М. Блюменкранц. Эсхатологическая проблематика в творчестве Ф.М. Достоевского

“И останавливаться лишь на точках,

о которых грезит сердце”.

 

Ф.М. Достоевский, “Сон смешного человека”.

 

Эсхатологический пафос творчества Ф.М. Достоевского ярко воплощается в его утопиях и антиутопиях. К первым следует отнести сон Ставрогина о Золотом веке (глава “У Тихона”), сон Версилова и, конечно же, “Сон смешного человека”. К антиутопиям — сон Раскольникова на каторге и “Легенду о Великом Инквизиторе” как учебное пособие по основам антиутопии.

 

Утопический проект мироустройства вводится писателем в ткань повествования в виде сна, привидевшегося герою. Этим сразу же снимается возможный упрек в нереальности такого проекта: мало ли, что может человеку присниться? Правда, в не таком уже далеком прошлом представители архаических культур и жители древнейших цивилизаций склонны были воспринимать сновидения более серьезно, чем явь. Но мы, слава богу и профессору Фрейду, в отличие от них способны верно истолковывать как то, так и другое.

 

Однако предоставим возможность высказаться по поводу ценности сновидений самому сновидцу, одному из персонажей Федора Михайловича: “Они дразнят меня теперь тем, что ведь это был только сон. Но неужели не все равно, сон или нет, если сон этот возвестил мне Истину? Ведь если раз узнал истину и увидел ее, то ведь знаешь, что она истина, и другой нет и не может быть. Ну и пусть сон, и пусть, но эту жизнь, которую вы так превозносите, я хотел погасить самоубийством, а сон мой, сон мой, — о, он возвестил мне новую, великую, обновленную, сильную жизнь”1. Находясь у последней черты, где уже становится “все равно”, твердо решив свести счеты с жизнью, “смешной человек” неожиданно получает во сне откровение, он постигает жизнь такой, какой она должна и, главное, может быть. Благодаря сновидению он не познает, а переживает Истину. И Истина открывает чакру сердца.

 

Такое же потрясение испытывает после сна о Золотом веке и Ставрогин, ”… когда проснулся и раскрыл глаза, в первый раз в жизни буквально омоченные слезами. Ощущение счастья, еще мне неизвестного, прошло сквозь сердце мое даже и до боли”2. Но сила полученного импульса для полного воскрешения Николая Всеволодовича оказывается недостаточной. Сердце, на мгновение вернувшись к жизни, вновь погружается в холодную пустоту души. Версилов, которому Достоевский переадресовал сон Ставрогина, испытывает при пробуждении те же чувства, что и герой “Бесов”, но к их описанию добавляется весьма знаменательная фраза: ”Ощущение счастья, мне еще неизвестного, прошло сквозь сердце мое, даже до боли; и это была всечеловеческая любовь”3. В отличие от Ставрогина Версилов определяет характер пережитого им ощущения счастья: счастьем наполняет его чувство всечеловеческой любви.

 

Но именно на этом чувстве основана “восполненность” жизни у обитателей планеты смешного человека. Золотой век рождается из полноты любви как состояния души и мира. Обитатели фантастической планеты — это те люди, которым удалось “жизнь полюбить больше смысла ее” или, если точнее: “… они не стремились к познанию жизни так, как мы стремились сознать ее, потому что жизнь их была восполнена”4. В отличие от жителей Земли они, по-видимому, избежали грехопадения и не отведали запретный плод с древа познания Добра и Зла. Поэтому их чувства остались незамутненными, не отравленными ядом душевной раздвоенности цивилизованного человека. Их любовь лишена порывов жестокого сладострастия, их радость не несет в себе горького осадка страдания. В общем, полная противоположность сложной алхимии чувств, переживаемых смешным человеком: “В ненависти моей к людям нашей земли заключалась всегда тоска: зачем я не могу ненавидеть их, не любя их, зачем не могу не прощать их, а в любви моей к ним тоска: зачем не могу любить их, не ненавидя их?”5

 

Любовь для жителей райской планеты является синтезирующей основой мироздания, она не отъединяет, а соединяет друг с другом, и каждого в отдельности с Целым вселенной: “У них не было храмов, но у них было какое-то насущное, живое и беспрерывное соединение с Целым вселенной; у них не было веры, зато было твердое знание, что когда восполнится их земная радость до пределов природы земной, тогда и наступит для них, и для живущих, и для умерших, еще большее расширение соприкосновения с Целым вселенной”6. Таким образом, планета — не совсем полный аналог рая, т.к. на ней существует смерть и имеется своя эсхатология, предполагающая грядущий выход людей на более высокий уровень мировой гармонии благодаря последующему преображению человека через дар бесконечной радости и любви. Достижение Золотого века предполагает изменение внутренней организации человека, раскрытие в нем его лучшей природы, а именно, беспредельной способности любить. Здесь принимается в расчет человекомаксимум.

