямб

Уж если дал вино нам Дионис — пейте!
И не беда, что тяжелеют уж ноги,
что голову свою поднять уже трудно,
зато покажется нам жизнь тогда лёгкой.
То не беда, что встать уже нельзя с ложа:
гляди — вокруг, прекрасны и хмельны, девы.
Не встать им тоже и мужчин поднять трудно,
но волей неба всё ж восстанет здесь нечто.
Вакханки юные подарят нам песни,
а мы им — сладкий хмель и юный пыл тела.
Уж если дал вино нам Дионис — пейте!
Прекрасен пир и дев младых любовь ночью.
То не беда, что голова болит утром:
ведь разве есть похмелье хуже, чем старость?

Запорожье, 7.05.1981

БУДДА И МAPA

‘‘Сутта – Нипата’‘

Мара — грешник Учителю как-то сказал,

что приемлет отец от детей своих счастье,

что корову имеющий счастье познал,

молоко её утром вкушая из чаши,

что привязанность людям блаженство несет,

и кто знает ее – наслаждается тот.

Но великий Учитель ему говорит,

что отец от детей своих муку приемлет;
будет горем владелец коровы убит,
если тигры настигнут её за деревней,

что привязанность людям несчастье несёт:
кто не знает её — не скорбит только тот.

Запорожье, 08.04.1981

3ЛО

‘‘Дхаммапада, 124’‘

Коль рана на руке — несущий яд
мгновенно изойдёт в предсмертном стоне.
Но никакие яды не вредят,
коль раны нет и коль чисты ладони.

Ты сердцем восприми мои слова:
кто зла не делал — не боится зла.

Запорожье, 15.04.1981

МУДРОСТЬ

‘‘Дхаммапада, 80’‘

Кто рекам русло вечное менял,
и вот вода где надобно несётся,

кто строил оросительный канал —

воистину строителем зовётся.

Кто направляет точно в цель стрелу,
кто в тонкостях ее полёт изучит,
кто усмиряет злую тетиву —
воистину тот настоящий лучник.

Кто дерево искусством покорил,
и вот бревну бездушному придётся
являть собой обитель горних сил —
воистину тот плотником зовётся.

Смиряют стрелы, волю их губя,
и реку, и бревно смиряют люди.
Но есть мудрец, смиряющий себя —
воистину мудрее всех он будет!

Запорожье, 15.04.198I.

КОНФУЦИЙ

‘‘Луньюй, XV,8’‘

‘‘Когда говорить некий миг наступает,
и НЕ ГОВОРЯТ — то теряют людей;
когда же не надо болтать, и БОЛТАЮТ —
теряют слова. Что же будет мудрей?’‘-

Кун-цзы вопросил — и ответил: ‘‘Я знаю,
что мудрый ни слов, ни людей не теряет’‘.

Запорожье, 2.06.1981

ЛАО-ЦЗЫ

‘‘Даодэцзин, 64’‘

Как неподвижное легко в руках держать,
легко направить, что не проявилось —
так мелкое мы можем потерять,
а хрупкое, глядишь, уже разбилось.

Кто действует — тот может проиграть,
где ничего нет — там и наша сила;

тот, кто имеет — может потерять.

Поэтому нас мудрость научила,

как надо жить, чтоб истину познать:

от века предначертано нам было

не действуя, удачи избегать,

бесстрастье чтоб у нас в глазах застыло.

Запорожье, 04.06.1981

ТО, ЧТО ГЛУБОКО ТРОГАЕТ СЕРДЦЕ.

два хокку

I

Проснуться ночью,
слушать, как шумит в ветвях
бессонный ветер…
 

II

Сверкает роса —
драгоценные камни
на листьях в саду…

Запорожье, 26.06.1981

В СВЕТЕ ЛУНЫ

танка

Вброд через речку еду
лунной и ясной ночью.
Бык осторожно ступает,
брызги вздымая, точно
некий кристалл разбивая.

Запорожье, 26.06.1981

СОЛОМОН

‘‘Притчи Соломоновы, 30,18’‘

Непостижимы вещи три,

и четырех — не разумею:

орла небесные пути,

на гладком камне след от змея,

след корабля в морской пучине

и в юной деве — след мужчины.

От трех людей дрожит земля,

и четверых носить не может:

раба, что занял трон царя,

глупца обжорливого тоже,

распутницу, что замуж вышла,

и чернь, пирующую пышно.

Запорожье, 16.05.1981

СОЛОМОН И СУЛАМИФЬ

‘‘Песнь Песней’‘

СУЛАМИФЬ: О, целуй меня, милый, ведь ласки твои
слаще вин иудейских — от них я пьянею.
Ведь не даром все девушки из-за любви
поглядеть на тебя, приоткрывшись, не смеют.
Что ж, я тоже красива — свидетель Салим:
не гляди, что смугла — меня солнце пригрело.
Прогневила я братьев: служила я им,
виноградник же свой уберечь не сумела.
Разливает мой нард в тишине аромат.
О возлюбленный! Встречусь с тобою, мой милый,
и, едва лишь погаснет багровый закат,
потеряю и разум, и слово, и силы.
Ты, мой милый, как ладанка с миррой на мне,
что ночует меж грудями ночью погожей.
Нам стена — кипарис, крыша — кедр в вышине,
и трава нам зелёная — мягкое ложе.
Так нашла я теперь пирования дом.
Надо мною любви твоей жаркое знамя.
Освежите меня, подкрепите вином —
от любви к Соломону я изнемогаю.
А в кольце его рук загораюсь я вновь.

Заклинаю вас, девушки Иерусалима:
Не будите пока, не будите любовь;
сон разрушится скоро легко уязвимый.

СОЛОМОН: О Суламифь, ты прекрасней и лучше
дщерей Израиля и Иудеи.
Ты словно нежный цветок меж колючек;
очи твои — голубицы, лилея!
Встань же, прекрасная, встань, моё счастье,
выйди ко мне, ведь зима отступила,
и миновало лихое ненастье:
птицы запели, цветы распустились.
Дождь отшумел, сад прохладою дышит,
время настало цветения ночи,
горлицы голос в краю нашем слышен,
и наливает смоковница почки.
О, ты прекрасна в тени своей спальни:
кудри твои — словно козочек стадо,
зубы — как белые овцы в купальне,
губы — как алая лента, отрада!
Шея твоя – как Давидова башня,
груди твои — словно двойня газели,

вся ты, любимая, дивно прекрасна,

нет ни пятна, ни изъяна на теле.
 

СУЛАМИФЬ: Я ночами на ложе искала его,
я искала, но милого не находила.
Лишь на улице встретила снова того,
кого в сердце своём я навек поселила.
Привела его в дом, обняла его вновь…
Заклинаю вас, девушки Иерусалима,
не будите пока, не будите любовь:
сон любви очень хрупкий, легко уязвимый.

Поднялась я, чтоб милому двери открыть,
мирра с пальцев моих полилась на засовы.
Отворила я дверь, чтоб его пригласить,
но его не нашла – не дождался он снова.
И искала его, и звала его я,
но его не нашла, и он мне не ответил.
Стражи города больно избили меня,
и домой возвратилась я лишь на рассвете.
Где живёт он и скрылся опять почему?
Я не знаю, — о девушки, вас заклинаю,
если встретится вам — то скажите ему:
от любви к Соломону я изнемогаю.

СOЛОMOH: Запертый сад ты, сестра и невеста,

ты — запечатанный чистый источник,

ты — словно сада заросшее место,

где не пройти через заросли ночью.

Сад твой гранатовый чуден плодами,

чист твой колодец с живою водою;

голос твой слышу душой и ушами —
он призывает, лишает покоя.

Сердце с рукою к ней в двери стучится.

Может, скорее мне двери откроет?

Кудри полны мои влагою чистой,

кудри полны предрассветной росою.

Есть шесть десятков цариц, а наложниц —
восемь десятков, девиц же — без счёта.

Но лишь одна красотою неложной

ты воссияла как звёзды, как солнце.

Тот, кто увидит, споёт тебе славу.

Ныне душа моя пенью открыта.

Что ж удаляешься ты величаво?

О, оглянись, Суламифь, Суламита!
 

СУЛАМИФЬ: Мой возлюбленный бел, и румян, и пригож;
голова его — чистое золото, щёки —

как цветник ароматный… Ужель он похож
на десятки других — столь красивый, высокий?

Его губы — как лилии. Мирра на них.

А живот – изваянье из кости слоновой,

и сапфиры вокруг…Его ноги – столбы.

Он как кедр из Ливана, и нужно ль другого?

Я ему отдана, он желает меня.

Так приди же ко мне, мой любимый, и вместе

мы пойдем в виноградник, и там тебе я

покажу, как лоза распустилась чудесно.

Аромат мандрагоров пьянит, словно дым.
Вот плоды: это то, что тебе берегла я.
Напою тебя, милый, вином я своим;
пей, гранатовым соком моим запивая.
И в кольце твоих рук загораюсь я вновь.

Заклинаю вас, девушки Иерусалима,
что ж так рано вы будите, девы, любовь?
Разрушаете то, что легко уязвимо?

СОЛОМОН: Ноги в сандалиях дивно прекрасны,

бедер изгиб — словно обруч искусный,
чаша — живот твой: напиток в нем страстный,

напоминает шербет своим вкусом.

Чрево твое — словно ворох пшеницы,

и обрамлен он букетом лилеи.

Шея — как гордая башня столицы,

груди твои — словно двойня газели.

Стан твой — как пальма, стройней кипариса,

тени холодной не даст он в награду,

груди с плодами лишь могут сравниться,

с гроздями сочной лозы виноградной.

