Посвящается Хорхе Луису Борхесу
Чтобы предупредить возможные кривотолки, сразу скажу, что моя специальность – художественные переводы. Существует старое правило: перевод делается с чужого языка на родной, а не наоборот. Я представляю собой счастливое исключение. Владея языком оэ в совершенстве, я перевожу и с оэ на русский, и с русского на оэ. Как литератор я существую в двух ипостасях и, например, данный текст пишу сразу на обоих языках.
Прежде чем говорить о богатейшей литературе оэ, напомню, что этот язык распространён на островах небольшого тихоокеанского архипелага, известного под разными именами, что отражает историю его освоения: острова были открыты несколько раз мореплавателями, которые подплывали к ним с разных сторон. Поэтому на старых картах можно видеть не один, а несколько архипелагов с разными названиями. Как ни странно, это забавное недоразумение (напоминающее случай с Джомолунгмой, которую принимали за две разных вершины) до сих пор нельзя считать вполне прояснённым, примечательная деталь в причудливой истории островов.
Смешению рас и совмещению разных эпох страна обязана своей уникальной культурой, из которой я – в меру моей компетенции – хочу выделить словесность; необычайная трудность языка (я говорю об общенациональном литературном языке, который, в свою очередь, является продуктом конвергенции и противоборства весьма разнородных диалектов) не менее, чем географическая отдалённость, ураганы и другие природные препятствия, затрудняющие регулярное сообщение с островами, способствовали тому, что лишь очень узкий круг специалистов имел возможности приникнуть к родникам этой культуры. Да, собственно, о каком круге идёт речь? Два-три филолога в Европе, один бывший профессор университета в городке Миддлтаун в Коннектикуте и один новозеландский студент, энтузиаст-самоучка, недавно приславший мне письмо на оэ, – само собой, с множеством ошибок, – вот и весь наличный состав знатоков. Мне неизвестно ни одной кафедры, ни одного научного журнала по данной специальности. Притом, что литература языка оэ, по моему мнению, могла бы занять место в ряду ведущих литератур мира.
Очевидны, по меньшей мере, две причины такого положения вещей. Во-первых, природа самого языка. Мало сказать, что он труден для усвоения. Язык оэ лишь условно может быть причислен к западноокеанической семье. На самом деле он не укладывается ни в одну из принятых классификаций и ставит в тупик даже очень искушённого лингвиста, вынуждая его отказаться от многих привычных категорий. Учение о словообразовании, система частей речи, синтаксис, фразеология – всё, что мы сознательно или полусознательно применяем при изучении иностранных языков, что кажется нам таким же естественным и необходимым, как функционирование нашего организма, – оказывается бесполезным, когда имеешь дело с языком островов. По преданию, туземцев обучила языку райская птица Оэ. Некоторые особенности языка оэ заставляют вспомнить эту легенду. Достаточно сказать, что в нём отсутствует различение слов и предложений (черта, отдалённо напоминающая языки аборигенов Мексики), иначе говоря, самое понятие слова становится проблематичным. Морфологии в обычном смысле этого термина не существует, а семантика в решающей мере зависит от произношения. Главной чертой фонетики оэ является то, что в зачаточной форме присуще некоторым дальневосточным языкам, – музыкальное ударение. Как известно, оно основано на различении слогов не по силе звучания, а по высоте тона на музыкальной шкале.
Поэтому разговорная речь неотличима от пения, а так как мелодия определяет семантику (от высоты тона зависит смысл того, что произносят или, вернее, поют), то это привело к тому, что словесная и музыкальная культура оэ образовала единое целое. Среди живых носителей языка оэ невозможно встретить человека, не обладающего абсолютным слухом, ибо в противном случае он просто не мог бы объясняться с соотечественниками. Представителю этой культуры кажется странным, что стихотворение может быть положено на музыку, причём разными композиторами: для него это означало бы радикальное изменение смысла стихов. Разные музыкальные версии были бы просто разными текстами. Литературные тексты изначально представляют собой вокальные партитуры. Ясно, что для того, чтобы понимать такой текст, требуется чрезвычайно изощрённая музыкальная память.
Встаёт вопрос о письме, и тут иностранца подстерегает ещё одна ловушка. Буквенное письмо и самый короткий в мире алфавит (короче итальянского), казалось бы, должны ободрить новичка, ожидающего встречи с какой-нибудь непостижимой иероглифической письменностью. Ан нет. Музыкально-вербальная семантика языка оэ обходится минимальным набором знаков, задача которых не столько зафиксировать звучащую речь, сколько расставить ориентиры: всё остальное, опускаемое на письме, нужно запоминать!
Таковы в двух словах трудности языка. Другая причина, затрудняющая знакомство с литературой оэ в оригинале, состоит в необычном характере самой этой литературы. Чтобы не утомлять читателя подробностями, скажу коротко, что её отличительная черта – универсализм. Мы в России до некоторой степени знакомы с подобной традицией, ведь и у нас художественная словесность долгое время притязала на воспитательную, просветительную, религиозную, политическую – словом, внехудожественную роль. Однако это не идёт ни в какое сравнение с литературой языка и народа оэ, которая представляет собой не только слияние музыки и слова, о чём говорилось выше, но и синтез всех областей духовной культуры. Даже рядовой роман на языке оэ может оказаться в одно и то же время повествованием о вымышленных героях, травестией мифа, литературоведческим исследованием, богословским трактатом и эссе, в котором всё наличное содержание подвергается скептическому пересмотру. Заметим, что разложить такую прозу на её компоненты невозможно: нельзя отграничить свободный полёт фантазии от трезвого анализа, мифологию от дискурса. Язык и стиль художественной прозы релятивирован метаязыком науки, которая, в свою очередь, служит материалом для искусства и оборачивается художественной игрой. Таков удивительный парадокс этой литературы: на вершине своего развития, разочарованная в самой себе, она возвращается к первозданной нерасчленённости.
Долголетнее сотрудничество переводчика с издательством завершается выходом в свет лучших образцов литературы оэ в десяти томах. Перед вами первый том. Биографические сведения об авторах и характеристику отдельных произведений читатель найдёт в комментариях. Позволю себе прибавить к ним несколько замечаний о моей работе. Уже из сказанного видно, с какими неимоверными трудностями сталкивается литературный переводчик с языка оэ.
