М. И. Нейштадт. Тропа Моей Жизни. Книга Третья. 1945 – 1965 Гг.

Глава 10. Дома

…Как хорошо, что я завернул к Чарным, а не пошел прямо к своему дому.

На том месте, где жили до войны большие и дружные семьи двух братьев и сестры Бухариных, наша и Шустеров, вместо двух кирпичных домов громоздились груды обгоревшего кирпича, да кое-где из этого мусора, успевшего прорасти бурьяном, выглядывал фундамент. Вот и все, что оставила неумолимая война от моего безмятежного детства.

Что бы я сделал, как бы себя повел, как поступил, если бы сразу по пути не завернул в Манин двор, а с вокзала пошел на эти развалины? Мне трудно дать сейчас однозначный ответ. Как получилось, так и получилось…

Мама повела меня по ул. Жуковского мимо нашего старого дома.

Там, у его руин, я задержался на несколько минут. Склонив голову, как у могилы близкого человека, я попрощался со своим детством и отрочеством, со всем светлым, что связывало меня до войны с домом, где я родился, откуда пошел в школу, потом в институт и на фронт…

Мама шла, ни на минуту не отпуская меня, держа за руку, как в детстве, заглядывая счастливыми глазами мне в лицо, и, очевидно, не совсем отдавая себе отчет, видит ли она все это во сне или наяву.

…По ул. Октябрьской мы спустились вниз и свернули в Военкоматский переулок. Здесь, в двадцать втором номере, у знакомых временно поселились мои родители. Здесь предстояло жить и мне, – их затерявшемуся в огне Второй мировой и найденному сыну. Наше временное жилище состояло из двух крошечных смежных комнатушек, одна из которых была проходной. Пол глиняный, потолки низкие, окно в одной комнате с видом на дворовые сараи.

Едва мы вошли в дом, как прибежал с работы отец. Он принес маме радостную весть, правда, с небольшим опозданием, о моем «неожиданном» возвращении. Оказалось, что отцу на работе об этом доложили те два пожилых человека, которые встретились мне на станции Синельниково.

В Военкоматском переулке, буквально через пару дней, я наткнулся на свою бывшую соученицу по школе – Любочку Баш. Я бросился ей навстречу. А Любочка, уверенная, что я погиб, посмотрела на меня отрешенно, очевидно, приняв за двойника, а потом – за привидение. Зрачки ее серо-голубых глаз расширились, она сделала два шага назад, уперлась спиной в дерево и стала по нему оседать. Я подхватил ее под руки, приподнял, и лишь тогда, когда закричал: «Любочка, это же я! неужели не узнаешь?!», – она повисла у меня на шее, начала осыпать поцелуями и еле внятно, словно только что очнулась, произнесла:

– Марочка, милый, неужели это ты? Ты жив?!

Весть о моем «воскрешении из мертвых» и возвращении в родное отечество быстро облетела весь город. Начались паломничества родственников, вернувшихся из эвакуации, знакомых и незнакомых, но просто любопытных. К нам начали приходить люди, у которых пропали без вести и не вернулись с фронта мужья, отцы, сыновья и братья. Всех интересовал один вопрос: не встречал ли я их близких?

…Со своими немецкими документами и справками, сохранившимися у родителей, я пошел в милицию получать паспорт. Начальник районного отделения милиции и особенно начальник паспортного стола настоятельно рекомендовали мне записать фамилию и национальность, которые указаны в моих немецких документах. То есть я должен был остаться Марком Степановичем Билым, украинцем, уроженцем села Беленькое. Я категорически отказался от такого, на мой взгляд, кощунства. За три с половиной года мне основательно надоела «чужая шкура», в которую я достаточно прочно влез. Настала пора рядиться в свою, хоть и не совсем надежную при царившей в то время окружающей атмосфере, но зато собственную, кровную, родную шкуру.

Так, в повседневных заботах, хлопотах и радостях бытия, незаметно пролетели первые десять дней в Запорожье.

«Но не долги были радости, воротился сын больнехонек», – эти строки из некрасовского стихотворения «Орина – мать солдатская» могут послужить эпиграфом к моему последующему повествованию. С диагнозом «брюшной тиф» положили меня на двенадцатый день пребывания в городе в инфекционную больницу, где я пролежал между жизнью и смертью полтора месяца. Досадно было: четыре напряженнейших года прошло – остался жив, а тут? Тиф! Неужели «черная старуха с косой» все-таки меня подстерегла? И это в то время, когда начинается новая, светлая, мирная жизнь?

Врешь! Буду бороться за жизнь!