С запахом яблок дыханье сравню я,

с добрым вином я сравню твоё нёбо:

дай его выпить одним поцелуем,

пусть опьянеет, взыграет утроба!

Ты сберегла мне плоды и напитки,

учетверили они мои силы.

Много есть дивного у Суламиты…

Вместе мы, рядом: пришёл к тебе милый!

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

ПЕВЕЦ: Мой друг, положи меня вечное печатью

на сердце твоё, и как перстень — на руку.

Сильна же любовь, словно смерть, и проклятье

тому, кто в любви испугался разлуки.

Страшна преисподняя — ревность к любимым,
а стрелы её — как огонь эти стрелы.
И испепелит тот огонь негасимый,
настигнет в заоблачных даже пределах.

И воды большие любви не затушат,
и реки её затопить не сумеют.
Любовь — это больше, чем жизни и души,
и с нею расстаться намного труднее.

Когда же ценой своего достоянья

захочет купить её некто за деньги,

чтоб знать наслажденье, не зная страданья,-

он будет отвергнут любовью с презреньем!

Запорожье, 18.05.1981

ТОМЛЕНИЕ ДУХА

Екклесиаст

Все суета сует,- сказал Екклесиаст,-

Все cуeта сует: что пользы человеку

От всех трудов его? Уйдет один из нас,

придет другой, а мир останется вовеки.

Что было — то опять свершится много раз,
нет в мире новизны, все это было прежде.
Нет памяти о том, что было прежде нас,
забудут и о нас грядущие невежды.
Решил я испытать весь мир умом своим
и видел все дела на этом буйном свете.
Тяжка задача та: увидел я лишь дым,
увидел суету, увидел ловлю ветра.
Кривое ль распрямить? исчислить пустоту?
И я решил вкусить от глупости и знанья,
и в них увидел я одну лишь суету,

ведь где обширен ум — обширно и страданье.

И я сказал тогда, что мудрость — это свет,

а глупость — это тьма, но ведомо мне тоже,

что участь лишь одна готовится для всех.

К чему же мудрость? Все равны на смертном ложе.

Что человеку здесь останется тогда

за все его труды, за тяжкую работу?

Печали — дни его, успехи — как вода,

и скорбью лишь полны и мысли и заботы.

И вот я проклял жизнь. Противны все дела

мне стали в этот миг для зренья и для слуха.

Увидел я, что все на свете — суета,

лишь ловля ветра и томленье духа.

Рождаться время есть и время умирать,

и время насаждать, и вырывать посадки,
и время убивать, и время исцелять —

всему положен час, и в этом нет загадки.

Есть время говорить, молчать, и пить, и есть,

и строить время есть, и разрушать есть время,

смеяться время есть и плакать время есть,

разбрасывать есть час и складывать каменья.

И что нам от того, что дух наш в небесах?

Из праха возросли и жили беззаботно,

но час пришел, и вновь мы возвратились в прах,

чтоб человек познал одну судьбу с животным.

В делах не торопись, и все слова твои
неспешными всегда, немногими да будут.
Пусты и мысли там, где головы пусты,
и тщетные слова мечтанья лишь разбудят.
Увидишь ли ты гнёт в своей родной стране,
нечестие в суде иль извращенье правды —
не думай, что над сим неправды уже нет:
она и выше есть, и выше тоже, право!
Богатство — злой недуг. А что оно даёт?
Хоть каплю унесёт богач с собой в могилу?
Как наг пришёл сюда — нагим же и уйдёт,
а жизнь его — лишь страх, и злоба, и бессилье.

Но праведник умрёт, живущий лишь добром,
а нечестивец век живёт в своем нечестье.
Ни этим и ни тем не будь — и что нам в том,

как жили мы — лежать в земле все будем вместе.

А хуже смерти, знай, лишь женщина. Она
как сеть: душа её — тенёта, руки — узы.
Искал средь женщин я, и видел — ни одна
не может нам не стать большой обузой.

Средь всех не свете жён достойных не нашёл,
из тысячи мужчин нашел лишь одного я.
Я жён назвал грехом и средоточьем зол,

ведь что они? — в ноздре свиньи кольцо златое!

И есть под солнцем зло: разумные в пыли,
а глупые вверху и ими управляют.
Посты — для дураков, и почести для них;
без почестей внизу достойный пребывает.
И видел я рабов, что едут на конях,
и видел я князей, пешком идущих рядом.

О наш безумный мир! В его печали — страх,
а радости его пропитаны все ядом.

Мне довелось узнать: удача – это дым,

и в беге победит не тот, кто всех быстрее.

Не мудрым – хлеб с вином, и золото не им,

и в битве победит не тот, кто всех храбрее.

Так помни же всегда, от самых юных дней,

о том, что ты идешь, пути не разбирая,

о том, что дни придут на склоне жизни сей,

о коих скажешь ты, что ты их не желаешь.

И будет человек по крику петуха
встречать немой рассвет, и девушки умолкнут —
страшны высоты им, дорога им страшна —

и птицы замолчат, тоскливо взвоют волки,

и отцветёт миндаль, и каперс опадёт,
наестся саранча, и отойдут желанья —
уходит человек, в свой вечный дом идёт,
и плакальщиц толпа его уж окружает.
 

Порвется шнур тогда серебряный, и вот
златая чаша вдруг расколется на части,
и ветер у ключа кувшины разобьёт,
и проскрипит журавль колодцу о несчастье…

И возвратится прах, как и любой из нас,
в ту землю, коей был до своего рожденья.
Все суета сует,- сказал Екклесиаст, —
все суета сует и духа лишь томленье!

Запорожье, 22.05.1981

ЩЕДРОСТЬ

кыта

Если нищего ты наделяешь дарами —

щедрым будь — так Аллах завещает в Коране.

Пусть рука расточает богатства без счёта,
а подсчёты ведутся всегда небесами.

Если щедрым ты был — в Судный день ты восстанешь,
воскрешённый своими благими делами,

если ж вёл ты подсчёт и дарил осторожно —
утекут эти крохи прозрачными снами,

и не станут дары твои благом прощенья:
пред Аллахом безгрешным ты уж не предстанешь.

Запорожье, 16 марта 1981.

ЛЮБОВЬ И ПЕЧАЛЬ

газель

О, страшнее любви и бездонней печали
ничего ни Аллах, ни Пророк нам не дали!

Как сказать, что уста твои — словно ручей:
губы пить его свежесть вовек не устали б?

Как сказать, что глаза твои — словно простор:
манят путника эти лучистые дали?

Как сказать, что рука вновь стремится к перу,
лишь увижу твой стан — букву стройную ‘‘алиф’‘?

Как сказать обо всём, что хочу я сказать,
но чтоб люди об этом вовек не узнали?

Как сказать обо всём, если наедине
мы ни разу с тобою ещё не бывали?

Как сказать обо всём, если милой душа,

холоднее снегов и бесчувственней стали?

Запорожье, 28.03.1981

ВИНО

рубаи

Зачем нам всем вино? — А воздух нам зачем?
Как сделать, чтоб оно доступно было всем?
Вдыхаем воздух в грудь — вино же в сердце льём,

чтоб хоть на миг нам стать счастливыми совсем.

Запорожье, 11 апреля 1981.

БОТТИЧЕЛЛИ

секстина

Из раковины вышла эта дева,
близ Кипра родилась она из пены.
Как совершенно и роскошно тело,
как линии тонки и современны,
как полыхает в этом теле нежность
и озаряет море мягким светом.

В любом краю известного нам света

найдется ли ещё такая дева,

найдётся ли ещё такая нежность

и кожа, ослепительнее пены?

Хоть линии его и современны,

но дух живёт нездешний в этом теле.

Стыдливо прикрывая своё тело,
она даёт мне лишь частицу света,
которого у женщин современных
вовек бы не сыскала эта дева.
Недаром рождена она из пены:
ей пена подарила свет и нежность.

Другую деву вижу: та же нежность,
изящное и трепетное тело,
черты лица резные, словно пена,
пронизанные тем же мягким светом.
Весну любви вещает эта дева.
Весна любви же вечно современна.

И нежность тоже вечно современна,
такая страстно-пламенная нежность,
которую сулит мне эта дева
и тело её — сладостное тело,
облитое волшебным вешним светом,
как будто бы жемчужной чистой пеной.

Стыдливость той, что рождена из пены,
не кажется мне больше современной:
глаза Весны блистают ясным светом,
и в страсть переплавляется вся нежность,
наполнившая пламенное тело
той вестницы любви — весенней девы.

Позвольте хоть на час, благие девы,

побыть мне на коленях современным:

не в латах — в джинсах — перед вашим светом!

Запорожье, 02.07.1981

САЛЬВАТОР ДАЛИ

Его Христос, распятый над заливом,

и крест Христа, висящий над землей,

когда-нибудь обрушатся на землю

и погребут народы под собой.

Запорожье, 6 июля 1981

РЕМБРАНДТ

‘‘Возвращение блудного сына’‘

О Рембрандт! Разреши мне возвратиться

когда-нибудь к святой твоей картине
и на колени стать, подобно сыну.
 

Не допусти, о Боже, чтобы струпья
не на ногах, а на душе лежали,
когда я снова стану на колени!

Запорожье, 3 июля 1981

ТРИСТАН И И3ОЛЬДА

рондо

Соединил Изольду и Тристана,
чтоб поднялась над бытием любовь,
куст алой розы — алой, словно кровь
героев юных этого романа.

Возрос своим чудесным стройным станом
над целым миром куст, который вновь
соединил Изольду и Тристана,
чтоб поднялась над бытием любовь.

И розы расцветают неустанно,

и каждую весну алеет вновь
между могилами изогнутая бровь —
венчальный куст, что вместо капеллана

соединил Изольду и Тристана.