 

В антиутопиях Достоевского, прежде всего, в “Великом Инквизиторе” ставка на человекоминимум. Поэтому счастливое будущее слабосильного человечества должно основываться не на любви, что, в сущности, недостижимо, а на чуде, тайне и авторитете. “А если тайна, — рассуждает старик-инквизитор, — то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны даже слепо, даже помимо их совести… мы исправили подвиг Твой и основали его на чуде, тайне и авторитете”7. Здесь сталкиваются две истины, две правды о человеке: правда, открывшаяся Смешному человеку и правда Ивана Карамазова. “Потому что я видел истину, — говорит герой “Сна…”, — я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей”8.

 

“Чтобы полюбить человека, — признается Иван Алеше, — надо, чтобы тот спрятался, а чуть покажет лицо свое – прощай, любовь… По-моему, Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо”9. Из двух этих взглядов на человеческую природу и строятся два различных проекта возможного мироустройства. Собственно, у Достоевского можно выделить на самом деле, по крайней мере, четыре гипотетических проекта возможного светлого будущего. (не понял, что за жирные точки ниже. Если не нужны – уберите)

 

Однако устройство “счастливого будущего”, исходящее из человекоминимума, ориентирующееся на “нижний этаж” человеческого естества, в итоге, как мы могли убедиться, приводит даже не к муравейнику, приводит к “Бобку”. Именно “Бобок” становится эсхатологическим мифом царства Великого Инквизитора. Такова плата социума за ставку на духовное зеро.

 

Если оценить эсхатологические перспективы “муравейника” нам помогает исторический опыт, то с Золотым веком вопрос обстоит сложнее, хотя ответ на него, возможно, дал и сам Достоевский.

 

“Сон смешного человека” — один из первых предпринятых в русской литературе опытов описания краха утопии. Рай оказывается на удивление хрупким. Причину катастрофы называет сам герой: ”Дело в том, что я… развратил их всех”12. Грехопадение напоминает цепную реакцию: стоит в мировую гармонию залететь атому лжи и… “Они научились лгать и полюбили красоту лжи… Затем быстро родилось сладострастие, сладострастие породило ревность, а ревность — жестокость. Началась борьба за разъединение, за обособление, за личность, за мое и твое”13.

 

Так что же, Золотой век возможен только в оранжерейных условиях? Не сталкиваясь со злом, жители планеты попросту не ведали искушений? Когда же привелось столкнуться, то вся их “всечеловеческая любовь” тут же благополучно увяла, иммунитета к злу у них не оказалось. А ведь на планету занесло далеко не самого худшего из представителей рода человеческого, но, конечно же, тоже бациллоносителя. Вернемся к выстроенной цепочке последовавших нравственных разрушений в невинных душах обитателей Эдема. Первое: “Они не только научились лгать, они полюбили красоту лжи”14. В чем же эти простодушные дети могли обнаружить красоту этого весьма распространенного на земле и в высшей степени удобного порока? Даже очень немногие из нас, грешных, относящихся ко лжи как к неизбежной в общежитии светской условности, не способны воспринимать ее как феномен, доставляющий эстетическое удовольствие. (Миша, из-за двух отрицаний эта фраза становится совершенно непонятной. Можно так: «Даже те из нас, грешных, кто относится ко лжи как к неизбежной и т.д. И еще. Думаю, что ложь может порождаться и еще одним началом – творчеством. С помощью лжи человек не подчиняется объективной реальности, а творит свою вселенную, изменяя и подправляя реальность, будучи неспособным ее изменить)

 

“Отцом лжи” именуется дьявол. Бог есть Истина. И удовольствие, скорее, вызывает не ложь сама по себе, а первый флирт с открывшейся вдруг возможностью свободного выбора. Возможность лжи обнаруживает зону свободы — пространство личного выбора между добром и злом. До этого жители планеты существовали в мире, где Добро, Красота, Истина и Свобода составляли синкретическое единство и переживались как единое Целое. Начавшийся распад этого единства на автономные полюса создает между этими полюсами эстетическое напряжение, переживаемое как метафизическое сладострастие от свободного парения души, обжигаемой прикосновениями к предельным экзистенциальным состояниям, когда из Содома открывается красота Мадонны, а от лицезрения идеала Мадонны начинает неудержимо тянуть в Содом.

 

Происходит то, что Кьеркегор определял как “головокружение свободы”. Иррациональное начало в человеке пробудилось и вырвалось из-под контроля. И человек ощутил свою отдельность от других. Разделение на “мое и твое” появляется здесь как последний акт в его борьбе за свою автономию. Синтез распадается и начинается цепная реакция дифференциации. Таким образом, мы наблюдаем разворачивание того же библейского сюжета: человек соблазнен возможностью свободного выбора между добром и злом — и вместо утраченного рая обречен в лучшем случае на неповторимую индивидуальность.

