УБИЙСТВО ПО-БЕРДЯНСКИ
р а с с к а з
В конце декабря 1970-го ехал в командировку в Киев. Когда поезд, на ночь глядя, неспешно отвалил от перрона запорожского вокзала и улеглась неизбежная суета прoводов, в купе нас оказалось трое — грустная зарёванная девчушка лет семнадцати, молодой военный летчик и я, профессиональный толкач, человек цыганского образа жизни, вечный командированный.
Покуда проводница не собрала билеты и не принесла постели, мы сидели молча, почти не глядя друг на друга, думая каждый о своем. Паровоз всё набирал скорость и за окном все быстрее отлетали назад тучные колхозные поля с перегаженным комбайнами и июльским зноем жнивьём.
— А газетки вы не разносите? — спросил у проводницы летчик.
— Нет, молодой человек, сегодня у нас не получилось с газетами, машина опоздала.
Девушка, по-воробьиному незаметная, сотканная природой из серых, заурядно-нейтральных тонов, улыбнулась мне уголками рта. Она, как и я, поняла, что летун хочет для начала подать себя с парадной, высокоидейной стороны.
— Ерунда всё это, — не утерпел я, — газеточки, журнальчики…
Однако я тоже не был поддержан — девчушка подозрительно осмотрела меня, как онколог родимое пятно.
Я поспешил поправиться:
— Собственно, чем занимаются в поездах? Или читают, или водку пьют, или в карты играют. Все же я предпочитаю чаевничать.
По быстрому взгляду заплаканных глаз я понял, что вышел вперед очков на сто.
Кстати, позади уже раздавался боевой извозчичьий глас проводницы, предлагавшей чай. Все знают, что такое поездной чай, о котором, я верю, великие поэты ещё напишут поэмы.
После первых же глотков выяснилось, что летчика зовут Федя, окончил он кировоградскую школу высшей летной подготовки и после короткого отпуска спешит в Кировоград получить диплом, чтобы решить вопрос о поступлении в Ленинградское высшее авиаучилище.
Люда едет куда-то под Киев к родне на несколько дней, взяла отгулы и за свой счет. Я, разумеется, не скрывал, что еду в командировку.
— Ещё в поездах травят анекдоты, — изрёк Федя, явно пытаясь взять инициативу в свои руки.
— Давай, поливай! — снисходительно согласился я, а Люда на всякий случай зарделась.
Федя тут же выдал пару тупых солдатских баек, причем, рассказывая, он подбирал удобочитаемые выражения, что совсем убило художественную суть этих перлов устного народного творчества.
Я мог бы, понятно, контратаковать и грохнуть полудюжиной чапаевских, но воздержался ввиду их явной непристойности.
Возникла пауза. Люда отодвинула так и не пригубленный стакан с душистым чаем и, отвернувшись, вдруг горько заплакала.
Нам стало жаль девченку и мы стали утешать ее. Она благодарно, однако молча, повернула лицо к нам, вытирая слезы застиранным, серым, как прошлогодняя солома, эмпээсовским полотенцем.
— А еще в поездах рассказывают страшные истории… — полупредложил я.
— Годится! — отозвался Федя, — Выруливай на старт!
Люда уже с некоторым интересом поглядела на мою бородку и, шмыгнув носом, приготовилась слушать. Я не дал себя уговаривать.
— Случилось это, дети мои, лет десять тому назад, когда я был еще заядлый холостяк и трезвенник.
При этих словах Люда слабо улыбнулась. Я понял, что моя манера рассказывать ей по душе и вдохновился.
— Дело было летом. Познакомился я как-то на запорожском пляже с одной чудной девочкой, назовем ее Инесса. И поскольку через пару дней определенно почувствовал, что должен сделать для неё нечто запоминающееся, то предложил ей смотаться на недельку-другую в Бердянск, к морю.
Девчонка она оказалась рисковая и с энтузиазмом согласилась.