Отечественная школа перевода знает два направления: буквализм и то, которое именует себя творческим. Очевидно, что идеал перевода, максимально близкого к оригиналу, в нашем случае достижим ещё меньше, чем в любом другом. Остаётся уточнить пределы пресловутого творческого метода. Но где найти критерий необходимого и дозволенного, как провести границу между переложением и подражанием, подражанием и свободной вариацией на заданную тему? Читатель не имеет дела с автором, он наслаждается прозой переводчика, которого по наивности принимает за автора. Уважение к оригиналу есть альфа и омега художественного перевода, но опыт раздумий над текстами оэ внушает нечто большее – почти религиозный пиетет перед их неуловимостью, изумление перед тайной этого языка, который с равным правом можно считать и дословесным, и послесловесным и который впору было бы назвать праязыком, если бы одновременно, не утратив своё архаическое великолепие, он не достиг столь высокого совершенства. Сравнение с Эверестом не зря сорвалось у меня с языка: литература оэ высится перед нами, словно горная крутизна с невидимой вершиной, исчезнувшей в облаках. Кто в состоянии рассказать, спустившись с этих высот, чтó он там видел и слышал? Так Моисей, сойдя с Синая, предъявил скрижали, но никто не знает, на каком языке говорил с ним Бог.
Итак, мне не оставалось ничего другого, как отказаться и от буквального перевода, и от подражания. В меру моих сил я выбрал иной путь. Переводчик с обычных языков имеет дело с творческим результатом – готовым текстом. Он встречает автора, так сказать, на финише беговой дорожки. Я же, насколько мне позволяет моё скромное дарование, возвращаюсь к истокам, я пытаюсь восстановить самый процесс творчества. Как и всякий переводчик, я постарался поставить себя на место автора – но не того, кто с чувством заслуженной гордости, усталый и удовлетворённый, вручает читателю законченный труд, и не того, кто правит, и перечёркивает, и дополняет рукопись. Нет, ещё до того, как он стал автором, я встретился с ним. Усилием воли я переселился в душу творца в ту минуту, когда она почувствовала себя беременной новым, ещё бессловесным замыслом. Вместе с художником, которого я никогда не видел, но который слился со мною и сделался мной самим, я пережил его самооплодотворение и его материнство – вплоть до родовых мук, до блаженного часа, когда дитя явилось на свет. И тогда я понял, что великий оригинал остался в своём довременном, дословесном пространстве и никакого другого воссоздателя, кроме меня, не было и нет. Ибо всякое искусство есть воплощение невидимого, и всякая литература – перевод с непереводимого. Мне незачем добавлять, что язык, о котором я попытался рассказать в этом кратком предисловии, есть скорее догадка о языке, ибо, строго говоря, языка оэ не существует.
Диспут
…приводит доказательства из Талмуда, что даже Моисей не мог при жизни взойти на небо и достигал лишь высоты на десять локтей ниже небесного свода.
Ицхок-Лейбуш Перец. «Если не выше».
История (или притча), сочинённая Перецом, основана, как известно, на хасидском анекдоте; не пытаясь соревноваться со знаменитым писателем, я хотел бы рассказать всё как было в действительности, разумеется, в меру моего понимания действительности, – что, конечно, тоже не бесспорно. Протагонист известен: речь идёт о цадике из украинского местечка, память об учителе жива благодаря Перецу, в самом же местечке никто о нём, разумеется, не помнит. Да и евреев там не осталось.
Время действия? Так ли уж это важно – принимая во внимание, с кем встретился реб Шмуэль; но если нужны факты, то вот они: рабби жил в середине шестого тысячелетия. По христианскому календарю это будет где-то на переломе веков. В Библии сказано: срок человеку определён в сто двадцать лет. Так долго реб Шмуэль, конечно, не жил, но всё же дотянул до начала сороковых годов. И, наконец, что касается географии (раз уж мы её коснулись): в соседней Польше, в Бельско-Бьяльском воеводстве, находится городок Освенцим, где учитель, вопреки обещанному бессмертию, завершил своё земное существование. Заодно и вся община.
Напомню о притче, как её передаёт Перец. Раз в неделю немировский цадик исчезал; это привлекло внимание жителей местечка, распространился слух, что рабби Шмуэль удаляется беседовать с Богом. Нашёлся человек, который его выследил. Оказалось, что учитель, переодетый крестьянином, перед рассветом выходит из своего дома и направляется в соседнюю деревню. Там, в полуразвалившейся хате лежит одинокая больная женщина. Рабби колет дрова, топит печку, готовит еду, кормит и утешает больную. Потом так же незаметно возвращается к себе домой. На вопрос хасидов: где же был рабби, не на небе ли? – соглядатай ответил: «Если не выше».
Прелестный рассказ – и, кстати, довольно убедительный. Но действительность, в отличие от вымысла, редко бывает правдоподобной. Действительность сама кажется вымыслом, а иногда прямо-таки выглядит как чей-то бред. Это внушает некоторые подозрения касательно психического здоровья Творца, но не будем продолжать эту тему. В мире, сказал философ ¹, всё есть, как есть, и всё происходит, как происходит. Однажды утром, точнее, в предутренний час, после плохо проведённой ночи, пожилой учитель поднялся раньше обычного; накануне мальчик, который ему прислуживал, отправился навестить родителей в Крыжополь; рабби умыл лицо и руки, напился чаю и надел (вопреки рассказу Переца) свою лучшую одежду. В чёрном сюртуке, в старомодном высоком воротничке и при галстуке, с бородой, из-под которой виднелась крахмальная манишка, с цепочкой от часов на животе, рабби Шмуэль, вдобавок нацепивший на свой мясистый нос пенсне, напоминал университетского профессора, адвоката или управляющего банком. Нечего и говорить о том, что ни на одном из этих поприщ он никогда не мог бы преуспеть. Было темно, перед домом ждал закрытый экипаж.
Если бы кучер был писателем, он мог бы расписать путешествие во всех подробностях, но при этом возник бы риск того, что именуется художественным переосмыслением. То есть нас опять угостили бы какой-нибудь небылицей. На самом деле всё было очень просто, всю ночь продолжался снегопад, рабби сошёл с крыльца, держа над собой огромный зонт, и лошадь потащила карету по главной улице местечка, увязая в снегу. В домах ещё не зажглись огни.
Ехали долго. Словно сам создатель медлил восстать от сна, смутно обозначился серо-белый, глухой зимний день. Остались позади хутора, поля, перелески, вынырнула из белёсой мглы и потянулась вдоль дороги высокая чугунная ограда, и, наконец, лошадь стала перед воротами. Навстречу по расчищенной и успевшей снова покрыться снегом аллее спешил привратник.
––––––––––––––––
¹ Л. Витгенштейн.
Некогда поместье принадлежало польскому магнату, мрачный каменный герб над входом напоминал о далёких временах, о разорившемся владельце. Новые хозяева, неизвестно кто, сдавали замок кому-то. Гость расплатился с извозчиком и взошёл на ступени.
Он стоял в гулком сумрачном зале, некто, чью наружность невозможно описать, приблизился, голос, звучащий, как эхо, спросил: он ли реб Шмуэль-Арье-Лейб бен Ахиезер, прозванный Вторым Великим маггидом, господин благого Имени?
«Да, – сказал учитель, удручённый этой официальностью, – это я».
Ему указали на лифт, и реб Шмуэль прибыл на небо.