Запорожье, 15 июля 1981
 

ПАГАНИНИ

триолет

Звенит, трепещет колокольчик,
и рвутся скрипка и душа,
и замирают, не дыша,
чтоб зазвенеть, как колокольчик.

Чего — не знаю — всё же больше
в тоске его? Не мне решать:
исходит звоном колокольчик
и скрипкой плачется душа.

Запорожье, 27 июля 1981

РУССКИЕ ПОЭТЫ

Поэты России, во все времена
ловили всечасно вы взгляды косые.
Но чем знаменита родная страна?
Не вы ль её гордость, поэты России?

Державин, одетый в роскошный мундир,
отец всех пиитов поэзии новой, —
царям объяснял он с улыбкою мир,
но был для царей лишь хороший чиновник.

Бестужев от пули чеченской погиб,
Крылов был в опале, Рылеев повешен,
Козлов был параличем страшным разбит,
В Сибири чахоткой убит Кюхельбекер.

А Пушкин, убитый наемной рукой?

Весь мир для него, великана, был тесен.

Но не замечали его пред собой,

пигмеи считали его лишь повесой.

А Батюшков славный, сошедший с ума?
А скорбный Михайлов в сибирской могиле?
Григорьеву — голод, долги и тюрьма,
Плещееву — каторга жизнь отравила.

А Лермонтов, тоже убитый вдали,

властями затравленный, сломанный светом?
Вину на него теперь просто свалить,
Назвать драчуном, пасквилянтом — Поэта.

Одоевский был малярией сражён,
когда на Кавказ его тоже сослали,
был Бунин в далёкой земле погребён,
Сибирью больной Мандельштам был раздавлен.

Заставить Некрасова честью своей
вразнос торговать, и обречь Огарёва
чужбине отдать весь огонь лучших дней —
пожалуй, всё это для русских не ново.

Но мыслимо ль было, чтоб русский поэт
искал себе выгоду, райские кущи?
Для тех, кто увидел грядущего свет —
вся жизнь не сегодня, а только в грядущем.

Михайловское, 2 августа 1981 г.

МОЦАРТ

Реквием этернам…

Дай же, о Боже, им вечный покой —
тем, кто ушёл без возврата.
Мало пожили они под луной,
невосполнима утрата.
Пусть же все муки, что выдумал Ты,
будут лишь нам достояньем:
истины призрак и ложь красоты,
счастье любви и страданье.

Кирие элейсон…

Господи, смилуйся и осени

дланью своею жестокой

тех, кто посмел называться людьми

и возгордился до срока.

Мы никогда не боялись Тебя,

ныне бесстрашны тем паче.

Нет ничего, что б могли потерять,

жить не умеем иначе.

Так подари же ушедшим покой,

зной нам оставь или стужу.

Дай им покой своей тяжкой рукой —

нам он, как видно, не нужен.

Рига,12.августа 1981

ДАНТЕ

терцины

В какой главе ‘‘Комедии’‘ грядущей
мы встретим флорентийца Алигьери?
Куда он отбыл, мир оставив сущий,

где созерцает он финал мистерий?
Он освещает ад печальным светом
иль омрачает рай тоской потери?

Он был из тех, чьим тягостным секретом
уменье было дать, не получая.
Таким же тяжело на свете этом,

как, впрочем, и в аду, и в кущах рая.
Он родину воспел, но был отвергнут,
от ностальгии в старости страдая.

Он рыцарем влюблённым был и верным,
но, посвящая Беатриче свою лиру,
стал всем несчастным рыцарям примером.

Во все века иное нужно миру:

блажен в нём тот, кто взял, не отдавая,

кто получил палаццо иль квартиру,

царей, а не любимых воспевая,

кто родиной обласкан и прославлен,

лишь то, что нужно, вовремя слагая.

Кто над простыми смертными поставлен —

владеет Беатриче безраздельно,
от мук любовных славою избавлен.

Блаженствуя, живёт он не бесцельно:
он целей достигает неизменно
и не желает выси запредельной.

Но не такие истинно блаженны.
Под стать Творцу лишь гении, таланты, —
они определяют жизнь Вселенной.
 

Вот жизни смысл: в ней был когда-то Данте!

Запорожье, 02.09.1981

МИЦКЕВИЧ

Я помню некогда воспетые поэтом

и море, и суровый Чатырдаг.

То, что прекрасным показалось летом,

в воспоминаниях прекрасней во сто крат.

Чужого языка чужие звуки
застыли на бумаге, словно м о й
чудесный сон, в котором нет разлуки
с тем, что я видел на земле родной:

с роскошными восточными садами,

с вершинами и небом голубым,

с зелёным морем, с синими мечтами —

с тем, что навеки стало вдруг м о и м.

Мицкевича читаю, и меж строчек,
которые как будто сам писал,
встают опять алуштинские ночи
и бьётся в Адалары пенный вал.

Цветёт миндаль и тонет в море парус,
объемлет горы саван облаков…
Читаю — и стучится в сердце радость,
как будто это м о й сонет готов.

Нет времени! Над временем поэты.
Ничто не в силах пред сонетом устоять:
как век назад — зимой бушует лето,
волна приходит и стремится вспять.

Запорожье, 25 октября 1980

ВЕРЛЕН

Тот, кто песней без слов покоряет Париж,
кто мелодии ветра в ночи постигает,
кто в соавторстве с дождиком песни слагает,
чей оркестр за пюпитрами стареньких крыш,-
тот, кто песней без слов покоряет Париж.

Кто мелодии ветра в ночи постигает —
визави со стаканом абсента сидит.
Скрипка томной печали его не молчит,
и на скрипке осенней ноктюрны играет,
кто мелодии ветра в ночи постигает.

Кто в соавторстве с дождиком песни слагает —
тот сократовский череп склоняет пред ним,
и мечты, и мечты убивающий сплин

из дождя в свой стакан и в сонет наливает,
кто в соавторстве с дождиком песни слагает.

Чей оркестр за пюпитрами стареньких крыш
вокализ исполняет, а автор нетрезвый
дирижирует, словно шагает меж лезвий,
оркеструет капель, транспонирует тишь,
чей оркестр за пюпитрами стареньких крыш.

Тот, кто песней без слов покоряет Париж,
словно Пан обнищавший, от горя рыдает;
песни пел он без слов — и без слов умирает…
Весь оркестр налицо, и отсутствует лишь

тот, кто песней без слов покорил весь Париж.

Запорожье, 08.09.1981

ГАРСИА ЛОРКА

Ах, Гранада, Гранада,
притворяться не надо,
будто ты не слыхала этот выстрел в рассвет.
И рассвет был расстрелян,
и поэт был потерян, —
есть Гранада и вечер, а поэта уж нет.

Прострелили навылет

твои крики немые,
и твой шёпот кричащий, и журчание вод,

и бессонные ночи,

и цыганские очи,
и твой берег у речки, где маслина растёт.

Ты поёшь его песни,

но поэта чудесней
Андалусии слёзной не найти, не взрастить.

Твоих слёз изначальных —

перламутров печальных —
в песню, будто в оправу, — никому не вложить!

Запорожье, 12.09.1981

ПАСКАЛЬ

Междуусобица рассудка и страстей

бушует постоянно в человеке.

Будь у него лишь страсть — он был бы счастлив с ней,
будь только разум — он блажен бы стал навеки.
 

Но, наделённый и страстями, и умом,
воюет беспрерывно сам с собой он.
Его борьба со страстью торжеством
бывает для рассудка, но иное
 

подчас бывает, если он в борьбе

с рассудком — тут уж страсти процветают…

А человечек предоставлен сам себе:
раздорами измучен, он страдает.

Запорожье, 20 сентября 1981

ШОПЕНГAУЭР

Что ж из того, что я не признан,
что не читают и не чтут?
В моих томах вся правда жизни,
а люди вовсе не живут.
 

Подобны зеркалу страницы,
и зеркалу — не умереть.
Когда ж осёл в него глядится,
ему там ангела не зреть.

‘‘Я человек: ничто людское
не чуждо мне,’‘- Теренций рек.
А я б хотел сказать иное:

СТРАДАЮ, ИБО ЧЕЛОВЕК.

—————-

РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ

—————-

С О Н Е Т Ы

—————-

СТИХИ 1977 – 1989 ГГ

+++ +++ +++

Да, мой сонет подарит долголетье:
живет сонет — прообраза уж нет.
Так, ловко для меня расставив сети,
сама ты угодила в мой сонет.
 

Где ты теперь? где стережёшь рассвет?
и в чьих сердцах зарубкою отметят
свой взгляд глаза, в которых ясный свет?

Когда уже остынут и отсветят?
 

Тогда узнаешь волшебство строки:
она мгновенье юности продлила,
и на бумаге нервный всплеск руки

оставил нечто, что тобою было,
Пройдут года — ты станешь уже тенью,
но будет жить в сонете то мгновенье.

Коханое, 12.12.1976

+++ +++ +++

Хнычет ветер в разбухших полях,
сыро, серо — весна на распутье.
Пустоты в этой тусклой минуте

столько, сколько бывает в годах.

Я один в этой тягостной жути:
все в природе забыло свой страх

и весну снова видит в мечтах…
Отравиться бы этой цикутой!

Расцвести бы с весной заодно,
ошибаться и снова мечтать,
наслаждаться и снова страдать…

Но грядущее предрешено,

поздно снова теперь начинать…

Дым. Бутылка. Пустая тетрадь.

Коханое, 5.04.1977

+++ +++ +++

Их узы вечные тогда соединили.

Июль был праздником и в будни, а они
родными стали, до тех пор чужие.
Любовь до времени мы все в себе храним.

Потом февраль влачил свои седые
и тягостные траурные дни.
Они расстались — навсегда родные:
так было нужно музыке любви.