Как мы уже с ней на своих работах вырвали по десять дней отгулов, я не помню, вроде бы как за свой счет отпуска получились или забюллетенили — убей бог, не помню, да и какое это имеет значение по сравнению с тем фактом, что нам предстояло провести десять сумасшедших дней и ночей у Азовского моря в разгар июля.
Люда мечтательно смотрела куда-то в ночное окно, явно представляя себя рассекающей теплый полуденный прибой, наркотический запах водорослей, синее небо и дымок итальянского сухогруза на горизонте.
Федя положил ногу на ногу и тоже погрузился в кайф.
— Так вот, ребяточки-козляточки, — продолжал я, — в самом Бердянске мы с Инессой появлялись лишь днем и то всего в двух местах – на базаре, где покупали низку сушеных бычков, и на городском пляже, валяясь на нем до захода солнца. Затем мы садились в автобус, прихватив в гастрономе бутылку вина и что-нибудь на ужин, и шуровали на Курорт, местность за Бердянском, где действительно располагается всамделишный дом отдыха, а топкие берега лимана источают загадочный аптечный аромат. Так, вероятно, пахнут эликсир жизни, устье Амазонки и еще, может быть, так пах ихтиозавр, неторопливо переходя из какой-нибудь кайнозойской эры в мезозойскую.
Выкидываясь из пыльного "ЛАЗа", мы старались не позабыть пакеты и бутылки. В крайней хате небольшого поселка мы забирали у старушки бабы Ксюши наши рюкзаки и палатку, оставленные утром на сохранение, и топали подале от моря в лесополосу, уходившую в совхозную даль перпендикулярно берегу. Влево от лесополосы простиралось вспаханное поле, или пар, по-крестьянски выражаясь. А вправо, до самого Ростова, а может быть, и до Тбилиси ядохимикатно зеленели виноградники совхоза "Жовтнэва хвыля".
Одним словом, пройдя метров двести по тропинке, петлявшей посреди редковатой лесополосы, мы неизбежно выходили к знакомой обжитой полянке, ставили палатку, жгли костёрчик в ямке, для маскировки. Обычно пили чай, а в хорошие дни перед чаем партачили в обгоревшей кастрюле кулеш из какой-нибудь крупы с салом и мелко посеченной полукопченой колбасой. Колбаса всю дорогу попадалась "Одесская", бывшая "Еврейская".
Выпивали вино, обжигаясь, глотали суп, а уже после, насытившись, спокойно чаевали под трели неисчислимого племени кузнечиков. Довольные первобытной жизнью, залезали в палатку, бросив прощальный взгляд на спелые, но недосягаемые гроздья звёзд на ещё горячем от дневной жарищи небе. На убогой, но такой пахучей травяной постели долго не могли уснуть, ворочаясь, не находя места для воспаленных, опадающих лохмотьями солнечных ожогов, спин.
При этом Люда опустила глазки, как будто у нее тоже спина настолько обгорела, что полезла лохмотьями. А Федя был весь внимание.
— Ну, а затем через пару дней мы с Инессой выяснили, что мы абсолютно разные люди и, будь мы в браке, хоть на развод подавай. Короче, оставаясь надежными приятелями и целомудренно коротая ночи в одной палатке, дни мы проводили порознь.
Я не ревновал её, если она играла в волейбол с какими-то не то цыганами, не то турками. Она же не горевала, если я слишком долго трепался с изящной эстонкой Ритой из Кохтла-Ярве. Надо было видеть, как гордо выходила на азовский берег Рита, неся в правой руке пойманного крабика, а левой таща меня, зацелованного до обморока, на буксире. Но должного эффекта не получалось, потому что Инесса в такой миг обязательно оказывалась в особо акробатическом прыжке, гася адскую подачу Керима.
В один ужасный день я сказал Инессе, что приеду, видимо, попозже, потому что хочу пригласить Риту на танцплощадку.
— Твое дело, — мрачно согласилась Инесса, — меня Керим проводит!