Но не выше. Небо представляло собой обширное помещение с потолочной росписью на астрономические темы. Из зала гость прошествовал в коридор, где отыскал нужную дверь. Требовалось изложить причину визита, предъявить повестку, что-нибудь такое. Но никакой письменной повестки рабби не получал. Его известили, вот и всё; он был приглашён, но в весьма абстрактной форме. Всё это он собирался объяснить секретарю, но не успел открыть рот, дверь из приёмной в кабинет открылась, вышло высокое лицо – выплыла дородная миловидная дама в бледнолиловом шиньоне, с брильянтами в ушах, в элегантном сером платье с вышивкой на груди. Можно было сказать, что она прекрасно сохранилась для своих лет. Секретарь выскочил из-за стола, принял у гостя цилиндр, зонт и крылатку.
Рабби Шмуэль огляделся: великолепно обставленный покой. В те времена ещё не было кино – во всяком случае, изобретение братьев Люмьер не добралось до этих мест, – а то бы мы сказали, что обстановка была как в фильме «ретро»: высокие задёрнутые гардины на окнах, стильная мебель, библиотека, ковёр, камин. Тишина и уют. Несколько ламп, не слишком ярких, чтобы не подчёркивать возраст хозяйки, но света достаточно. Рабби Шмуэль сидел в кресле, дама поместилась напротив, красиво составив ноги в туфельках, расправила платье и сложила на лоне маленькие пухлые руки. На правом безымянном пальце обручальное кольцо, на левом перстень с головой Адама. Несколько времени молчали.
«Ну-с… – промолвила она. – Я вас слушаю».
Рабби растерялся: он думал, что ему будут задавать вопросы. Ожидалось, однако, что сперва должен высказаться посетитель, изложить свою просьбу или что там. В конце концов, была же у него какая-то цель. Подать прошение, ходатайствовать за кого-нибудь.
Он не умел притворяться и сказал:
«Прошу простить меня, я всё забыл».
«Что вы забыли?»
«Я забыл, для чего я приехал».
«О! – сказала дама. – Какая разница? Я вам рада. Я рада, – пояснила она, – что вы догадались».
«Догадался? о чём?»
«О том, что вас хотят видеть. Можете ли вы рассказать, как это произошло?»
«Но ведь вы сами знаете».
«Мне хотелось бы услышать из ваших уст».
«Как произошло… – пробормотал рабби, снял пенсне и потер двумя пальцами спинку носа. – Я видел сон. Это был ангел. Он сказал: поднимайся, возница знает дорогу».
«Вы не удивились?»
Рабби молча покачал головой. Дама милостиво кивала лиловым шиньоном.
Несколько осмелев, рабби Шмуэль заговорил:
«Но я предполагал… если позволите быть откровенным… Видите ли, мне придётся потом рассказать, где я был. А что я скажу? Собственно, этого не может быть…»
«Не может быть, чтобы он оказался женщиной?»
«Да. Извините».
«Вы не можете себе это представить?»
Рабби пожал плечами.
Дама в сером помолчала.
«Это верно, – сказала она. – Он не может быть женщиной. Хотя бы потому, что нельзя не считаться с грамматикой. Всякий раз, когда о нём заходит речь, в Писании употребляется мужской род. Не говоря уже о христианстве. Им пришлось бы переделывать все иконы».
«Как же тогда…»
«Считайте, что я его замещаю».
«Вы? Разве это возможно?»
«Странно, что вас это удивляет. Вы знаток Книги. Неужели вы забыли, что Моисей, когда подошёл поближе, узнать, отчего терновник горит и не сгорает, то закрыл лицо. Как по-вашему: почему он это сделал? От сильного жара?»
«Нет, конечно. Чтобы не видеть того, кто с ним говорил».
«Да, но почему? Почему он не решился взглянуть?»
«На этот счёт существуют разные мнения», – сказал реб Шмуэль.
«Мнения могут быть разные. Но факт состоит в том, что человек не может встретить его воочию. Иначе умрёшь. Волей-неволей приходится искать посредников».
Снова молчание; гость поглядывал на горящие поленья.
«Вы разочарованы?»
«Я? – сказал рабби, очнувшись. – Нет, нет… ни в коей мере».
Он насадил пенсне на свой могучий нос, постарался сидеть прямо.
Дама в сером промолвила:
«Я вижу, наш разговор как-то не клеится. Расскажите немного о себе».
«Что рассказывать… Вы, вероятно, и так всё знаете».
«Мне интересно услышать из ваших уст».
«Я живу в…» – он назвал свой городок.
«Постойте, я должна вспомнить, где это. В Польше?»
«Ближе. Недалеко отсюда. Раза два выезжал по делам в Винницу, а так всё время дома. Жена моя умерла. Детей нет. Я там что-то вроде местной знаменитости. Думают, что я Бог весть кто и всё знаю. Но на самом деле…»
«Утверждение, что мы знаем только то, что ничего не знаем, – заметила дама, – старая философская песня. Тем не менее, насколько мне известно, вы единственный человек после Израиля Баал Шема, кто владеет Именем».
«Так считается…»
«Почему вы ни разу не воспользовались вашим могуществом?»
«Почему я должен был им воспользоваться?»
Дама хлопнула в ладоши. Обе половинки дверей неслышно распахнулись, въехал столик, который толкал перед собой секретарь.
«Я предполагаю, – сказала хозяйка, – что вы проголодались. Дорога долгая…»
Реб Шмуэль пил чай, робко взял с блюда бутерброд. Дама продолжала:
«Мы затронули интересную тему. Прежде я как-то не задумывалась. В самом деле, если бы он был женщиной… если бы он мог быть женщиной. Может быть, мир был бы чуточку совершенней!»
«Но он и так совершенен», – сказал реб Шмуэль и стряхнул крошки с бороды.
«Вы в этом уверены?»
Уж не провоцировала ли она бедного цадика? Реб Шмуэль взглянул на даму в сером – она улыбалась.
«Нет, – вздохнув, сказал он, – не уверен».
«Вот видите. Теперь мы можем вернуться к моему вопросу. Почему вы не воспользовались вашей властью над Именем? Весь народ, можно сказать, смотрит на вас».
«Какой народ… захолустный городишко».
«Весь народ Израиля, – сказала дама строго, – ждёт, когда же, наконец, придёт Машиах. Когда, – она устремила взгляд в пространство, – зазвенят колокольчики его ослицы. И вот появился человек, которому свыше дано поторопить Мессию. Напомнить ему о том, что… Ускорить его приход. И что же? Этот человек колеблется, медлит, чего-то ждёт. Чего вы ждёте? Пока не наступит катастрофа, всеобщая гибель, конец света? В ваших силах, – она наклонилась к гостю, – заставить его явиться. Все проблемы были бы решены».
«Я полагаю, что это компетенция Всевышнего».