И я боролся вместе с врачами Ушаковым и Подзолкиным, медсестрами Барабаш и Костенко, добрыми нянечками, фамилии которых, к сожалению, не удержала память…

Температура на градуснике порой показывала сорок с хвостиком. Я терял сознание, бредил, нес какую-то околесицу… Передо мной в помутневшем разуме проносились прожитые четыре военных года: взрывы снарядов и бомб, куски кровавых человеческих тел, повисших на проводах и ветвях деревьев, грохот танков и орудийных залпов… Меня расстреливали и вешали… я бежал… меня ловили, вязали и снова расстреливали и вешали…

Война и плен не давали покоя. Все, что было, и что видел я за то время, кусками проносилось в воспаленной памяти. Я метался в бреду на больничной койке. А когда температура падала, вскакивал мокрый, в поту, на постели и, ничего не понимая, оглядывался по сторонам.

Вокруг было чисто и тихо. Мирно спали больные. Тускло светила одинокая ночная лампочка, на моей койке сидела дежурная сестра, меняя компрессы на голове. Обессиленный, я падал на кровать, засыпал, и опять передо мной вставали, как слайды, картины войны, одна ужаснее другой.

Человека осаждают сны –

Смутные видения войны.

Он хрипит, ругается и плачет

В мире абсолютной тишины…

Эти строки из стихотворения Сергея Орлова точно отражают мое состояние того времени.

Удивительно (не знаю, чем это объяснить), но за четыре года войны мне ни разу не приснились ни война, ни плен. Не снилась и Германия трех цветов времени: ни тогда, когда она играла торжественные марши и вывешивала красные знамена с белым кругом, внутри которого красовался черный паук-свастика, ни тогда, после Сталинграда, когда она вывесила черные флаги; ни тогда, когда вывесили белые флаги (вернее, полотнища), возвестившие о мире и безоговорочной капитуляции…

Сны о войне, плене и Германии начали посещать и давить на меня по ночам после приезда в Запорожье. Тогда началось и продолжает до сих пор сниться военное время… Уже более сорока лет! Похоже, так будет до конца дней моих…

Но теперь это бывает не каждую ночь. Иногда во сне я уже не играю роль участника, а только постороннего наблюдателя. Лица товарищей своих, погибших и живых, вижу не так часто, как раньше, а расплывчато в тумане, причем себя старым, теперешним, а их – молодыми, какими они были тогда, в восемнадцать-девятнадцать лет…

Истощенный, бледный, бритый наголо и голодный, вернулся я домой из инфекционной больницы. Не представляю, как в то тяжелое время умудрялись кормить меня родители. Я ел и ел, даже по ночам жадно пожирал пищу и никак не мог утолить свой зверский аппетит.

Это был, уж не знаю, какой по счету голод (теперь вынужденный и добровольный), который я пережил за последние четыре года…

И мой разрушенный город, и дом, и тиф, и бесконечные кошмарные сны, от которых я вскакивал в холодном поту по ночам, – все это были последствия войны, самой жестокой и кровавой войны за все время существования человечества.

2. Снова учеба

Когда я очухался, то заговорил с родителями о том, что пойду устраиваться на работу слесарем или токарем на завод. Однако отец и мать в один голос запротестовали:

– Ты пойдешь заканчивать институт! Все остальное выкинь из головы. Ведь не напрасно мы всю войну хранили твои документы.

Мама достала мой аттестат за 10 классов средней школы, справку о том, что я в 1941 году окончил I курс ЗМИ и выбыл из института в связи с уходом в РККА; справки о том, что я мобилизован в армию и на призывном пункте военкомата 9 июля сдал свой первый паспорт серии 1-ЯЯ №690144, выданный гражданину СССР Нейштадту Марку Израилевичу в 1939 году, то есть всего два года тому назад.

Признаться, мне очень хотелось учиться после такого промежутка времени, когда я был оторван от книг и учебников, поэтому я не сильно стал возражать родителям, у которых было страстное желание вырастить сына инженером.

Вечернего и заочного отделения тогда в институте еще не было, потому что даже дневные еле комплектовались абитуриентами. У нас, например, на втором курсе было всего три факультета, состоявшие из четырех групп.

Короче говоря, документы, сохраненные мамой, позволили мне стать студентом II курса дневного отделения, теперь уже не Машиностроительного, а Автомеханического института. Факультет я выбрал тот же, что и начинал до войны: технология машиностроения, специальность – станки и инструменты.