Я удивленно посмотрел на нее. Ведь тайна нашей палатки может раскрыться. Но она улыбнулась.
— Ерунда! Дальше автобусной остановки я ему идти не разрешу…
Все прошло по плану. Я пригласил Риту вечером пройтись по городу. Она, не будь дурой, согласилась. Хотя куда здесь, в глубинке, можно пройтись… Зашли и на танцплощадку, и в кафишко по-маленькой, и на набережной, слушая ночной шелест моря, посидели-помолчали.
Ночь выдалась душная, беззвездная. Низкие облака плотно обложили небо, грозясь дождем. Где-то за Косой блеснула ещё далёкая молния. Море глухо шумело.
— Я пойду, — неуверенно сказал я Рите, — а то как-бы не начался дождь. Инка умрет со страху.
Рита молча обняла меня, горячая, как песок в разгар дня, и когда я открыл глаза, белое платьице её уже убегало вдоль парапета набережной в сторону школы, где остановилась их тургруппа.
— Приходи завтра! – донеслось до меня. Какой же я, все-таки, злодей, подумалось мне. Клянусь, что ей совсем не хотелось уходить.
Ехал я на свой дурацкий Курорт последним автобусом. Второй час ночи. Из пассажиров только я да ветхая старушонка. Водитель ежеминутно посматривал на меня в зеркало, укрепленное над его головой.
От его бдительных взглядов и тряски бешено несущегося автобуса мне стало неуютно и я с облегчением вышел на конечной остановке.
Рывком сорвал более ненужный галстук, скомкав, сунул его в карман брюк, расстегнул ворот рубашки – духота с приходом ночи не уменьшилась.
Раздвигая руками ветки, осторожно вошел, наконец, в лесополосу. Продвинувшись привычное расстояние и достигнув знакомой полянки, я палатки не нашел.
— Инесса, Инесса, — стал я тихонечко звать. Но никто мне не ответил.
"Куда девка запропастилась?.." – зло подумал я и возвратился к началу лесополосы на открытое место.
Где ее искать в такую темень? Вокруг на всю вселенную ни огонька. Направо – виноградники, туда идти не стоит, можно нарваться на сторожевых собак. Пойду, думаю, левой стороной по вспаханному полю. Быть может, она где в другом месте палатку поставила.
И ста шагов не прошел я пaром, как увидел ее. Белое платье четко виднелось на фоне пахоты, а метрах в трех, у кромки кустов, светлела голова. Волосы у меня с ходу – дыбом.
Мой первый тройной прыжок, думаю, был метров на двадцать. В ближайшие сто лет его никто не повторит.
"Это те чертовы банабаки изнасиловали ее и еще голову отрубили, мерзавцы," – пронеслось у меня в голове, — "что теперь будет?".
Как быть? Куда бежать? В милицию, так вся вина падет на меня. Докажи им, что не я ее зарубил!
Бежать в поселок, — ночью ни к кому не достучишься. В "скорую" – до города далеко. Да они и не выезжают на смерть. Убежать совсем домой, так паспорт мой в рюкзаке. И дома, в Запорожье, все приятели знают, что именно я уехал с Инессой. Этого не скрыть. Что делать?
Люда, мне было ясно видно, вся сжалась от страха. Мужественный Федя незаметно положил свою руку ей на плечо. Подбодрить, придать смелости…
Пробежав с полкилометра по пахоте, я остановился, задыхаясь.
"Какой же ты все-таки трус," — проклинал я себя.
Собрав остатки мужества, решил возвратиться на место преступления и все самому выяснить, а затем уже принять подходящее решение.
"Вряд ли насильники и убийцы," – рассуждал я, — "поджидают еще и меня. Сделав такое кровавое дело, они, наверняка, разбежались. Тем более я не девченка и им на фиг не нужен. Кроме того, если они и заметили меня на пляже, то им удобнее все на меня свалить."
