Русский писатель, уже более 20 лет живущий на Западе, на мое замечание о том, что в ведущих направлениях современной западной философской мысли утеряно метафизическое измерение, ответил, что вводить вертикаль в философских дискуссиях здесь считается неприличным — это дело теологов. С похожей точкой зрения я встречался и в беседах со своими европейскими коллегами. Один из них выразил мне свое удивление по поводу того, что в России так популярны маргиналы (к ним он относил Шпенглера, Ортегу-и-Гасета, Хайдеггера). Любая попытка постановки глобальных, "вечных" вопросов, заставляет западного специалиста поморщиться: "Это не скромно", — спешит пояснить он. Популярен микроанализ, претензия на макроанализ априори вызывает недоверие, поиск же синтеза, которого катастрофически не хватает сегодня, рассматривается строгими блюстителями научного метода в философии как пережиток атавистического сознания, тяготеющего к шаманской практике.
У представителей различных направлений и школ — будь то аналитическая философия, деконструктивизм, психоанализ наблюдается ангажированность своей единственно верной методологией. И часто инструмент познания превращается в его конечную цель.
Оторванная от насущных проблем человеческого существования, философия становится одной из вариаций гессевской "Игры в бисер", бесплодной гимнастикой ума, многозначительным перемигиванием досрочно выпровоженных на пенсию авгуров, все еще не расставшихся с иллюзией собственной посвященности.
Эскапизм академической философии, доведший до пифийского совершенства свой птичий язык, происходит в условиях стремительно нарастающей девальвации слова как такового. В современном мире наблюдается перепроизводство словесных отходов. Это респектабельно именуется информационной революцией. Одной из насущных задач нашего времени, видимо, станет создание эффективных мусороуборочных технологий.
Как зерно должно быть погребено в почву для того, чтобы дать ростки, так и слову необходимо прорасти из почвы молчаливого созерцания. Чуткая поэтическая интуиция Рильке открывает угрозу приближающейся катастрофы: умирание немотствующего бытия, "души вещей", отчужденной от человека горой словесного мусора.
Согласно библейской традиции метафизической миссией человека было дать имена всему сотворенному. Назвать, дать имя, для человека архаической культуры — это определить судьбу, обозначить сущность, т.е. стать сотворцом. Сегодня человечество при помощи магии слова творит фантомное бытие, тем самым обрекая себя на фантомное существование.
"То, что невозможно выразить — о том следует молчать", — писал Л. Витгенштейн. Господствующий неопозитивизм с готовностью сделал из этого вывод о том, что философия должна заниматься только тем, что можно выразить, предоставив мистикам возможность "противоречить грамматике". Тем самым, из области философского мышления вычеркивается, по меньшей мере, целая традиция от Августина до Кьеркегора, мыслителей, творчество которых неразрывно связано с духовным опытом, до них остававшимся невыразимым. Они обрели язык, на котором говорило витгенштейновское молчание.
Позволю себе высказать собственное, некорректное мнение: я полагаю, что истинная философия начинается только там, где личность в своем индивидуальном опыте выходит за границы того, что поддается выражению на вербальном уровне. Из переживания такого опыта и рождается Слово.
Хайдеггеровское вслушивание в Бытие происходит на предельной глубине нашего внутреннейшего "я". Стоит лишь "донырнуть", и "устами вещей" заговорит живое, пульсирующее единство Вселенной. То единство макро- и микрокосма, которое в разные времена переживалось многими поэтами и мыслителями как на Востоке, так и на Западе. Это единство глубже культурных различий. Это то "чувство космического", наличие которого известный антрополог Маргарет Мид считала уникальной особенностью человеческой природы, кардинально отличающей ее от множества других живых существ.
Стихотворение Рильке — о трагической потере этого единства. Речь идет не о религиозном сознании, хотя религии, вероятно, рождаются из этого же источника. Тут, скорее, следует говорить о переживании сакрального (Р. Генон совершенно справедливо рассматривает сакральное как понятие более широкое, чем религиозное).
Процесс секуляризации европейской культуры затронул не только ее религиозные (христианские) основы, но распространился глубже, деформируя и разрушая сакральное начало, по сути являющееся истоком духовного существования человека.
Естественно, подобное утверждение вызовет возражения у исторических оптимистов. Как можно говорить о духовном разрушении, если музеи постоянно переполнены посетителями, а концертные залы — слушателями. Если выставки известных мастеров привлекают толпы любителей живописи, а на гастроли знаменитых виртуозов выстраиваются внушительные очереди ценителей музыки. Если число людей, пишущих и издающих стихи и прозу часто превышает количество людей, эти стихи и прозу успевающих прочитать. Наоборот, благодаря достижениям научно-технического прогресса в культурный процесс оказывается вовлеченным гораздо больше народа, чем когда-либо в прошлом.
Достижения высокой культуры стали намного доступней массам. Все это чистая правда. Но в истории цивилизаций подобная ситуация уже возникала. Создавались музеи, в которых не было недостатка посетителей, плоды просвещения стремительно распространялись вширь, появлялся слой тонких ценителей изящных искусств и свободных художников. Это время именуется в истории эллинистическим периодом, закатом античной культуры. Как и наше, оно отличалось приматом эстетического начала в искусстве над этическим и религиозным.