Но музыка, что счастье наше будит
и близкой делает оставленную даль,
вмещает и июль в сиянье буден,

и тягостный трагический февраль.
От тех людей, кого мы сами любим,
равно прекрасны радость и печаль!

Новогорьевка, 20.11.1977
 

+++ +++ +++

К горам пугливо жмутся облака,
не смея к горизонту прикоснуться.
Лежим на берегу. Пора б проснуться,
но участь человека нелегка:

поджаривая медленно бока,
лежим, и лень нам даже повернуться.
А море, солнце, горы — так смеются,
как будто рады и за червяка.

Звенит в ушах вечнозелёный Понт,
вино Массандры негу солнца дарит,
и солнце погружает в знойный сон,

а море посылает свои чары:

вдали синеет, манит горизонт,

и волны с рёвом бьются в Адалары.

Гурзуф, 13.07.I980

+++ +++ +++

Двенадцать лет пишу я свой сонет,
и, если вдруг не будет конца света,
я допишу, хоть вовсе не поэт,
последнее трехстишие сонета.

Готовы ль две строфы? И да, и нет,

Но ими моя жизнь уже согрета,

и жду теперь: мелькнёт концовки свет,

и поглотит моё творенье Лета.

Что будет в нем – сие от всех сокрыто:

пустыни ль зной, холодный горный лед?
Змеёй оно ужалит ядовитой

иль как агава пышно расцветёт?

Смертельно всё: змеиная отрава,

и зной, и лёд, и первый цвет агавы.

Запорожье, 15.10.1980

+++ +++ +++

Когда я сброшу все вериги,
мне станет легче во сто крат.
Но что веригами считать?
Семью? Работу? Дружбу? Книги?

Наедине с собою миги
могу по пальцам сосчитать,
и был бы несказанно рад
лишиться тягостной квадриги

хлопот семейных и друзей,
и шелухи словесной фальши,
и скуки всех рабочих дней…

Но вот их нет. А что же дальше?
А дальше — смерть и пустота,
забвенье, холод, немота.

Запорожье, 16.10. I980

+++ +++ +++

Смугла, как вечер в запахах цветов,

как утро – полусонна и тревожна.

Ее глаза вершить умеют то,

что даже Богу сделать невозможно.

Как жемчуг — зубы, словно лепесток,
губa дрожит над ними осторожно;
тугая грудь, и траурный поток
волос, ее скрывающий безбожно.

Мучительный изгиб бедра и кисть руки,
лежащая на талии… Прекрасна,
тонка породистая кость ноги:

она как луч, вздымаясь от ступни,
стремится вверх с бесстыдством сладострастным…

Но взгляду так взлететь — увы, опасно!

Запорожье, 10.03.1981

+++ +++ +++

В Святых Горах я на могиле
святому праху поклонюсь
и пожелаю, чтобы силы
не оставляли грудь мою,

чтоб мог я быть и злым, и милым,
и чтобы Музу я свою
в час радостный и в час унылый
не продал, как не продаю.

Не продаю свои печали,
как Он вразнос не торговал
михайловской чудесной далью,

чтобы взойти на пьедестал.

Дай Бог, чтоб честь и дух не стали

мишенью брани иль похвал!

Святогорский монастырь, 2.08.1981

+++ +++ +++

Я чувствую музыки звуки,
как будто творю её сам.
Так что ж я не верю ушам,
внимая колёс перестуку?

Рассвет загорается там,
где сердце покинула мука,
Зачем же бездонную скуку
я вновь доверяю устам?

Зачем говорю я о том,
что хочется мне перемен,
но, их добиваясь, зачем

скучаю опять о былом?

Без света — и жизни мне нет,

без ночи — не мил мне рассвет.

Запорожье, 19.10.1981

+++ +++ +++

Мне хочется воспеть тебя хоть раз.
Как ты близка и как непостижима!
Сидишь напротив ты в венце из дыма,
а под венцом — шальная дымка глаз.

Стремится ль к дымке взгляд — проходит мимо.

Ты ускользаешь — прежде и сейчас,

как будто единение для нас

и наших взглядов так недостижимо!

Мне хочется воспеть твои глаза,
и губ полураскрытых очертанье,
и взгляда неразгаданную тайну, —

но что могу уверенно сказать?

Ты кажешься мне фразой непривычной,

а брови в этой фразе — как кавычки.

Запорожье, 22.10.1981

+++ +++ +++

Твои глаза огромные меня
когда-то в рабство чудное забрали,
я видел в них и глубину, и дали,
и холод снега, и тепло огня.

Теперь я вижу, как они устали,
и в бледном блеске гаснущего дня
они не околдуют уж, маня
в пристанище пронзительной печали.

Но как ты хороша ещё теперь!
Как руки и тонки и импульсивны,
как губы горделивы и призывны,

и как ты безразлична мне, поверь!
Ты так же совершенна и прекрасна,
но красотою чуждой и напрасной.

Запорожье, 13.11.1981
 

+++ +++ +++

Когда бы я ни вспомнил этот вечер —
пусть будет голова моя седа —
но не забуду я, поверь мне, никогда
последней встречи, как и первой встречи.

Ты руки положила мне на плечи,
глазами грустно улыбнулась, как всегда,
уже предчувствуя, что близится беда,
ты говорила, что ничто не вечно.

О, сколько лет прошло — уж я не знаю сам.

И холодно становится моим плечам;
но я глазами грустно улыбаюсь:

Ничто не вечно — вспоминаю твою речь,
ничто не вечно — руки вспоминаю…
Ничто не вечно, кроме наших встреч!

Запорожье, 11.11.1981

+++ +++ +++

Вот твой портрет: твои глаза
нежны, внимательны и строги;
лепили твои губы боги —
так что же мне о них сказать?

Но я не отступлю назад:
пусть воспоёт мой стих убогий
божественную грудь и ноги,
твоих волос осенний сад.

Всё это мой сонет опишет.
Но как целуешь ты и дышишь!-
Нет, здесь бессилен мой сонет!

Твой поцелуй, твоё дыханье

для лиры будут вечной тайной…
Но ты со мной. К чему ж портрет?

Запорожье, 16.11.1981

+++ +++ +++

Какая скорбная судьба,
какая тяжкая судьбина —
и неизбежная кончина,
и бесполезная борьба!

Душа людская, ты раба
то радости необъяснимой,
то тёмной и лихой кручины.
Как ты всесильна и слаба!

Судьбу клянём и восхваляем,
как будто истины не знаем,
что не судьба, не страшный Рок

вершат делами человека:
сам человек — судьба и бог,
он сам себя творит от века!

Запорожье, 16.11. I98I

+++ +++ +++

Когда мой дух простится с телом,
он полетит не в рай, не в ад:
он превратится в некий сад,
волшебный сад в наряде белом,

восторгом станет онемелым —
той высшей из земных наград,
которой Музу наградят
за то, что этот сад воспела.

Когда простится с телом дух,
он станет миллионом мук,
терзающих людей и листья,

он станет радостью земной,
надеждой светлою и чистой,
и будет Музой, а не мной.

Запорожье, 20.11.1981

+++ +++ +++

Моя родная, горькая и сладкая!
Куда мне деться от тебя теперь?
Какою новой радостной загадкой
твой образ постучится в эту дверь?

В моём окне, где в чудном беспорядке
узор следов оставил некий зверь,
появишься ли в равновесье шатком
свиданий, расставаний и потерь?

Какой снежинкой хрупкою и дивной
на губы ты мне с неба упадёшь?
Какою нотой в менуэт старинный,

звучащий здесь по радио, войдёшь?
Разлука легче, если мы во всём
лица родного появленья ждём.

Киев, 17.02.1982

+++ +++ +++

Да, я люблю тебя. И это — искупленье
твоих благих страданий и моих потерь.
А всё, что было ощутимым, то теперь
тобою стало или стало просто тенью.

Моя любовь к тебе — уже как мера мер:
награда за победу в праведном сраженье,
немой упрёк за приступ мимолётной лени,
и соль земли, и музыка небесных сфеp.

…А ночью целый мир молчит, устав от гула.
Твой охраняя сон, я сам дышу едва,
и на моём плече любимой голова

покоится легко, и ты давно заснула,
а я шепчу тебе священные слова:

AMATA NOBIS QUANTUM AMABITUR NULLA!

Киев, 12.04.1982

+++ +++ +++

Зачем вино мне и зачем щербет?
Зачем мне влага чистого ручья?
Лишь губ твоих напиток пил бы я,
нет ничего их слаще, чище нет.

Ты даришь мне, любимая моя,
истому опьяненья, сладкий бред,
и губ твоих прекраснейший букет
от губ моих отнять никак нельзя.

О, это справедливо, я не спорю:
всю сладость мира ты взяла себе.
Нo, Боже мой, какое будет горе,

когда угодно станет вдруг судьбе

лишить меня всего, что есть в тебе:
ведь без тебя весь мир так будет горек!

Запорожье, 24.09.1982

+++ +++ +++

Жду утрa. В полумраке предо мной

ищу твоё лицо счастливым взглядом,
и вижу на своей подушке рядом
нечёткий профиль, тонкий и родной.

Судьба, иного счастья мне не надо:
пусть перед утром полумрак ночной

являет мне, что милая со мной —
и это будет лучшею наградой.

И первым, что я вижу каждый день,

её лицо спокойное да будет,

пусть вздох её чуть слышный меня будит

и в волосы её вползает тень.

Ни с чем такое счастье не сравнимо —

едва проснувшись, созерцать любимых!