«О, нет. Увы! Поверьте мне, уж я-то знаю. Совершенство мира вовсе не в том, что к нему якобы уже нечего добавить, а в том, что мироздание подобно безупречно работающему автомату. Однажды пущенный в ход, он функционирует сам собой. Начнёте копаться, переделывать — он остановится. Речь идёт не о ремонте! Речь идёт о спасении. Кушайте, прошу вас… берите с рыбой. Это свежая сёмга, ночью привезли… Что сделано, то сделано!»
И она развела руками.
«В таком случае, – возразил реб Шмуэль, – и Мессия не поможет».
«Его задача другая. Мир, конечно, от его пришествия не изменится. Каков он есть, таков он есть. Но люди станут чуточку счастливей. В мире будет спокойней».
«Я думаю… – проговорил реб Шмуэль, оглядывая себя, не осталось ли крошек на манишке. – Я думаю, что чаша страданий ещё не переполнилась. Там ещё есть место… Мессия явился бы преждевременно».
«Дожидаться, когда она перельётся через край! Вы бесчеловечны».
«Я?» – сказал реб Шмуэль.
Она запнулась. Цадик поднял глаза, в которых была такая бездна горя, что хозяйка не нашлась что сказать. И разговор иссяк.
Что-то вывело даму в сером из задумчивости. Реб Шмуэль зашевелился в кресле.
«Как, вы собираетесь уже уходить? Подождите, ведь мы ещё не успели договориться о главном. (Рабби пожал плечами). Так, значит, вы уверены, что… э?..»
Реб Шмуэль ответил:
«Да. Он жесток – в этом проявляется его великое милосердие. Он несправедлив, но его несправедливость – на самом деле не что иное, как справедливость. Наказание, которое он творит, есть награда. И часть для него то же, что целое. Чаша бед ещё не полна…»
«Вы это и говорите своей общине?»
«Люди меня понимают. Они понимают, что евреи – не сами по себе, но часть целого. Даже если никто никогда не выезжал из местечка».
Серая дама прищурилась.
«Теперь я вижу, с кем я имею дело. Вы – жестокий старик. Вам-то что, вам терять нечего. А что делать детям, у которых жизнь впереди, детям с глазами, полными доверия? Что делать молодым людям, которые ждут поощрения, – а вы лишаете их всякой надежды. И, в конце концов, откуда вы знаете? Кто вам дал право? Вы что – пророк? Что вы знаете о будущем?»
«Ничего, – сказал цадик сокрушённо. – Но я знаю, кто он и каков он, там…»
«Пожалуйста, не тычьте пальцем в потолок. Небо – здесь!»
«Простите».
«Сколько вам осталось жить?»
«Откуда я знаю…»
«Зато я знаю».
«Сколько же?»
«Вот уж этого я вам не открою».
«Но я более или менее догадываюсь».
Дама лукаво взглянула на цадика и спросила:
«Как вам понравилось моё угощение?»
«Благодарю вас. Очень вкусно. Я в жизни не пробовал ни икры, ни сёмги».
«А чай?»
«И чай замечательный. Что это за сорт?»
«Ещё чашечку?»
«Спасибо, я сыт. Кроме того, у меня, извините… проблемы с мочевым пузырём».
«Вам надо, – дама понизила голос, – отлучиться ненадолго?»
«Да, если позволите», – пробормотал рабби.
Она дала знак вошедшему секретарю, и гость поплёлся следом за ним.
Когда рабби Шмуэль после довольно продолжительного отсутствия вернулся, по его лицу было видно, что настроение у него значительно улучшилось. Дама в сером встретила его благосклонной усмешкой.
«Мне кажется, мир для вас теперь уже не так безнадёжен!»
Рабби кисло улыбнулся.
«Вы спросили у меня, какой это чай, – сказала она. – Я открою вам маленький секрет. Это не чай. Это напиток бессмертия».
«Напиток… чего?» – спросил реб Шмуэль.
«Бессмертия. Отныне вы будете жить вечно».
«Но я об этом не просил!» – вскричал рабби.
«Так он решил, – сказала дама, наклонив голову, и развела руками. – Собственно, для этого вас сюда и пригласили. Это большая награда, вы должны за неё смиренно благодарить. Разве люди не боятся смерти? Разве не мечтает каждый о том, чтобы её отсрочить?»
Гость молчал, очевидно, не находя слов.
«Таким образом, у вас будет возможность проверить, так сказать, ваш прогноз… Если я правильно поняла вашу мысль, этот народ ожидают в будущем новые… ну, скажем так: неприятности… Чаша, как вы удачно выразились, ещё не наполнилась до краёв. Машиах, как всегда, не торопится, и я, признаться, надеялась, что уговорю вас ускорить его прибытие… Минуточку, я ещё не договорила».
Реб Шмуэль нервничал, снял пенсне, снова насадил.
«Вы отказываетесь, ссылаясь на… ну, словом, считаете, что можно подождать. А так как часть есть то же, что целое, – опять-таки ваши слова, и я охотно ими воспользуюсь, – так как евреи репрезентируют, если можно так выразиться, человечество, то ваша тактика выжидания распространяется на весь человеческий род. Вы считаете, что время для Спасителя ещё не пришло. Пусть будет так!» – сказала дама в сером, наклонилась и хлопнула цадика по колену.
«Ой, вей!» – простонал рабби.
«Вам предоставлена возможность дожить до той поры, когда вам покажется, что дальше медлить нельзя. Итак, решение по-прежнему в ваших руках, почтеннейший! Но имейте в виду: если что-нибудь произойдёт…»
«Что? что произойдёт?» – спрашивал рабби.
«Если что-нибудь случится, виноваты будете вы. Нечего ссылаться на волю Всевышнего».
Рабби Шмуэль, схватившись руками за голову, закрыв глаза, раскачивался всем телом взад-вперёд.
Дама смотрела на него.
«Ну, ну, – проворковала она. – Успокойтесь. Я пошутила. Это обыкновенный чай».
Рабби поднял на неё заплаканные глаза.
«Правда?»
«Ну конечно. А теперь прошу меня извинить. Меня призывают некоторые светские обязанности. – Она щёлкнула пальцами, вошёл секретарь или кто он там был. – Карету пану Шмуэлю».
Реб Шмуэль, кланяясь, отступал к дверям и уже было повернулся к выходу, когда серая дама произнесла:
«Все эти эликсиры вечной жизни, яблоки молодости – сказка. Чудес на свете не бывает. Так что чай не повредит вам, не считая, может быть, лёгкого мочегонного действия… Но бессмертие вам так или иначе обеспечено. Нравится вам это или нет. Ничего не могу для вас сделать, дорогой мой. Так он постановил».
Выйдя наружу, реб Шмуэль заметил, что небо лишь слегка посветлело, как было, когда он приехал; он вынул часы – они показывали всё то же время, и рабби подумал, что ещё успеет вернуться до наступления дня. Между тем что-то готовилось. Вдоль аллеи сияли фонари, в окнах ярко освещенного двусветного зала двигались фигуры, снег перед замком был вытоптан, в пятнах конской мочи. Рядами стояли сани, брички, старинные колымаги. Это был день большого приёма.