 

В чем же причина легкости, с которой произошла катастрофа? Здесь возникает вопрос, может ли витализм стать основой для Золотого века? Достаточно ли живого чувства единения с Целым вселенной, пантеистического по своей природе, для того, чтобы удержать всечеловеческую любовь в серьезных испытаниях. В таком мире роковым образом отсутствует трансцендентное измерение, все становится имманентным. Любовь же, связующая людей только по горизонтали, не имеющая выхода в вертикаль, соединяющую все живое в единый узел, не является по-настоящему прочной. Любовь, не открывающая в человеке образа Божьего, не укорененная в духовном измерении бытия, при определенных условиях с легкостью может оказаться обращенной на саму себя.

 

Не случайно Версилов, поясняя свой сон, говорит о последнем дне человечества, когда “люди остались одни”: “Исчезла бы великая идея бессмертия и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней любви к Тому, Кто и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку”. И, несмотря на царящую в его грезах идиллию всеобщей любви венчает он свой рассказ неизбежностью теофании: “… вера моя невелика, я деист, философский деист, как вся наша тысяча, так я полагаю, но … замечательно, что я всегда кончал картинку мою видением, как у Гейне “Христос на Балтийском море”. Я не мог обойтись без Него, не мог не вообразить Его, наконец, посреди осиротевших людей”15. Почему же смешной человек, переживший крушение Золотого века, продолжает настаивать на том, что он видел Истину, и не только видел, но и должен проповедовать ее — открыть всем. “И пойду, и пойду”, — этими словами заканчивается рассказ.

 

У всех философствующих героев Достоевского идет драматическая внутренняя борьба между диалектикой отрицающего ума и метафизикой уязвленного сердца. После путешествия на планету у смешного человека в этой борьбе окончательно и бесповоротно побеждает сердце, и умом сердца он понимает: “А между тем так это просто: в один бы день, в один бы час — все бы сразу устроилось. Главное — люби других, как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь, как устроиться”16. Смешной человек находит единственную альтернативу, пускай и утопическую, той антиутопии, в которой мы пожизненно прописаны: “Как бы всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая, любить себя больше всех, в то же время не мешать никому другому, и жить таким образом всем вместе как бы в согласном обществе”17.

 

После пережитого сна в сознании героя произошел радикальный поворот, изменилась самая ткань души. Это не сон Веры Павловны о Хрустальном дворце, не прекраснодушное мечтание о воплощении на земле идеала мировой справедливости. Сновидение смешного человека — по сути мистический прорыв за грань социума и строгой рациональности. У Чернышевского сон — лишь уловка, прием, сюжетная условность: за ней мировоззренческая программа очередной социальной утопии.

 

У Достоевского никакой программы общественного переустройства нет, вопрос, как бы обустроить человечество, возникает только как следствие более важного вопроса: как повернуть человека к потерянной им глубине собственной души. Ибо только на этой глубине и преодолевается трагизм человеческого существования. Звездочка, заворожившая взор героя в начале повествования, загадочно мерцавшая в бездне ночного небосвода, словно разгорается теперь в глубине его распахнутого любовью сердца. И смешной человек постигает, что лишь полнота открытого миру сердца способна вместить полноту преображающего света Истины.

 

“Сознание жизни выше законов жизни, знание законов счастья — выше счастья — вот с чем бороться надо”18, — провозглашает герой рассказа. И мы остаемся на развилке между утопией и антиутопией, между тем, чтобы “возлюбить жизнь больше смысла ее” и тем, что “не в жизни счастье”.

1 Ф.М. Достоевский, Полн. собр. соч. в 30 т., т. 25, Л., “Наука”,1983, с. 108-109.

2 Там же, т.11, с. 21-22

3 Там же, т.13, с.375

4 Там же, т.25, с. 113

5 Там же, т.25, с. 114

6 Там же, т.25, с.114

7 “О Великом инквизиторе” Достоевский и последующие, М., Молодая Гвардия,1991, с. 33-34

8 Ф.М. Достоевский, Полн. собр. соч. в 30 т., Л., Наука,1983, т. 25, с. 118

9 “О Великом инквизиторе” Достоевский и последующие, М., Молодая Гвардия,1991, с. 14

10 В.С.Соловьев, Соч. в 2-х томах, М., “Мысль”, 1988, т. 2, с. 747.

11 В.С.Соловьев, Соч. в 2-х томах, М., “Мысль”, 1988, т. 2, с. 741.

12 Ф.М. Достоевский, там же, т.25, с. 116

13 Там же, т.25, с. 115

14 Там же, т.25, с. 116

15 Там же, т. 13, с. 378-379

16 Там же, т. 25, с. 119

17 Там же, т. 25, с. 117

18 Там же, с. 119