Запорожье, 27.09.1982

+++ +++ +++

Благодарю, что чувства мне даны,
что внятны мне любовь, печаль и счастье,
что весь я в их святой волшебной власти,
что мной повелевают лишь они,

что я к чужой беде не безучастен,
что в горе чистых слёз глаза полны,
что радости мне так же суждены,
как беды, и печали, и напасти.

Благодарю судьбу свою стократ,
что я и счастью, и печали рад,
что жизнь мою они отождествили

с сияньем солнца и со мраком туч:
лишь час назад на небе тучи были,
но вот уже сверкнул мне солнца луч.

Запорожье, 23.09.1982

+++ +++ +++

Ответит ли мне эта тишина,
зачем опять ищу в душе созвучий?
Ответит ли, звучащая, она,
зачем опять перо бумагу мучит?

Иль мне надежда некая дана,

что я смогу писать себя же лучше?

Иль неизвестна истина одна,

что Эвереста мой Парнас покруче?

Не знаю, как случается, что вдруг

рождается в душе неясный звук

и вновь себе созвучий ясных просит,

и снова появляются листы,

на них перо опять слова наносит,

и дни мои опять не так пусты.

Запорожье, 28.06.1982

+++ +++ +++

Как небо, что дарует людям дождь,
как солнце, что тепло дарует людям,
как ветер, что волнует в поле рожь,
как птицы, что с рассветом меня будят, —

так стих мой преодолевает ложь.
И пусть его как дождь и солнце любят,
пусть честностью и вольностью похож
на птиц и ветер он с рожденья будет.

Как небу не закажешь дождь и снег,
как солнцу не укажешь меру света,
как птице не навяжешь песню лета

и как не остановишь ветра бег —
так тему и мелодию сонета
никто не в силах навязать поэту.

Запорожье, 7.07.1982

^{+++ +++ +++}

Какую мощь являет взору море,

каким бывает грозным и жестоким,
когда с землёй и даже с небом споря,
оно вздымает пенные потоки!

Но не всегда оно несёт нам горе, _
и зыбь видна за той волной высокой,
как нотка примиренья в разговоре,-
и вот уж море снова шепчет робко.

Ты, Чатырдаг, не знаешь бурь и штилей.

С презрением на море ты глядишь.
Так гордо и спокойно ты молчишь,

что мощь твоя подобна высшей силе.
Один над миром бурь и суеты

являешь символ вечной правды ты.

Гурзуф, 11.07.1982

+++ +++ +++

Я знаю: заживёт любая рана
и превратится в темень ясный свет.
Изверившись, писать я перестану,
и кончится когда-нибудь сонет.

Наступит это поздно или рано,
под бременем сомнений или лет —
я тоже отзвеневшей песней стану,
и для меня всё это не секрет.

Но тот благословен, кто, исчезая,

в сердцах живущих след свой оставляет.

Я знаю, что настанет мой черёд,

ведь я не исключение из правил.

Но может быть, потомок след найдёт,

что мой сонет в его душе оставил?

Запорожье, 30.07.1982

+++ +++ +++

Зачем судьба даёт одним
ничтожные, пустые души
и всем могуществом своим
не может их покой нарушить?

Зачем она щедра к другим —
глаза их ясны, чутки уши,
но только им и только им
судьба отводит роль игрушек?

Так дерево в лесу растёт,
верхушку ветру подставляя,
а нижним веткам позволяя

расти спокойно, без забот.

Зачем рождён я верхней ветвью?
Зачем меня терзает ветер?

Запорожье, 30.08.1982

+++ +++ +++

Сначала всё прекрасно: строчка спета,
вторая подпевает ей, а вот
четвертая за третьею идет,
чтоб завершить катрен — строфу сонета.

Строфа-близнец за ней спешит, одета
всё в те же рифмы, как в сезоны год,
но в ней иные слезы, кровь и пот,
и это уж не то, а то — не это.

Затем идут терцеты: налегке

по первому плывем, как по стремнине,

не зная, что плывем к своей кончине.

Второй же — водопадом на реке
бросает лодку вниз, лишает воли,
и погружает в счастье, топит в боли.

Запорожье, 21.04.1984
 

+++ +++ +++

Бeссмepтья нет. Природа прекратится,
как только смерть закроет мне глаза.
Исчезнет сад, и тьма сотрет вокзал,
мной озаренный, словно вспьшкой блица.

Утихнет ветер и замрет гроза,
умрет тюльпан и канет в Лету птица,
уйдет печаль и счастье растворится,
и высохнет прощальная слеза.

Зачем же создан я? Чтоб умереть,
до этого познав красу и скверну?
Мир осветить на миг, а после, верно,

погаснуть, принеся природе смерть?
Нет вечной жизни. Смерть царит над нею.
Но света миг бессмертия важнее!

Москва,10.06.1984

+++ +++ +++

Когда на мир — на призрачную муть,

лежащую вокруг туманом серым —

взгляну со стороны — теряю веру,
что в этом мире есть хоть что-нибудь.

Сквозь этот мир — мой бег, мой сон, мой путь.
Но Бог утрачен, сон исчез, бег прерван,
я в сан не возведен, и нету меры,
которая измерит мою суть.

Мир кажется тогда мне душным склепом,
а путь мой — жалким, тщетным и нелепым…

Но есть мой сын, и он мой сан и сон,

мой бег и бог, отчаянье и счастье;

он в мире — воплощенье моей власти,

и все вокруг оправдывает он!

Запорожье, 31.08.1985

+++ +++ +++

Из немыслимой дали пространств и веков,

из уснувшей эпохи жары и папайи

возвратились на север – теперь без оков,

как свободные птицы весной прилетают.

В этой дали, вдали, среди райских цветов,

где свободные птицы сбираются в стаи, —
мы оставили там тяжелейший из снов,

сон, который теперь нас не отягощает.

Мы забудем пространство под деревом ним,

мы забудем эпоху павлинов и ливней,

чтоб не слышался сна того голос призывный,

зов молчанья и страха пред чем-то чужим.

Но зато никогда мы уже не забудем,

что не здесь мы сейчас, а всегда мы повсюду.

Запорожье, 31.08.1987

+++ +++ +++

Над идолопоклонством ставлю крест.
Вовек не сотворю себе кумира.
Дерьмом воняет царская порфира,
когда уже гниёт на свалке лесть.

Как часто посреди хмельного пира
червяк какой-то чин глазами ест,
и лишь когда кумиру надоест —
червяк обрящет орден иль квартиру.

Hе Бог исчез — кумиры пали в прах,
их время сбросило рукой суровой.
Но исчезает время впопыхах,

когда звучит божественное Слово.
Не чту я, кроме Слова, ничего.
Оно мой Бог, а я — слуга его.

Запорожье, 24.01.1989

——————————

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

——————————

З Р Е Л О С Т Ь

——————————

СТИХИ 1983 – 1992 ГОДОВ

МЕТЕОР

В небе сменяют друг друга закаты, рассветы,
солнце луне уступает верховный свой пост,
то метеор пролетит, то седая комета
свой ослепительный хвост пронесет между звезд.

Звезды – холодные, мокрые скользкие точки;
вечны они, словно мир, и число им — мильон;
свет их продуманно-скуп и рассчитано — точен,
жизнь их — томительный, длительный сон.

Не отличаясь, по сути, ничем друг от друга,
каждая мнит, что подобной на небе ей нет.
Самодовольно-глупа их небесная скука,
самовлюбленно-бездарен безжизненный свет.

Звезды безлики: не каждую сразу узнаешь,
лишь в сочетанье с другими мы помним о них;
расположи их квадратами — и потеряешь
очарованье созвездий, гармонию их.

А метеоры — горящие краткие миги:
так же внезапно погас, как внезапно возник.
Вечны они не как звезды — как строчки из книги,
те, что к поэту пришли в упоительный миг.

Миг этот дольше, чем звездная вечность, намного.
И метеор пролетает, сгорая, как крик.
В крике горящем — и звезды, и имя их Бога,
что и не вымолвит звезд неразумный язык.

Но надо всем этим миром, простым и чудесным,
раз за столетье Комета святая встает,
словно всемирная совесть, всеобщая песня,
что никогда не забудется и не умрет…

Люди дают имена и кометам и звездам.

Лишь метеоры во тьме исчезают навек,

и не судьба им Кометою стать грандиозной —

жизнь их и песня — для нескольких лишь человек.

И метеор пролетает, вонзается в темень,
в память врезается тех, кто заметил его.
Он словно сгусток желаний, надежд и стремлений
тех, кто заметил, — и больше уже никого.

Что ж, я завидую вам, золотые Кометы!
Только звездою меж звезд не хотел бы я быть:
мне бы сгореть метеором, мелькнуть ярким светом,
коль не судьба мне Кометой по небу проплыть.

Пусть я сгорю, словно крик, и себя не прославлю,
и утечет уж немало воды с этих пор, —
в чьих-то сердцах, без сомненья, свой след я оставлю,
как промелькнувший за миг среди звезд метеор.

Запорожье, 16.08.1983

МОЯ ЭПОХА

I.

О, дайте слова! Мне настолько плохо,
что выкричаться хочет каждый нерв.
И я скажу от имени эпохи —
своей Эпохи, а не НТР.

Вершится суд. Он — следствие погони,
вершина следствия по делу губ и лип.
Вменяется в вину, что беззаконен
и несозвучен времени сей тип.

И заключенье обвинительное было,
как будто ода в сорока листах:
меня журили — впрочем, очень мило —
что я пишу о липах и губах,

что я пишу о солнце и России,

о том, как задыхается сирень,

о том, что утро может стать Мессией,

что на свечу от лампы пала тень…

Мне не до шуток. Я сейчас серьезен.
Ведь без меня сказали: суд идет!
И суд вошел, как надо — прям и грозен.
Такой вот вышел делу оборот.