Зычный голос крикнул:
«Карету пана Шмуэль-Арье-Лейб бен Ахиезера, Второго Великого маггида и господина благого Имени, – к подъезду!»
1. Horologium Dei ¹
В нашем мимолётном знакомстве – ибо мы больше не виделись, говорят, гроссмейстер сгорел в своей мастерской, погибла и сторожиха, – главным были, конечно, не его разглагольствованья, да и запомнилась мне из всего, что он изрекал, дай Бог половина. Главное, на чём я настаиваю, – что бы там ни подумали, как бы ни пожимали плечами, – знакомство это отнюдь не является литературным вымыслом. Некоторые авторы рассказывают весьма тривиальные истории, а выглядит это так, словно речь идёт о чём-то необыкновенном. Другие сочиняют небылицы, но стараются выдать их за подлинные происшествия. Чего доброго, читатель примет и меня самого за вымышленное лицо. Так что не имеет значения, как меня зовут. Если я что-то добавил, то исключительно ради связности, дабы внести в это хаотическое приключение хоть какую-то последовательность.
Чемодан и рюкзак упакованы, лыжи с ботинками стоят в углу. Как большинство смертных, я тяну лямку; как большинство, ненавижу свою работу, вскакивание на рассвете, торопливый завтрак, поглядыванье на часы, эту вечную зависимость от минутной стрелки, рабство у круглолицего дьявола. Завтра утром, в первый день отпуска, я отправляюсь за город, на пустующую дачу моих друзей.
Ибо мы рождены для иного поприща!
Кажется, я был единственный, кто сошёл с поезда на безлюдном полустанке, двери захлопнулись, электричка неслышно двинулась навстречу
––––––––––––––––––––––––
¹ Часовой механизм Бога (образ сотворённого мира у Декарта и Лейбница; лат.).
пылающему зелёному глазу, последний вагон растворился во мгле. Всё слилось кругом в серой белизне; часы на столбе, полузасыпанные снегом, показывали невероятное время; призрачная фигура в платке, в зипуне и валенках сгребала снег с платформы. Дачник присел на скамью, чтобы снять городскую обувь, сунул ноги в лыжные ботинки. Несколько минут спустя он полушагал, полускользил вдоль дороги, с брезентовым мешком за спиной, равномерно переставляя палки, везя за собой санки с чемоданом.
Я взошёл на засыпанное снегом крыльцо и отомкнул висячий замок. В доме было холодней, чем снаружи. На кухне постояльца ожидали совок для
выгребания золы, щепа и газеты для растопки; в кладовой запас дров; в большой комнате стол, поставец, старая, но исправная пишущая машинка, заправленная керосиновая лампа на случай перебоев с током, за пёстрой занавеской широкая деревянная кровать. Подтянул кверху гирьку стенных часов-ходиков, маятник покачался и остановился. Мои часы, как оказалось, тоже стояли.
Дрова трещали в печке. Чайник кипел на плите. Восхитительное сознание, что не надо никуда спешить, восхитительное чувство свободы, покоя и одиночества завладели душою странника. Таково было вступление; первая пришедшая в голову фраза. И правда: наконец-то я принадлежал самому себе.
У меня никого нет. Долгое время женщина, с которой я был связан, сражалась с соперницей. Клятвы, слёзы, выяснение отношений, ухищрения постельной техники – всё было пущено в ход, все средства вплоть до обмана, до мнимой беременности. В конце концов на меня махнули рукой. Было ясно, что мною владеет иная страсть. Я остался один, каким и был, в сущности, всю свою жизнь.
Две причины объясняют, почему до сих пор мною не создано ничего, кроме вороха заготовок: во-первых, как уже сказано, не было времени засесть по-настоящему за работу. Я мечтал о карьере ночного сторожа на каком-нибудь складе, который не соблазнит никакого грабителя, о месте библиотекаря в библиотеке, где не бывает посетителей, мечтал запереться от всех, скрыться, удрать куда-нибудь подальше, вести полунищее вольное существование в тёплых краях, спать днём, проводить ночи за письменным столом. Но есть и другая, более важная причина, она коренится в природе моего замысла. Я не хотел быть писателем как все. Я должен был выдать нечто великое и небывалое. Не роман, не драму, не эпос, но что-то такое, что было бы всем сразу и ничем в отдельности, и объединялось бы общей идеей. Если хотите, великий синтез – итог нашего времени.
Пока что моё творение, как плод в материнской утробе, шевелится в моей голове, но дайте срок, думал я, дайте только срок! В горнице стало тепло. Всё ещё длилось позднее утро; закусив из своих припасов, напившись чаю, я собрался было приступить к делу, разложил бумаги и прочее, но не мог преодолеть сонливость – действие деревенского воздуха. Кровать, словно любовница, приняла меня в свои объятия.
Сказанное, не правда ли, выглядит вполне правдоподобно. Удастся ли мне убедить читателя, что и дальнейшее – чистая правда? Некоторые писатели, рассказывая о самой что ни на есть реальной жизни, хотят внушить читателю, что речь идёт о чём-то сверхъестественном. Другие – наоборот. Мне приснился звон будильника. Потом оказалось, что это огромные часы бьют на вокзальной башне. Надо было спешить, я втиснулся в автобус, вместе с толпой штурмовал вагон метро; в поезде, в чёрном туннеле, среди мелькающих огней, мне пришла в голову простая мысль, куда это я несусь, подумал я, ведь у меня отпуск. Сейчас будет остановка, я вылезу, вернусь на вокзал и поеду на дачу. Но поезд по-прежнему мчался, не снижая скорости, вагон шатался, в чёрных окнах смутно виднелись лики усталых пассажиров, летели тусклые огни, постукивало, посвистывало, и когда я открыл глаза, кровать всё ещё раскачивалась; я поднёс к глазам руку с часами, забыв, что они не ходят; белый, бездыханный день цепенел за окошком.
Я всё ещё не мог привести себя в форму; на другой день с утра вяло тюкал на машинке, взялся было писать пером, набросал несколько фраз. Наконец, оделся, но на лыжи становиться не стал. Погода прояснилась, небо голубело, был лёгкий мороз. Снег поскрипывал под ногами. Мне никто не встретился на дороге, я подумывал о том, чтобы проехать две-три остановки до большой станции, где надеялся отыскать мастерскую. Но, не дойдя немного до железной дороги, увидел лачужку с железной трубой и вывеской.
Там висел прейскурант, висела табличка Курить воспрещается и было жарко от раскалённой печурки. За прилавком сидел неопрятный человек с папиросой. Посетитель стянул с головы меховую шапку, снял с руки часы и протянул мастеру. Часовщик отложил тлеющую папиросу, отколупнул крышку крохотной отвёрткой, вставил в глаз окуляр.