Институт был основательно разрушен, и поэтому до начала учебного года и потом всю осень по воскресеньям мне вместе с остальными студентами приходилось, что называется, вкалывать на его восстановлении. Очень сильно был поврежден главный корпус с актовым залом, сгорели лаборатории, превращен в груду развалин прекрасный спортивный зал, некогда гордость учебных заведений. Мы разбирали завалы, сортировали и складывали в пирамиды кирпичи. Под руководством опытного прораба-строителя готовили раствор и вели кладку стен. Здесь, на этой студенческой стройке, за лето и осень я овладел нелегкой профессией каменщика, а потом и штукатура.

На восстановлении института, кроме нас, студентов, работали еще военнопленные немцы. У нас были свои бригады, у них свои. У нас был свой мастер, у них – свой, и, кроме того, охрана. А ведь совсем недавно я был в их положении. Теперь роли поменялись.

На перекур мы собирались иногда вместе с пленными, и ребята ради спортивного интереса просили, чтобы я поговорил с пленными на немецком языке. Моим товарищам почему-то нравился мой саксонский диалект, они считали, что я говорю по-немецки идеально, и с открытыми ртами наблюдали, как я бегло разговариваю. Фактически же мои разговоры с немцами сводились к элементарным вопросам и ответам: «Откуда родом? Что делал до войны? В каком роде войск служил? На каком фронте довелось побывать? Где и как попал в плен?» Из наших нехитрых бесед ребята кое-что понимали, и это, очевидно, им особенно импонировало. Мне же эти диалоги доставляли мало удовольствия, тем более что не все военнопленные немцы соглашались разговаривать на темы, ничего им не дающие, лишь теребящие их души. Но однажды ко мне подошел средних лет немец и первым заговорил, употребляя в окончаниях слов характерные для саксонцев диалектизмы «иш», «миш» и т.д. Да, это был чистокровнейший саксонец из г. Хемнитца! Бедолага до войны работал на том же заводе, что и я – Айзенбанверке. Какое совпадение! Только мы поменялись ролями в прямом и переносном смысле. Он все выспрашивал у меня о заводе, о своем доме: «Цел ли он? Видел ли я Хемнитц после бомбежки? Что с заводом?» Я рассказал этому пленному, что от завода остались руины. Потом, щадя этого, как теперь мне казалось, беззащитного и невинного немца, сказал, будто его улица и дом совсем не пострадали, что город почти не разрушен.

– Аллес ГАБТ зайн Анфанг унд Энде (Все имеет свое начало и конец), – поставили мы точку в нашем разговоре.

Потом, до самой отправки «нах Гаус» немецких военнопленных, я никак не мог отделаться от этого немца: он подкарауливал меня перед входом в корпус института, чтобы еще и еще что-нибудь узнать о своем городе и доме. Я понимал его как человека, потому что не так давно сам находился в его положении. И вместе с тем, это был поверженный враг, и не я, а он и ему подобные принесли беду в наш и свой дом. Пусть же он выпьет хоть половину той горькой чаши, которую мне пришлось испить сполна по вине его соплеменников.

***

Учебный процесс начался с 1 октября в недостроенном полуразрушенном здании. Аудиториями служили в основном бывшие коридоры главного корпуса да одноэтажные большие коттеджи в глубине двора, где до войны были гаражи и жилища преподавателей.

В одном из таких зданий разместилась столовая, в которой можно было по талонам кое-что поесть из горячего. Талоны, которые получали студенты, в том числе и я, назывались «УДП» (дополнительное питание). Мы это название расшифровали по-своему и, думается, точнее: «Умрем днем позже». В то тяжелое время это было почти верно, так как пища была довольно скудная, и мы в основном ходили полуголодные, а те из ребят, что жили в общежитии, и вовсе голодными. Но что-что, а голод я научился переносить молча и не жаловаться.

Уходя из дома в институт, я пил чай с кусочком хлеба, в обед получал еду по талонам УДП и дома вечером ужинал тем, что Бог пошлет и приготовит мама. Пустой желудок нисколько не влиял на мою тягу к учебе. Ей не мешали ни отсутствие электричества, ни теснота в моей конурке дома. Четырехлетний перерыв в учебе как будто подменил меня. Я с таким азартом набросился на учебу, что занимался до глубокой ночи при керосиновой лампе и свечах до тех пор, пока глаза не закрывались от боли. Учебников было мало, в магазинах они не продавались. В институтской библиотеке учебники выдавались из расчета один на пятерых, в лучшем случае на троих. Весь второй курс я тщательно вел конспекты на тетрадях, изготовленных самими студентами из газет или оберточной бумаги. На третьем курсе уже появились тетради, и конспекты приобрели приличный вид.