Заслушали защиту, прокурора,
свидетелей — и вот смогли решить,
что следует меня теперь от вздора —
от в е ч н о с т и какой-то — отлучить.

II.

Мне нет суда, погоны, псы и люди!
Закон минуты — лишь для вас он свят.
Творение творца да не осудит,
как вечность за секунду не корят.
 

Я вам скажу от имени Эпохи,
в которой от рождения живу:
мой современник — дантовские строки,
и мой ровесник — лодка на плаву;
 

я по ночам беседую с Шекспиром,
ко мне приходит утром сын — рассвет,
одним с сиренью мазаны мы мирром,
и разногласий с ливнем у нас нет.

Я сам себе эпоха и столетье,

и их законы сам я свято чту.

Кто видит сына в розовом рассвете,

тот матерью считает Красоту.

Так для меня ли то, о чем кричат мне

с усердием, с добром или со злом?

Весь мир — лишь отраженье на сетчатке,

а я живу в себе, в себе самом.

И там же проживают губы милой,
мой брат-закат, Россия и вино:
Эпоху эту из меня не вырвать силой,
как дождь ‘‘осовременить’‘ не дано.
 

Так для меня ли строгие уроки,
которые вы дать хотели? –

Нет!

Нет, не поэты рождены эпохой:
эпоху порождает сам поэт!

Запорожье, 20.09.1983

ОСЕНЬ

Под фиолетовым дождем — тоска.

Кого хоронит осень, знай поди!

Вот набросала листьев, как песка,

и помогают в этом ей дожди.

Слетают листья — как их не топтать?

А осень грязным золотом ковер

не устает тоскливо вышивать,

как саван вышивают с давних пор.

Надолго дождь застрял, как в горле ком,

и обезличивает все, безличен сам.

Я под огромным траурным зонтом

спешу по безразличным мне делам.

Но вот упал какой-то золотой,

приклеился к зонту какой-то лист.

Резной, омыт тоскливою слезой,

он был так беззащитен, глуп и чист.

Унылый лист, мой милый чистый друг.

что для тебя мне сделать, подскажи?

В моей душе тоска, и злой недуг

лишь растравляют долгие дожди…

Запорожье, 26.10.1983

+++ +++ +++

Попробую: не знаю, не люблю,

боюсь, стыжусь, надеюсь, презираю,

тоскую, издеваюсь и пою,

страдаю, не люблю, не понимаю.

Бессонница, усталость, водка, боль,

бессмыслица, пустыня, обещанья,

мечтания, застой, презренье, роль,

усталость, безразличие, страданье.

Нет, всё ней так. Попробую еще:

я просто, защищаясь и страдая,

твое, его, ее, да и свое –

не знаю, не люблю, не принимаю!

Запорожье, 14.03.1984

ДВОРЕЦ ВЕТРОВ

Весь город — розовый, как роза среди скал,

как розовое в серо-красноватом;

а сам дворец- воздушный, как из ваты,

как будто роза брошена на розовый металл.

Дворец-картинка, небоскреб седых времен,

не ветер ли своим дыханьем жарким

когда-то создал эти окна, арки?

Твоей воздушностью я, как и все, пленен.

Воистину, не зря стремился я сюда!

Лекарства получил целительную дозу:

коль труд тяжел — то расцветают розы,

и камень делается легким от труда.

Джайпур, 24.01.1985
 

КРАСНЫЙ ФОРТ

Фигурку Шивы Натараджа в танце

увидел я на пыльных полках Форта,

в котором населенье — иностранцы:

юнцы в косичках и старухи в шортах.

Ах, разрушитель Шива! Разрушая,

ты снова этот мир воссоздаешь,

и все это — танцуя и играя…

Какая сладкая и тягостная ложь!

Торгаш обманывал. Богач скупился.

И нищие дрались в зловонной луже.

А разрушитель Натарадж резвился,

от долгой медитации разбужен.

Базар орал. Шумели иностранцы,

Бай — сабы брызгали торговою слюной.

И я купил фигурку Шивы в танце,

чтоб увезти из Индии домой.

Дели, 18.02.1985

РАНИ САТИ МАНДИР

Сжигали воина, погибшего в сраженье,

в одном костре с живой его вдовою.

Обычай варварский, и скорби я не скрою,

хоть есть ему с полсотни объяснений.

Мы были в храме Сати — все молитвы

нам показались бесконечным воем.

В нем было что-то терпкое такое,

как в винограде с поля страшной битвы.

Нам розовой водой плеснули в темя,

омыли руки из старинной чаши.

И пусть эти обычаи не наши,

и почитаются как символы не всеми,

но я тогда сказал: — Ну что ж, отныне

гореть в одном костре с тобою будем.
Конечно, мы совсем другие люди,
но верности костер и жар пусть не остынут!

Джунджуну, 20.03.1985

КАРМА

О, путь богов — удел одних аскетов,
и этот путь не всяк избрать готов.
Но Карма нам в пути пребудет светом,
коль изберем мы вечный путь отцов.

Нет, Карма — не судьба, не рок могучий,
она лишь воздаянье или месть:
коль чист ты был — награду ты получишь,
а мерзок был — то бед тебе не счесть.

Могущественна Карма и поныне,
как объясненье радостей и мук,
как следствие и даже как причина,

как всех твоих деяний жалкий круг.

Ни люди, ни страна не виноваты,
что ты страдаешь ныне и всегда.
Твои страданья — Карма или плата
за то, что совершил ты сам вчера…

Так говорит седая мудрость. Что же,

вся косность Индии видна здесь без труда:
мол, каждый сам себе пускай поможет,
и ни к чему ни жертвы, ни борьба.

Но без борьбы, без жертв и без страданий
не за себя — за братьев и сестер —

коснеет, плесневеет мирозданье,
и гаснет эволюции костер.

Таллинн, 24.06.1985

ТОТ ЕСТЬ ТЫ

/ТАТ ТВАМ АСИ/

Душа Гаутамы, цветка и павлина —
космический Атман, божественный Тат,
и если сольется она воедино
с твоею душою — то будешь ты свят.

Тат – Атман, Тат — Брахман, Тат — Тот, Всемогущий,

который не знает пространства и лет,

в нем дух единенья, всеобщий и сущий,

в нем жизнь и сознанье, а смерти в нем нет.

Тот — это твой мир, излучающий счастье,
исполненный грации и красоты.
Себя ощути его маленькой частью,
и ты убедишься, что Тот — это Ты.

Санкт-Петербург, 28.06.1985

КРЫЛЬЯ

Росли мечты и крылья, и стихи.
Сначала все как в сказке розовело,
а ты летел на крыльях на лихих,
и знал как дважды — два ты свое дело.

Ты был уверен: крылья — не порок,
они печать чего-то там такого,
а жить ты должен так же, как пророк:
исчезнуть и воскреснуть для иного.

Но каждый день — как гибель. Каждый день!
Не язвы — язвочки, и злобочки — не злобы.
Зато вот скука, мелочность и лень —
все царственные, самой высшей пробы.

Тебя не распинают, не гноят,
в тебя не целятся и крылья не сжигают,
а только мелочно язвят, язвят, язвят,
а иногда — так даже уважают.

Когда же, уважая и язвя,

тебя измучили — ты написал, как охнул,

что не эпоха родила тебя,

а ты пришел, чтобы создать Эпоху.

Ты ждал любви… кто поддержал тогда
затрепетавшие вдруг праведные крылья?
Никто, никто… и потекли года,
эпохи потекли в немом бессилье.

И ты уже согласен, что ты стар,

твой век — Двадцатый, эра – н а ш а эра,

эпоха — не твоя: то был кошмар,

ты от него очнулся в новой вере.

Проходят месяцы унылой чередой,
а годы отмечать и вовсе стыдно.
Так в чем же долголетие, открой,
коль смерти и бессмертия не видно?

Ты и устал и стар лишь в тридцать три,
ты говоришь: Христы теперь не в моде;
кто нынче распинает, посмотри,
из-за каких-то крыльев и мелодий?

Примерь итог. Ну как, тебе не жмет?

Но тысячи таких примеров были:

тот и до ста, пожалуй, доживет,

кто в тридцать три распнет свои же крылья.

Тут нет трагедии, и ты их не распял.
Какой же из тебя, дружок, мучитель?
Ты не душил, а так — примял и после снял.
Что ж, ты свободен, бедный долгожитель!

Мой бедный друг, ты проживешь до ста,
и даже больше, но, конечно, в меру.
Но наша эра — от рождения Христа.
В честь долгожителей не называют эры!

Запорожье, 30.06.1985

ДИВАЛИ

Гроздь огней под небом расцветает:

как жасминов мириады лепестков,
мириады разноцветных огоньков
Индию коврами устилают.

Свечи и ракеты, и шутихи,
звезд ковер небесный в черноте ночной,
взрывы, взрывы — будто здесь ведется бой
между счастьем и бездонным лихом.

Бой и впрямь ведется в этот вечер —

за вниманье Лакшми к судьбам всех людей.

Каждый огонек желает быть замечен,

и мы тоже зажигаем свечи,

словно звездочки в большом ковре огней.

Пилани, 13.11.1985

ДРУЗЬЯМ

В чужой стране, где трудно нам одним,

где все иное — солнце, пища, люди –

мы очень часто слышим, говорим

о дружбе, что была и будет.

Немного дипломаты, мы всегда
немного ценность слова понижаем,
и мы не обижаемся, когда

о чувствах слыша, их не ощущаем.

Поэтому нам дорого сейчас
простое бескорыстье вашей дружбы:

она не соткана из пышных пошлых фраз

казенной речи, сказанной по службе.

Законы дружбы одинаковы везде,

и платят за нее одной валютой:

рукою помощи, когда твой друг в беде,

совместной радостью в счастливую минуту.