Значит, заметил я, курить всё-таки можно?
Часовщик положил окуляр на прилавок, сунул окурок в рот и сказал наставительно:
«Кому можно, а кому нельзя. Часы в порядке».
«Как это в порядке, вы же видите, чтó они показывают».
«Вижу».
«Они не идут!»
«Что ж я могу поделать. Я же вам сказал: механизм в порядке».
«Может быть, стрелки?»
«И стрелки в порядке».
Он взглянул на часы на стене и перевёл стрелки моих часов.
«Видите, они прекрасно двигаются».
Я спросил, сколько я ему должен.
«За что?»
Может, мне лучше обратиться в… э?
«Валяйте».
Чудный день, пьянящий воздух. Пришлось довольно долго ждать на платформе: бóльшая часть поездов здесь не останавливается.
Сойдя с электрички, путешественник перешёл через путь по эстакаде и довольно быстро, на улице, ведущей от вокзала, отыскал часовую мастерскую. Здесь ожидало несколько заказчиков, мастера ушли обедать. Бодро тикали и постукивали часы на полках, на стенах, висели плакаты:
Время – деньги! Фридрих Ницше.
Соблюдайте осторожность при переходе через железнодорожные пути.
Не курить. Окурки на пол не бросать. И прочие в этом роде.
Наконец, явился часовых дел мастер. Очередь дошла до меня. Часовщик положил часы на ладонь и задумался.
«Лёха, – проговорил он через плечо. Никто не отозвался. – Кому говорю!»
Лёха просунул голову через дверную щель.
«Ты Нинку видел?»
«Видел; а что?»
«Ничего».
Обмен репликами продолжался ещё некоторое время. Мастер вскрыл часы, осмотрел механизм, тонким инструментом извлёк миниатюрную батарейку, проверил ёмкость, уложил батарейку на место, захлопнул крышку и положил часы передо мной, повторив то, что я уже слышал.
Делать было нечего, я отправился в город. Не буду рассказывать о том, как я ехал автобусом, плутал в переулках полудеревенской окраины, перебираясь через сугробы; чахлый лес виднелся неподалёку; стало смеркаться. Часовых дел гроссмейстер обитал в избе-развалюхе на краю заснеженного пустыря. Я отворил калитку, постучался в дверь, в окно. Никто не отозвался. Потоптавшись, я взялся за ручку двери, утонувшую в лохматом войлоке.
Хозяин сидел на низкой тахте.
«Меня, – пролепетал гость, – направил к вам…»
Гроссмейстер – это был косматый старик с еврейской внешностью – перебил меня:
«Небось сказал, что я уже умер…»
Помявшись, я подтвердил, что мастер дал мне адрес «на всякий случай».
«Все они так говорят. Я всем мешаю… Я имею в виду конкуренцию. И мою квалификацию. Впрочем, я уже не занимаюсь практической орологией».
Посетитель робко спросил, что это такое.
«Наука о часах. Точнее, наука о времени… Что случилось? А-а, – пробормотал он, – можете не снимать. Я и так вижу, в чём дело».
«В чём?» – спросил я, озираясь.
«Вот там табуретка. Только осторожней… – Он покашлял. – Вы меня очень обяжете, если… э…»
Я вошёл за дощатую перегородку, там находилась кухня.
«А! – махнув рукой, возразил старец, когда я предложил сбегать за чем-нибудь. – К тому же здесь нет магазинов. Поищите… что-нибудь там найдёте. Осторожнее с газом».
Кое-что нашлось; я разложил снедь по тарелкам. Гроссмейстер лежал на тахте бородой кверху. Я остановился посреди комнаты, с медным чайником в одной руке и бутылкой вишнёвой наливки в другой.
«Поставить на стол, – сказал хозяин, не открывая глаз. – Чашки и прочее в буфете. Зажечь свет. Теперь помоги мне…»
После двух попыток удалось сесть. Старик глубоко вздохнул. Голая лампочка горела под потолком. Он прошествовал к столу.
«Дело в том, что… м-да. А это что такое? Где взял? Там есть получше!»
Вдвоём отправились на кухню, он давал указания.
«Я вынужден прятать от дочки. Дочка иногда приезжает».
«Откуда?»
«Откуда… Из Израиля, естественно! Два раза в год, осведомиться о моём здоровье».
«Вы боитесь, что она всё выпьет?»
«Тоже не исключено».
Явились рюмки-пейсаховки. Мы вернулись в комнату с коньяком «Реми Мартен», правда, оказалось, что в чёрную бутылку налит напиток маркой похуже.
«Тебя интересует, в чём дело. Дай-ка мне часы… Стоят, ты не ошибся. Часы, которые стоят, дважды в сутки показывают верное время. Это давно известно. Это установил автор Шулхан-Арух, Великой Трапезы, к сожалению, его имя осталось неизвестным. Не исключено, что у книги вообще не было автора».
Я спросил, что это за книга. Дед молча оглядел меня.
«Когда же она была написана?»
«Написана? Она была продиктована!»
Выпили, старик жевал колбасу. Я снова наполнил пузатые стаканчики псевдоконьяком.
«Тебя, стало быть, интересует, что же произошло… Часы в полном порядке, эти прохвосты тебя не обманули».
Напиток оказал своё действие. Старец стал расплываться в тумане. Возможно, оттого, что я ничего не ел с утра. Что значит – в порядке, когда они не в порядке! Гость почувствовал, что он плохо понимает собеседника. Разумней было отложить дело на завтра; я пробормотал:
«Вы, наверное, устали. Уже поздно…»
«Устал? Очень возможно. Всё может быть… даже то, чего быть не может».
«Пожалуй, я поеду…»
«Поедешь, куда? Впрочем, поезжай… поезжай. Ты прав, я действительно устал. Ты спросишь, от чего. От этой жизни, разумеется. От этой гнусной жизни. От недоброжелателей, и от себя самого, и от женщин…»
«Женщин, каких женщин?»
«Как это, каких. Меня посещают женщины. Главным образом по ночам. Я всё равно не сплю… А кстати, ты… Кто ты такой? Осмелюсь осведомиться».
«Но я уже сказал…»
«Нет, нет. Правду. Правду!»
«Может быть, – лепетал гость, – перенесём этот разговор на завтра…»
«Не увиливай!»
«Я пишу. Занимаюсь литературой».
«Угу. И что же ты там пишешь?»
«Где – там?»
«Где-нибудь. В твоей конторе. Или, может быть, это министерство? Верховный Совет?»
«Верховного Совета давно нет. И не министерство. Но я пишу не там… то есть пишу, но не то. У меня отпуск. Целых три недели!»
«Откуда это известно, что три недели?»
Я развёл руками.
«Ты не можешь этого знать, – сказал гроссмейстер, покачав корявым перстом, – коль скоро твои часы стоят. А вот я тебе сейчас расскажу, в Мидраше есть одна притча».