В эту пору мне странно было наблюдать, как на лекциях некоторые студенты (в основном те, что пришли в институт сразу же после десятилетки) не слушали преподавателей, не конспектировали, баловались, читали художественную литературу и вообще вели себя, как дети.

«Зачем они ходят в институт?» – не переставал я удивляться, глядя на таких студентов.

Мое рвение в учебе не замедлило сказаться. Скоро я догнал по успеваемости лучших студентов курса, потом выдвинулся в число самых-самых и стал получать повышенную стипендию. Ко мне в Военкоматский переулок №22, в маленькую комнатушку с земляным полом и керосиновым освещением, начали приходить на консультацию по математике, сопротивлению материалов, теоретической механике и т.д.

…Я с удовольствием, как со старыми хорошими и близкими друзьями, встретился в институте с довоенными преподавателями, которые у меня на I курсе читали и даже не читали лекции: Ильяшенко – «Батей», легендарным Говоровым и занимавшим более скромное место в сердцах и умах студентов Мартыненко.

Почему-то страшный для студентов предмет «Сопротивление материалов», который читал Георгий Аввакумович Ованесов, маленький симпатичный армянин, я полюбил с первых лекций и знал досконально.

Вообще же я, да и не только я, а в основном все студенты-«переростки», прошедшие войну, были в хороших отношениях, почти на короткой ноге, с преподавателями. И не удивительно, ведь последние для нас были старшими товарищами, а некоторые, например, Борис Ильич Лещинский, можно сказать, просто друзьями. Это происходило не только потому, что мы были «переростками», имели жизненный опыт, накопленный и удесятеренный в горниле войны, но и потому, что были старше по возрасту, серьезней своих сокурсников и пришли в институт сознательно, с целью получить знания, и жертвовали ради этого возможным заработком. Это понимали наши преподаватели и ценили в нас тягу к науке, не в пример некоторым молодым студентам, которых кормили обеспеченные родители и которые учились кое-как, ради престижного в то время диплома инженера.

Встретился я в институте с ребятами второго, третьего и четвертого довоенных курсов ЗМИ. Из них укомплектовали по одной группе третий и четвертый курсы и довели кое-как до дипломирования: ведь не комплектовались не только группы и курсы, но и профессорско-преподавательский состав института.

Большим праздником для института стал I выпуск дипломированных инженеров.

В течение осени и зимы 1945 – 46 гг. институт пополнился кадрами за счет демобилизованных воинов, бывших студентов, приезжали также из эвакуации уволившиеся с заводов и вернувшиеся в город ребята и девушки.

Не у всех довоенных студентов сохранились документы о том, что их учеба была прервана, как у меня, в связи с призывом в армию или эвакуацией и устройством на заводы. В связи с этим нам, «старым» студентам, разрешалось по запросу деканата давать подтверждения, что такой-то или такая-то учились с нами и закончили I или другой курс ЗМИ.

На основании наших справок-подтверждений деканат выдавал документы, заверенные печатью, подтверждавшие принадлежность человека к бывшим студентам, по которым последние имели право продолжить учебу в любом техническом вузе страны, даже право на демобилизацию из рядов Вооруженных сил согласно постановлению правительства. Были случаи, когда мы, пользуясь абсолютным доверием деканата, демобилизовывали таким образом просто знакомых хороших ребят, не учившихся ранее в институте.

Не помню сейчас, по чьей рекомендации, я написал заявление в деканат, что со мной учился на I курсе до войны Виктор Сергеевич Слинченко. Это заявление подписали еще двое «старых» студентов. Справку выдали незамедлительно. Через некоторое время этот «артист» – Витька Слинченко — демобилизовался и вместо того, чтобы пойти на подготовительное отделение (его только открыли при институте) или на первый курс, поступил к нам – на второй курс.

Как оказалось, Витька в начале войны только-только успел закончить фельдшерскую школу. Этот чудак даже не представлял себе, что, придя сразу на второй курс, он останется без знания базовых предметов, таких, как физика, химия, математика, начерталка и т.д., и что ему придется все-таки осваивать их самостоятельно, параллельно с текущими предметами. Но я не пожалел ни тогда, ни позже, что выбивал для Витьки документы, так как парнем он оказался замечательным, хоть и нахальным.

Мы подружились с Витькой Слинченко, и он не один вечер просидел со мной у керосиновой лампы, пока осилил азы высшей математики, начертательную геометрию и другие предметы, которые поначалу и для меня, закончившего I курс четыре года назад, казались весьма туманными и трудно постижимыми дисциплинами…

В настоящее время Виктор Сергеевич Слинченко – солидный пожилой мужчина, защитил докторскую диссертацию, является одним из известных сотрудников Киевского научно-исследовательского института МО.