Пилани, 16.02.1986

/оригинал — на англ. языке/

ПИЛАНИ

Пилани плавает в песках.
Сплетаются друг с другом звуки
ситар: холодный плач и муки,
протяжный стон и сонный страх.

В Пилани плавает печаль,
и табла, словно сердце, бьется,
и кажется: вот-вот порвется
тоски натянутая шаль.

Пилани пылью истекло,
плывет чахоточною маской:
болезненно здесь ярки краски
и лихорадочно тепло.

Пилани кланяется нам
неискренно, но благонравно.
А мы одни. Судьба бездарна:
Пилани — клин. Пилани — клан.

Пилани призрачно, как дым,
лениво, ласково, коварно.
Не из одной ли с ним мы варны?
Пилани — плен. Пилани — сплин.

Пилани, в плаваньях — где киль,
где паруса твои, где ветер?
На этом ли плывешь ты свете?
Пилани — пыль. Пилани — быль.

Пилани, 26.12.1985

В ГЕФСИМАНСК0М САДУ

Сад зубоскалит. Ночь хохочет.
Брезгливо скалится луна.
Седобородый старец хочет,
чтоб выпил чашу я до дна.

Как это тяжко! Мне ли мало
досталось от судьбы моей?
Моя душа, скорбя, устала
от фарисейств и от страстей.

Двенадцать были рядом. Двое
и ныне рядом — только спят.
Но нет душе моей покоя:
я так же проклят, как и свят.

А сад не спит, и ночь в оргазме,
и боль всё ярче и острей…
Зачем бездушной протоплазме
величие души моей?

Но слишком поздно. И сквозь годы

идут Предатель и Молва,

идут века, идут народы,

и сад не спит, и ночь права!

Вас много — толковать, пророчить,
заслуга чья и чья вина,
кто свят — кто проклят этой ночью…
А я один — и пью до дна!

Пилани, 1.03.1986

КОМЕТА ГАЛЛЕЯ

Мы не спали — не ели:
два часа до рассвета
в телескоп мы глядели
на Галлея комету.

Небо ярко и звонко,
и торжественно-тихо.
На востоке — ребенка
золотая шутиха.

А в зените бездонном,
жуткой бестией томной —
над чуть видимым домом —
мертвый хвост Скорпиона.

И Сатурн свою тайну
завивает в колечки,
опустившись случайно
Скорпиону на плечи.

Все знакомо и сонно.
Будни мрака и света.
Мы же смотрим влюбленно
на Галлея комету.

Золотая шутиха
в темноте проплывает,
не желая нам лиха,
но — добра ли желая?

Как шедевр музыканта,
живописца, поэта,
и как редкость Таланта —
золотая комета.

Пилани, 6.03.1986

ТВОРЧЕСТВО

Творчество! Лестница, опиум, крылья, —
дай мне еще полетать и побредить,
дай мне еще хоть ступеньку осилить
и — успокоиться тряпкой на жерди.

Как на бегу, учащая дыханье,
сердце колотится в клетку грудную —
в кровь себе пальцы, в кровь свои тайны —
дай мне стучаться в душу другую!

Словно под линзой, под микроскопом —
радугой, радости всеми цветами —
Ганг, мотылька и любовь мою — скопом —
дай ей увидеть моими глазами!

Если же боль разоряет гнездовье,
пальцы в крови и мне не отпереться —
боль эту, скорбь эту, вкус этой крови
дай ей почувствовать всем моим сердцем!

Как чужеземцев, застигнутых ливнем,
нас приютили в заброшенном храме —
дай мне быть принятым в души другие,
дай мне быть понятым всеми друзьями!

Творчество! К детям грядущего века
дай мне побыть хоть подобием моста,
дай мне с тобою побыть Человеком,
и лишь потом уже — пугалом просто…

Пилани, 20.03.1986

ЖЕЛЕЗНАЯ КОЛОННА

БЛИЗ МИНАРЕТА КУТУБ

Я давно уже где-то читал о колонне,

из железа отлитой столетья назад.

Хоть приметам я верить нисколько не склонен,

но об этой колонне вот что говорят:

Коль обнимешь колонну, к ней стоя спиною,
то исполнится точно желанье твое,
но зато ни за что не свершится такое,
если ты, попытавшись, не обнимешь ее.

Я достаточно гибок в суставах и планах,
и, приметам не веря, загадал себе я:
коль рука за колонною руку достанет —
пусть, колонна, откроется тайна твоя!

Над тобою уж двадцать веков прошумело,
но железо твое — чище нет и нежней —
никогда, никогда, никогда не ржавело,
словно золото или надежды людей.

И едва мои руки сошлись за колонной,
я постиг всю премудрость, я тайну узнал:
не ржавеет она от надежд и от стонов
тех, кто двадцать веков ее здесь обнимал!

Дели, 25.05.1986

ТАДЖ МАХАЛ

На берегу Ямуны — белый факел
любви бессмертной, верности живой.
Сюда приходят, чтоб увидеть знаки,
оставленные Вечностью самой.

Кому поставлен памятник, кто зодчий —
перс из Шираза, итальянец иль француз?
А может, двадцать тысяч тех рабочих,

что на плечах несли всей стройки груз?

Не ты ль, Мумтаз — царица, — этот мрамор?
Ты Шах — Джахану всех была милей,
хоть не была ты юной, скажем прямо,
родив ему четырнадцать детей.

Но что любовь покорная царицы
и мастерство строителя — пред тем,
что белым факелом нам светит в лица,
принадлежа одновременно всем?

О памятник Любви! Не Шах — Джахана,
но всех по силе чувства равных с ним!
Гори, восторг, гори, святая драма
любви и верности под куполом одним!

Агра, 28.05.1986

ШАХ-ДЖАХАН

С тех пор, как сын лишил меня престола
и жить заставил в крепости моей,
вокруг меня всё пусто, грязно, голо,
и я не вижу смысла моих дней.

Не трона жаль: Аллах мне власть доверил,
и Он же отнял — что же тут роптать?
Но я пытался сам, не лицемеря,
на этом свете что-нибудь создать.

И я мечтал о паре Тадж — Махалов,
но был построен мною лишь один.
Как это мало, как презренно мало, —
неужто ты не понимаешь, сын?

Вокруг меня всё пусто, голо, грязно,
и я не вижу смысла дней моих…
Один лишь вид — как между будней праздник,
когда мой взор спокоен, добр и тих,

один лишь вид из крепости унылой
изгнанник трона сам себе избрал…
Мои глаза на нем навек застыли
и видят только белый Тадж — Махал.

Так и уйду из жизни, созерцая
созданье не Аллаха, но свое.
Всё в жизни тлен — лишь Красота сияет,
коль возведешь ты зданье для нее!

Агра, 28.05.1986

+++ +++ +++

Я звезд таких не видел никогда
в тех городах, чьим светом я отмечен.
А тут — пожалуйста: простые, как вода,
безмолвные и яркие, как свечи.

Созвездия танцуют старый вальс,

кружатся надо мной, как танцевали

над динозаврами. И как мне, право, жаль,

что я ничем не лучше этих тварей!

Мне некогда и голову задрать,

и посмотреть на звезды долгим взглядом,

и лучше, проще, чище, выше стать,

освободившись от забот и яда.

Пилани, 7.10.1986

В ГОСТЯХ У РЕРИХА

Скажите, кто я? Говорите всё:

веселое, хорошее, худое,

скажите даже, мол, ни то — ни сё,

но все-таки скажите, кто я?

Я верю в проницаемость души

и проницательность чужого взгляда.

Скажите — все ответы хороши –

пусть будет мед в них или же досада.

Скажите… впрочем, что за мысль!

Я догадался. Прочь с души оковы!

Но неужель возможно — зная жизнь,

чтоб вы не знали, Мастер, — кто вы?!

Бангалор, 9.12.1986

БОМБЕЙ

На берегу пюпитры пальм стоят,

оркестр бессонный мглы и океана

от ф о р т е переходит плавно к п ь я н о,

лишь дирижер-Бомбей бросает взгляд.

Богатый, нищий, сказочный Бомбей
жует резинку духоты и смога,

И кажется, что он устал немного
от многоликости своей.

Он нереален, как индийский фильм,
огромная метафора, пришелец…
Сегодня он в себе меня поселит,
чтоб завтра превратиться в дым.

Проснувшись в Дели, я вздохну: о’ кей,

фантастика закончилась… Печально!

И лишь тогда пойму я, что реальны

и океан, и смог, и порт, и пальмы,

и дирижер из сказки — мой Бомбей.

Бомбей, 15.12.1986

ЧАСТЬ ТОГО

Мне говорил брамин, что т а т т в а м а с и
предполагает смысл отличный от того,
который мы, пришельцы, вкладываем в это
седое изреченье — т о т е с т ь т ы.
Он говорил мне строго, что негоже
отъединять Того, Тебя, Себя ли
от некоей субстанции безмерной
во Времени-Пространстве. Это – Т а т.

О да, -сказал он, — вы, отождествляя
Того и Личность, Космос и Себя,
кощунственно понятья разделили:
как можно А и А отождествлять?
Ты — это дерево, иль камень, или птица,
иль брат твой — говорите вы. Итак,
Какой-то есть отдельный брат иль камень?
Нельзя, отождествляя, разделять.

Воистину, — он продолжал, — возможно

одно отождествленье, и не больше:

в с ё — э т о в с ё , как истинны три фразы:

нет ничего, всё есть и всё — во всём.

Ведь называемое Тем, Тобой ли, Мной ли, —

ничто как часть, как лист, как единица,

но всё как целое, в самом себе едино.