Существует потребление материальных благ, переживающее в нашу эпоху в развитых странах бурный рост. Существует и потребление благ духовных. Русский филолог М. Гершензон назвал это "обжорством культурой". Культивирование эстетических удовольствий — одно из проявлений гедонистического характера нашей цивилизации. При этом рафинированный эстетизм неплохо уживается в одной и той же душе с пещерным каннибализмом. (Из ярких примеров можно вспомнить одного из высокопоставленных чинов СС Гейдриха, у которого любовь к Моцарту и тонкое понимание его музыки неплохо сочеталось с бескомпромиссной борьбой за чистоту арийской расы).
Подчинение эстетической функции искусства эстетическому или религиозному императиву — верный способ покончить с искусством. Нельзя превращать эстетическое в простой инструмент, даже ради очень высоких целей, но как самоцель эстетическое начало становится не менее губительным для искусства. Гипертрофия эстетического, так же как и его редукция, — следствие разрушения духовной иерархии, вернее, различные временные стадии этого процесса.
Подобный феномен отметил еще Кьеркегор, писавший о том, что слишком развитое эстетическое убивает этическое. Можно возразить: не утонченнейшее ли эстетическое переживание мира, к примеру, лежит в творчестве выдающихся японских мастеров хокку и китайских художников эпохи Сун, безо всякого ущерба для этического начала? Да и в контексте европейской культуры феномен, отмеченный датским мыслителем, скорее, характерен для одного из моментов ее развития, а вовсе не является универсальным законом. С последним не спорю — т.к. именно о таком моменте и идет речь. Что же касается культурных традиций Японии и Китая, то и поэзия хокку, и сунская живопись органично вырастают из дзен-буддийского и даосского мироощущений, в которых встреча с сакральным переживается в эстетической форме единения с "душой вещей", подразумевающей снятие субъектно-объектных отношений. В современной же западной культуре наблюдается иная тенденция: стремление к сакрализации эстетического переживания как такового выталкивает человека к существованию на поверхности вещей, фокусирует не его внутреннюю сопряженность, а неизбывную разобщенность с миром.
В эпоху роста индивидуалистического сознания эстетический принцип становится для творческой элиты королевской идеей. В чужом и холодном мире, атомизированном человеческом пространстве, эстетизм нередко является для личности единственной духовной опорой в ее фрагментарном и бессмысленном существовании.
"Дендизм — это последняя вспышка героизма в эпоху всеобщего упадка", — писал Ш. Бодлер. Эстетическая позиция становится для индивидуума перманентным актом утверждения своей аутентичности. В то же время она на самом деле ведет к неизбежному раздвоению, расколотости личности в самой себе, ибо по сути своей предполагает одновременно наличие как бы двух персон в индивидууме, одна из которых непрестанно демонстрирует "последнюю вспышку героизма", т.е. является эстетическим объектом, в то время как другая наблюдает и оценивает исполнение этой роли, т.е. является эстетическим субъектом, намертво привязанным, закрепленным за объектом.
Такая постоянная эстетическая рефлексия, базирующаяся на раздвоенности сознания, надежно отрезает индивидуума как от своего "внутреннейшего человека", о котором говорил Мейстер Экхарт, так и успешно изолирует его от других людей, в которых он, в лучшем случае, нуждается как в восхищенных зрителях. Человек становится Нарциссом, завороженным неким идеальным образом своего "я", а окружающий мир — зеркалами, бесконечно отражающими желанный образ.
В результате эстетическое сознание обречено на постоянное овеществление, двойную объективацию: самого себя и вечно текущего бытия, тем самым увеличивая дистанцию отчуждения. Оно все время имеет дело со ставшим, вырванным из непрерывного потока становления, и, мучимое голодом и жаждой среди изобилия, наделено проклятым даром Мидаса — одним прикосновением превращать живой, трепещущий мир в золотой, но мертвый декор.
И тогда душа, безнадежно потерянная в мире мертвых вещей, создает свой космологический миф — миф о демиурге, и именует его научной картиной мира. Таким демиургом в царстве Мидаса неизбежно становится экономика. Экономические отношения, как дельфийский оракул, вещают скрытую истину, и, словно Мойры, прядут нити человеческих судеб. Все в мире проистекает из них, и все в итоге к ним возвращается. И на наши головы, как небесная кара с Олимпа, падают уже не Зевсовы молнии, а акции и ценные бумаги. Возникают страны государственной демократии и общественной тирании. Своих тиранов общество демократично избирает всенародным голосованием. Имя одного из популярнейших — толерантность. Это очень благодушный и просвещенный тиран. Он с пониманием и терпением относится ко всем мерзостям, творящимся в мире, и всегда чутко следит за соблюдением полной толерантности во всех уголках земного шара. И там, где ей угрожает какая-либо опасность, он надежно укрепляет толерантность ракетно-бомбовыми ударами. Благодаря этому на нашем Ноевом ковчеге и сохраняется экологическое равновесие всех чистых и нечистых пар, а также их демократические свободы. И, прежде всего, наиболее ценимая из них — свобода слова от мысли.
Слово способно как одухотворить, так и обездушить. Информационный поток СМИ, постоянно омывающий нас, эксплуатирует вторую возможность. Мелководье мыслей и чувств грозит неизбежным обмелением души. Человек по сути своей — глубоководное существо, он не может бесконечно, без ущерба для своей духовной природы скользить по поверхности бытия. Современная цивилизация создает оптимальные условия для возможности такого скольжения, увеличивая опасность того, что человек так никогда и не вырвется из плена "мертвых вещей", не встретится с собственной глубиной. В этом — один из вызовов времени духовным основам общества.