Медленно, шаг по шагу, я приближался к белевшему на пахоте туловищу бедной Инессы. Меня слегка поташнивало, ноги и руки предательски дрожали. В правой руке я судорожно зажал ржавый перочинный ножичек, которым вряд ли можно было лишить жизни даже лягушку.
Внезапно я остановился и холодные мурашки снова хлынули вниз по спине. Мне показалось, что отрубленная голова повернута глазами в мою сторону, что они открыты и отчаянно смотрят на меня.
Я представил бедную девочку в неравной схватке с бандитами. Как они заламывали ей руки, а затем, заметая следы, хладнокровно отрубили ей голову нашим туриситским топориком.
Тысячу раз я проклял себя за свое несвоевременное увлечение Ритой. На кой черт мне нужна была эта, безусловно отвратительная интрижка с русалочкой из Кохтла-Ярве, которая, не исключено, заодно с данными уголовниками…
Наконец, я приблизился к трупу настолько, что можно бы и дотронуться, осмелься я протянуть руку.
"Дотронуться нужно," – беззвучно внушал я себе.
Старина Шерлок Холмс так всегда определял время совершения убийства. Буду приблизительно знать и я. Если тело теплое, значит, дело произошло не более часа тому назад. Если остыло, то часов в одиннадцать вечера. Не ранее одиннадцати, поскольку до десяти Инесса собиралась побродить по городу с Керимом.
Я сделал глубокий вдох и… протянул руку.
— Фу, ты, ну и напугал! – вскинулось бездыханное тело.
Я остолбенел.
— Ну где же ты, бестолочь, шляешься? Совсем тебе эстонка голову вскружила!
Я, не раздумывая, неинтеллигентно, но по-братски, врезал ей по шее. Потом, оппортунист, кинулся целовать, плача черт знает от чего и с пятого на десятое рассказывая ей о пережитом мною ужасе.
Оказывается, Инесса, как и обещала, распростилась с Керимом в десять, но палатку ставить поленилась, спрятала взятые у хозяйки рюкзаки в кустах, а сама улеглась на видном месте на теплой земле, подстелив полотенце. Спасибо, место мы выбрали сухое, без комариного террора. Сумку с пляжным барахлом она со зла отбросила метра на два в сторону. Ее я и принял в темноте за голову…
— У-уф! – облегченно вздохнули мои слушатели, но Федя ободряющей руки не убрал.
— Чем же все закончилось? – спросила Люда.
— Да ничем, — ответил я.
– На следующий день утром мы с Инессой с перепугу уехали домой. Да так шустро, что я даже не сумел проститься с Ритой, хоть это и не в моих правилах. С тех пор я ни Инку, ни Риту не видел…
— А теперь спать, дети, — скомандовал я и, наладив постель и сбегав помыть руки, прыгнул к себе на вторую полку. Свет в купе мы погасили, и я с чистой совестью крепко уснул.
Утром, однако, я Люды не увидел. Она сошла в Шевченковском. На ее месте расположилась рыхлая, в годах, колхозная бабища, окруженная всевозможными сумками и узлами. Она смачно пахла жареными семечками, которыми основательно наслаждалась, интеллигентно сплевывая шелуху в кулачок.
Федя был невесел и выглядел уставшим. Почувствовав на себе мой укоризненный взгляд, он пробурчал, нисколько не оправдываясь:
— А у Люды- то видишь, какой отпуск, отца хоронить поехала…
Я молча зачем-то пожал ему руку, как бы извиняясь за свой оскорбительно-мужской ход мыслей, взял полотенце и занял очередь у крепко воняющего хлоркой туалета. Я смотрел в раскрытое окно, за которым с шумом проносились километры пожухлых от двухмесячной жары лесопосадок. Мне почему-то ясно представилось, как стоит сейчас невыспавшаяся Люда у изголовья отца и тёплая ручка её, положенная на тяжелую отцову руку, хочет, но не сможет преодолеть неисправимый холод небытия.
Версия 70.12.25