«Завтра!»
«А вот я тебе сейчас расскажу. Однажды Гейне – знаешь такого поэта?»
«Никогда не слыхал».
«Тем хуже для тебя. Однажды Гейне пришёл к Ротшильду. Это был такой банкир – слыхал про такого? Ротшильд жил во дворце. А, дорогой Гейне! Наконец-то вы посетили мою конуру. Нет, говорит Гейне, я пришёл взглянуть на собаку. Смешно? Не смешно? У тебя нет чувства юмора. Так вот. В Мидраше есть притча. Один архитектор пришёл в гости к торговцу шерстью. Ты меня слушаешь?»
Гость кивал тяжёлой головой.
«Пришёл к торговцу. А шерсть, да будет тебе известно, дело прибыльное. Особенно там, где холодно… Вот они ходят из комнаты в комнату, из одного зала в другой, купец показывает свои богатства. Потом вышли в сад, поглядеть на дом снаружи. Не дом, а дворец. Не хуже, чем у Ротшильда. Архитектор смотрел… у-ах-х!»
Мне показалось, что и он вот-вот заснёт, я подлил ему. Старец опрокинул стопку в рот.
«…смотрел, хвалил, потом говорит: хотите, я построю вам новый дворец? – Ещё лучше? – спрашивает торговец. Архитектор помялся, нет, говорит, не обязательно. Но зато это будет новый дворец. – Ну и что? – Как это, что? Новое всегда лучше старого! – Ты так думаешь? – сказал торговец. – А ну иди отсюда вон! Это я не тебе, – пояснил гроссмейстер, – это я рассказываю… Я к тому, что ты собираешься стать писателем. Строить новый дворец…»
Не стоило, конечно, тащиться к нему снова. Слишком дорог каждый день отпуска. Время было позднее, короче говоря, я остался у него ночевать. В кладовке нашлась старая раскладушка.
Ночью почудилось, что кто-то топчется на крыльце. По правде сказать, у меня до сих пор нет уверенности в том, что высокая белая фигура, которая прошла мимо меня, не приснилась мне. Но если это был сон, то его, а не мой. Я отнял у гроссмейстера его сон, не имея на это никакого права, сейчас, подумал я, он проснётся в гневе и выгонит меня на мороз. Я лежал на кухне, женщина в длинном белом платье – возможно, это была рубашка – прошествовала в комнату хозяина. Я слышал, как она ходила по комнате. Старик что-то пробормотал. Она встала в дверном проёме, босая, без всего, с распущенными волосами. Закрытыми глазами уставилась на меня.
Утром я отправился за харчами. Пришлось довольно долго разыскивать магазин. Когда я вернулся, хозяин, как вчера, сидел на тахте. В доме было тепло. Я не стал спрашивать, кто затопил плиту на кухне. Кажется, он угадал мой немой вопрос: подмигнул, описал в воздухе нечто округлое, сужающееся и снова округлое. Уселись за стол. Потом, сказал гроссмейстер, он сводит меня кое-куда, ибо лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
Для начала он опрокинул в рот пейсаховочку и втянул воздух в широкие волосатые ноздри.
«Без ложной скромности, да. Могу без ложной скромности сказать, что я разбираюсь в двух вещах. Которые так или иначе соприкасаются. Во-первых, в часах, это уж само собой, а во-вторых, я знаю толк в женщинах».
Гость спросил, какая между ними связь.
«О! и немалая. Сейчас, сейчас, – сказал он, видя, что я нервничаю, – куда ты торопишься? Они же всё равно стоят. Несколько теоретических замечаний. Наш мир, чтоб ты знал…»
Он вонзил зубы в огромный бутерброд с ветчиной. Трефное его не смущало. Жуя, он с презрением оглядывал своё жильё.
«Вся эта юдоль, чтобы не сказать хуже… одним словом, наш мир – это тусклое отражение высшей реальности. Всё, что происходит наверху, так или иначе отражается в низших сферах, за всем, что делается внизу, наблюдают свыше. Но есть некий узел соответствий, угадай: какой?»
«Откуда я знаю…»
«Женщина!»
«Может быть, – заметил гость, – мы всё-таки двинемся? Это далеко?»
«Моя мастерская? Нет, рядом».
По узким дорожкам мы пробирались через сонную окраину, которая так и не стала городом, перестав быть деревней. Гроссмейстер переставлял ноги в огромных валенках, то и дело проваливаясь в снег. Его одеяние представляло собой гибрид лапсердака и тулупа. Я держал старика под руку.
«Нетрудно установить, что тело женщины имеет сходство с песочными часами. Может быть, и ты это заметил… сегодня ночью».
«Ночью?»
«Ну, ну, молчу. Станешь ли ты утверждать, что это случайность?»
Топ, топ. Лишь бы не свалиться. Кругом ни души. Можно было подумать, что мы за тысячу вёрст от столицы.
«Так вот, чтоб ты знал. Женщина не просто напоминает часы. Что такое часы? Вот, например, твои часы. Которые стоят. Или часы на Спасской башне. Которые, кстати, ходят неверно. А что такое песочные часы, что такое вообще – часы? Приспособление, чтобы узнавать, который час? Вроде того, как термометр показывает температуру. Да… в известном смысле. Но, как сказано в Талмуде: возможно, правильным будет и обратное. Часы – это воплощённое время. Не я, конечно, это открыл. Это известно очень давно. Мир неудержимо стареет. Но! Достаточно перевернуть часы. И что тогда? Песок посыпется снова. Тебе понятно?»
«Более или менее. Но вы говорите, женщина. Женщин много…»
«Много, это верно. Пожалуй, даже слишком. Ходят, ходят, конца им нет…»
«Вы имеете в виду…»
«Да. Это, знаешь ли, утомительно. И чего они ходят? Каждая предлагает себя, точно я святой Антоний. Каждая думает, что она одна на свете…»
Я чуть было не сказал: но ведь одна и приходила.
«Далеко нам ещё?»
«Далеко. Надо пройти лес».
«Вы говорили, рядом».
«Кто это говорил? Надо пройти лес, потом будет поворот. А куда торопиться…»
«Вы, наверное, устали».
Я разбросал ногой снег, дед сидел под деревом, выглядывал из-под косматых бровей, как волк из кустов.
«Есть женщины, – изрёк он, – и есть Женщина. Для Того, кто создал мир, нет явлений, есть сущности. В своё время делались попытки взглянуть на мир с точки зрения самого Творца».
Мне стало скучно. Отвести бы сумасшедшего старца домой и смыться.
«Ты скажешь, что это невозможно – увидеть мир глазами Творца. Но ведь написано, что Бог создал человека по своему образу и подобию. Значит, человек в состоянии проникнуть в мысль Бога. Так вот, с точки зрения Творца, женщина – это и есть время, ставшее плотью».