Так говорил брамин… Я слушал, слушал…

Но я не мог отвергнуть счастье знать,

что я лишь часть всего. Не всё, а лишь частица.

Не всё, а часть, но эта часть есть Я.

И Тот — не всё: он — часть. А обе части —

его с моей — и составляют мир.

Не Всё, и нет Меня, а есть и Я, и Всё,

и мы — одно, как глаз и организм.

И я — молекула живого организма,

а не туманный сон чужого божества.

Пилани, 12.02.1987

+++ +++ +++

Как скорпион, пробравшийся к нам в дом,
ночь пряталась в углах, весь день лежала,
чтобы напасть на нас потом,
вонзить отравленное жало.

Она обрушится тоскливой духотой,
тяжелым запахом жасмина,
когда ты станешь сам не свой,
и станет всё тебе едино.

И переварит тебя ночь в своем
огромном чреве — жарком, душном…
И вдоль стены крадется скорпион,
и гильотиной пахнет от подушки…

Сидим безвольно, безучастно, и глядим
без тени страха вновь на скорпиона,
а ночь, как агарбати пряный дым,
качает нас на грани сна и стона.

Пилани, 20.04.1987

+++ +++ +++

Земля обетованная лежала,
как жрица распростершаяся в храме,
открытая ветрам пустыни знойной,
где гибнет одиночество желаний

Здесь почва влажная еще: соленый
дождь страсти, лихорадки и смятенья

омыл ее — и ныне, высыхая,

лежит земля под ветром из пустыни.

Там, на холмах, напоминающих о детстве,
стоят, не разрушаются соборы —
полны то синей негой обещаний,
то белой неги нежности чистейшей.

Земля обетованная простерлась
в молитве к неосознанному богу.
Еще землетрясенье не затихло:
конвульсии слабеют постепенно…

А там — пустыня, путь из детства в юность,
колодезь тайный посреди пустыни,
а там — Сезам, священная пещера,
вулкан потухший после изверженья.

Кустарник у пещеры, и на листьях
причудливо слились роса и лава,
в гармонии усталости застыли,
пока их не осушит ветер знойный.

Земля обетованная остынет
от бурь, землетрясений, извержений,
и вновь манить и будоражить станет…
Земля желанная, начало и конец!

Дели, 12.05.1987

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Иду домой:

в гостиницу, в гест — хаус,

чужой ли ключ в кармане или свой,

хаос ли в комнате иль даже древний Хаос —

иду домой.

Идем домой:

в дом друга ли, отца ли,
в дом деда ли, надолго ль, на постой,
когда полны мы сил, когда устали, —
идем домой.

И на чужбине, в призрачном коттедже,
в котором мы три года уж живем, —

мы дома ли? Но вы ответьте прежде —
что значит: дом?

Квартира тесная, где сын сопит в кроватке,
где ты на кухне куришь перед сном,
где вещи на местах и всё в порядке —
вот это дом?

Но — транспортабельны кроватки, вещи, дети,
и сигареты носим мы с собой.
Так что же значит здесь, на этом свете,
идти домой?

Я жил за морем и ключи носил я,
но не моим бывал там дом любой.
И вот теперь мой дом — моя Россия.
Иду домой.

Дели, 14.05.1987

_ЕЛКА

Я не верю срубленному дереву,

что наполняет мой дом ароматом хвои.

Что изменится?

Зачем мы наши надежды

развешиваем на елке как блестящие игрушки,

как будто за год они истаскались, испачкались,

и вот мы их стираем

и, словно белье, развешиваем сушиться.

Я не верю в блестящую шарообразную мечту,

что отражает на своих женоподобных боках

пепельницу, полную окурков.

Что изменится от этих свечей?

Похоронный их треск отпевает ушедшее снова,

отпевает и то, что еще только будет,

потому что потом будут эти же свечи,

и только ушедшее станет новым, иным,

растворенным в звоне разбивающегося шарика,

который, как мечта,

звонко-мрачно хлопается

об этот немытый пол.

Меня увлекают с собой лишь бездонная ночь
да тиканье хриплых часов.

Успеваю подумать о том,

что подумать ни о чем я не смею.

В переполненный полночью праздничный дом

пустота заползает

и место мое занимает.

И нет больше сил?

Но хлопает пробка шампанского,

раздаются печальные слова

как будто бы веселых людей,

которых я вижу отраженными на шариках

^{висящих на елке.}

Ах, эти шарики,

блестящие хрупкие девицы,

воплощенья космической лжи и фальши,

бессердечные (———————),

источенные изнутри пороком и грехом.

Аминь.

И тогда я пою что-то смутное,

и мой дом наполняет ароматом хвои

волшебное дерево, которому я не верю.

Запорожье, 07.01.1988.

БОЛЬШАЯ ПРЕЛЮДИЯ И МАЛЕНЬКАЯ ФУГА

О СОЛЬВЕЙГ

Сольвейг прибегает на лыжах.
/Г.Ибсен/

Сначала она утром,

наскоро попив кофе,

побежала налегке на работу,

где мужикоподобные бабы,

никогда не знавшие счастья работы,

но влюбленные в несчастье работы других,

ее хорошенько помучили.

Потом в бездонный троллейбус,

как в бочку, она упала,

и с сотней других несчастных

они усталой и злобной кучей, как в бочке, тряслись,
и их как хотел перетряхивал некий безликий бог
тупого смирения.

Потом она отстояла очередь

за порошком стиральным,

потом еще три в гастрономе,

где пустые прилавки:

она купила хлеба, молока и масла

и, согнувшись от сумок, наконец добралась домой,

где пустынный холодильник открыла,

но всё-таки что-то придумала и приготовила.

Потом почитала журналы

о важности контрацептивов,

о том, что абортов много,

а детская смертность у нас выше, чем на Маврикии.

Потом телевизор смотрела,

потом одежду сына стирала,

потом дочке сказала, что денег на джинсы нет,

потом пьяного мужа раздела,

говоря, что он получает мало,

и еще раз послушала путанные объяснения,

что пьет он от безнадежности и ненужности,

от мизерной зарплаты и всесоюзной неискренности,

А потом она на его плечо голову положила

и прошептала: Сольвейг твоя пришла…

Как я люблю тебя, Сольвейг;

а времени нет на массажи,

косметики нет и денег,

ни сервиса, ни покоя.

Как я люблю тебя, Сольвейг;

скоро появятся морщины,

но некогда жить и верить,

что красен закат на Таити,

а в Риме есть апельсины.

Как я люблю тебя, Сольвейг;

усталая, возвратившись,

я знаю — не разбираешь,

где жизнь, где существованье,

а жить всё трудней и трудней.

Но как же не жить нам, Сольвейг, —

мужчины всегда уходят,

а женщины всей вселенной

к ним снова должны приходить

И они приходят, о Сольвейг,

они прибегают на лыжах,

на верблюдах и на маршрутках

приходят к мужчинам своим.
Как я люблю тебя, Сольвейг,

соль слез моих, весть и совесть,

жена моя, дочь и мать.

О, как ты ко мне прибегаешь,

о, как ты ко мне приходишь,

о, как ты умеешь ждать!

Москва, 8.03.1988.

СВАДЬБА

Стрекотанье кузнечика долго я пил из травы,

и хмельной и печальный,

я посватался к какой-то заблудшей дороге,

и она повела меня в поле, а брат ее, ветер,

все стучался к друзьям моим —

место для свадьбы искал;

никого не нашел.

И сыграли мы свадьбу:

за столом деревянным сидели

мои гости:

три ворона,

ветер,

скрипучая дверь,

олеандр.

И метель мы стаканами пили,
и песок на зубах на закуску скрипел,
но никто не пьянел: все считали, что это во сне.
А потом я проснулся — мне холодно стало немного.
Я укрылся тоской, проклиная хмельную метель;
в двух шагах от меня шурин-ветер заигрывал с дверью,
и она сладострастно скрипела

и снова бесстыдно лгала, что умеет она открываться.
Что ж, подъем так подъем.
Повела меня снова дорога,
и в стаканы метель снова щедро она налила,
но увидел я с ужасом: нет моего олеандра.

Отравившись метелью, замерз, поседел олеандр.

За столом же, как вечером, вороны черные были;

одного я узнал, но не стал вспоминать о Линор.

Похмелившись метелью, я стал как-то странно спокоен

и, оставив в полях ветер с дверью и труп олеандра,

побрели мы опять через город в другие поля,

а над нами во фраках летят похоронных

ворон первый Нигде,

его брат нелюдимый Никто

и отец их немой Никогда.

А мы думали, это во сне…

Запорожье, 15.06.1988

КНЯЗЬЯ ИДУЩИЕ ПЕШКОМ

Видел я рабов на конях, а кня-

­зей ходящих, подобно рабам,

пешком.

/Екклесиаст, X, 7/

Экклесиастовы рабы по-прежнему едут на конях,

с тех самых пор, когда Проповедник сказал,

что есть под солнцем зло.

И это было тысячи лет назад,

и сотни лет назад,

и десятки лет назад,

и вчера и сегодня.

Экклесиастовы рабы по-прежнему едут на конях,

и прогресс проявляется в том лишь,

что теперь мы коней зовем

‘‘Волга’‘, ‘‘Мерседес’‘, ‘‘Тойота’‘,

а я хожу пешком или трясусь в телегах,

что зовутся теперь трамваями или метро.

Экклесиастовы рабы по-прежнему едут на конях,

и им нипочем Христос, Спартак, Пугачев или Маркс,

и плевать им хотелось на все эти наши

либертэ, фратернитэ и особенно на эгалитэ,

а я всё тот же пешеход в пыли своих горьких надежд.

Экклесиастовы рабы по-прежнему едут на конях,

и оказалось лишь призраком то, что бродило по Европе,