Я помог ему встать на ноги, и мы, наконец, пришли.
Дом был похож на амбар. Кроме того, он походил на конюшню, на ковчег, на молитвенный дом или уж не знаю на что. Из железной трубы летели искры. Я вспомнил, что старик утверждал, будто не занимается больше практическим ремеслом. Чем же он занимался? Он поцеловал пальцы и коснулся мезузы, косо прибитой к дверному косяку, мы вошли, старик плюхнулся на скамью, навстречу вышла, зевая, корявая баба в кофте и ватных штанах, поверх которых символически была надета юбка.
Старик пробормотал:
«Ночь не спала, вот теперь и отсыпается… Что нового?»
«Давай, давай, – приговаривала она, – поднимай ногу…»
Кряхтя, она опустилась на колено, стянула с него сперва один, потом второй валенок и при этом сама чуть не опрокинулась. Я помог гроссмейстеру выбраться из тулупа.
«Я спрашиваю, – взвизгнул он, – что нового?»
Ответа не последовало, мы смотрели вслед удалявшейся сторожихе с валенками, она понесла их сушить.
«Н-да», – веско сказал дед. Я спросил, не она ли приходила ночью.
«Она, кто же ещё. Конечно, не в таком виде».
«Это ваша жена?»
«Что значит жена? Был когда-то грех. Вот с тех пор ко мне и привязалась».
Почему, спросил я, вместо того, чтобы разобраться, что же в конце концов случилось с моими часами, можно ли отремонтировать или надо просто выбросить, – почему он увиливает? Причём тут еврейские бредни, заплесневелые древности?
«Заплесневелые, много ты понимаешь… Отвечаю: и мой отец, и дед были часовщиками, и вообще, часовое дело – традиционное ремесло евреев».
Я разглядывал мастерскую. Дед сидел на табуретке. На дощатом столе были разложены инструменты. На стенах, на полках, на полу висели, лежали, стояли приборы всех фасонов и, пожалуй, всех веков. Я бы не удивился, если бы здесь оказались часы из эпохи, когда вообще часов ещё не изобрели. Высокий потолок над нами казался меньше пола, как если бы стены мастерской незаметно сужались кверху.
«Чтобы ты не беспокоился…» – пробормотал, усаживаясь за стол, часовых дел гроссмейстер. Он оглядел с обеих сторон мои часики, поднёс к уху, к носу. Вскрыл, вставил в глаз окуляр, обмахнул механизм крохотной кисточкой. Втянул в ноздри воздух и важно кивнул самому себе. После чего отложил окуляр и захлопнул крышку.
«Сколько я вам должен?»
«Нисколько. Или столько, что ни ты и никто другой никогда не сможет заплатить».
Моё терпение иссякло. «Знаете что…» – сказал я.
«Знаю».
«Что?»
«Знаю, что ты мне хочешь сказать. Что тебе ужасно хочется обо мне написать. Не знаю только, чтó: балладу, поэму? Роман?»
«Откуда вы это взяли?»
«Ты же говоришь, что ты писатель».
«Да, но…»
Гроссмейстер покачал бородой.
«Ни к чему. Что ты можешь обо мне сказать? Что вы все можете обо мне сказать? Всё давно уже сказано и написано».
Усмехнувшись, я спросил, кто же это написал. Где?
«Например, есть целая глава в Книге Сияния. В комментариях Моше бен Шимона тоже много обо мне говорится. Да мало ли где… Но ты затронул любопытную тему. Почему орология – традиция евреев? Могу ответить. Есть китайцы, есть индусы. Китайцы утверждают, что они существуют три тысячи семьсот лет. Поди проверь… Индийцы немного скромней, но тоже, знаешь ли… Евреям 3200 лет. Если не больше. Но Индия и Китай – это большие страны, народу много, и народ там жил постоянно. Иудеи – народ маленький, самое большее, сколько их было когда-то, – тринадцать, может быть, пятнадцать миллионов… И у них давным-давно нет своего дома. Почему? Потому что иудеи – это не народ Пространства. Это народ Времени… А теперь пошли».
«Куда?»
«В ту комнату, куда же».
Я понял, откуда летели искры: в каморке за перегородкой находился очаг с дымоходом. Что служило горючим материалом, решить было трудно. В круглом каменном углублении, ограждённом для безопасности кирпичами, плясал огонь. Очевидно, мастерская обогревалась таким архаическим способом. Почему не поставить обыкновенную печку?
«Глупец. Это не для тепла».
«А для чего?»
«Неужели непонятно: это часы!»
«Как это, часы?»
«Вот так; очень просто. Стрелки – языки пламени».
«Сколько же времени показывают эти часы?»
Старый часовщик выставил перед очагом ладони с растопыренными пальцами.
«Это что, – спросил я, – какой-то знак?»
«Делай как я… Время сгорает в этих часах. Творец непрерывно сжигает им же созданное время. Или, лучше сказать, развоплощает. Так спадают одна за другой материальные оболочки… Уходит видимость. Подумал ли ты о том, что для них служит топливом?»
«М-м…»
«Мы! – сказал он торжествующе. – Мы все: ты, я… Наше тело, наш мозг, сердце, наши органы размножения и с ними все, кого мы произведём на свет, Время сгорает в нас самих и мы вместе с ним».
«Угу, – сказал я. – Н-ничего себе».
«Я вижу, ты кое-что начинаешь понимать!»
«Вы так думаете?»
«Можно сделать часы, где на циферблате вместо цифр будут чёрточки, можно вовсе без циферблата. Можно – у меня есть там такие – сконструировать часы, состоящие из одного маятника, можно и без маятника. Можно вообще без всего – без корпуса, без механизма… одним словом, без всего!»
Мы поднялись по лесенке. Наверху было ещё одно помещение. Но тут стены расходились, пол, похожий на воронку, был меньше потолка.
А что же тут, спросил я (или подумал), веря и не веря.
«Тут ничего. Ты сам видишь, весь песок высыпался вниз. Пошли, здесь нельзя долго находиться. Взгляни на эти стены, принюхайся – и прочь».
Мы засиделись в мастерской, среди стука и тиканья. Старик философствовал, говоря, что никто не знает, что такое время, нам доступны лишь его проявления. Но можно представить себе, что такое отсутствие времени. Это – смерть.
«Да, юноша: для мёртвых время ничего не значит, они находятся в пространстве, где часы стоят. Где времени нет. Или, что то же самое, в пространстве абсолютного времени, освобождённого от всех своих свойств и всех проявлений. Ты только что находился в таком очищенном времени, там, в верхней половине… Побудь мы там ещё немного, и нас бы уже не осталось в живых».
«Берегись, – сказал он, – твои часы остановились. Как их снова завести? Ты можешь мне ответить?»
Мне незачем (как уже сказано) называть себя, моё имя не имеет значения, читатель вправе принять меня за вымышленное лицо.