3. Еще раз про любовь

…Все шло хорошо.

Я был поглощен учебой и не замечал, что из-за меня не спит по ночам, переживает и вздыхает Розочка Гелькина – семнадцатилетняя дочь хозяйки и сотрудника моего отца, у которых мы временно снимали квартиру.

А я хоть бы хны. Мне даже больше нравилась ее подружка Дина – светловолосая, стройненькая девушка, снимавшая у Гелькиных угол и учившаяся вместе с Розочкой в медтехникуме на фармацевтическом отделении. Однако и к той, и к другой я относился, как к славненьким девочкам, младшим сестричкам, не более. Они хоть и были в самом соку – конфетками шоколадными, но все же диетическими.

Я сравнивал мысленно всех особ женского пола с Веллей, которая продолжала оставаться в моем сердце вне конкуренции и полностью владела им и душой.

И надо же было такому случиться, чтобы однажды, когда мы шли после лекции из института вдвоем с сокурсницей Анной Киселевой, я усмотрел в ее голосе, прическе и цвете волос до боли знакомые и родные, снившиеся мне по ночам черты моей Велли. От неожиданности я даже опешил и остановился. Сердце учащенно забилось. К немалому удивлению спутницы, я стал смотреть на нее в упор и не мог оторвать удивленного открытием взгляда. И я уверен, что он еще источал и нежность, и растерянность, и пробуждение нового чувства – невостребованной любви.

Аня была обыкновенной девчонкой, как все остальные окружавшие ее подруги, скорее даже не очень красивой, с чертами лица, далекими от классических. Однако я что-то нашел в ней такое, что все остальное ушло на второй план. В ней я видел только то, что мне напоминал Веллю, только ее. Поэтому в Анне я замечал только достоинства, а недостатки не замечал.

«Любовь слепа», – гласит поговорка.

Понемногу я до такой степени влюбился в Анну, что ее образ затмил все остальное. Все, что не было связано с ней, ушло из моего поля зрения и помыслов. «Только быть рядом с этой девушкой, дышать с ней одним воздухом», – я не желал для себя большего счастья. Анна жила в пяти минутах ходьбы от меня, на параллельной улице. Так же близко от нас находился дом еще одного парня из нашей группы по институту – Иосифа Кравцова. И вот, чтобы почаще быть рядом с Аней, я отказался от самостоятельных занятий у себя дома и приемов студентов на Военкоматской 22, а стал ходить заниматься к Ане на ул. Гоголя 21 или вместе с ней и другими ребятами к Кравцовым в Ломаный переулок 5.

И у Киселевых, и у Кравцовых были собственные хорошие, светлые и благоустроенные по тем временам и меркам квартиры.

Собиралось в этих квартирах нас – студентов – ежедневно по шесть-семь человек. При общей нехватке учебников наши групповые занятия вполне себя оправдывали, так как книг в нашей компании получалось практически даже в излишке, а некоторые даже в двух-трех экземплярах, и, кроме того, мы использовали наиболее удачные конспекты, что тоже немаловажный фактор.

На этих двух квартирах мы успевали и позаниматься, и побалагурить. Особенно это можно было себе позволить у Кравцовых, где занятия сопровождались игрой на пианино, шахматными партиями и даже пением под аккомпанемент хозяина. Иосиф неплохо играл на инструменте, часто по слуху, но больше всего он любил игру в шахматы, за что получил прозвище «Гроссмейстер». Многие студенты даже не знали его настоящего имени и называли по кличке.

Когда у Кравцовых бывала Аня, я весь преображался: старался блеснуть остроумием, вокальным искусством и становился чуть ли не на уши, только бы выделиться, быть замеченным, привлечь внимание и понравиться предмету своих постоянных воздыханий.

В общем, благодаря совместным занятиям я добился-таки, что мое небесное создание, мою богиню Анну мог видеть по несколько лишних часов в день. Но и этого мне казалось мало. Я жаждал видеть ее постоянно…

Воскресенья и праздники, каникулы между сессиями, короче, все свободные от занятий дни вне института стали для меня мукой.

Такие дни тянулись для меня так уныло и медленно, что я не мог найти себе места в четырех стенах нашей маленькой комнатушки. Я выходил из дома, шел по улицам города, выбирая вероятные маршруты предмета моей любви, и смотрел настороженно по сторонам: не мелькнет ли где ее красный берет.

С Веллей у меня все было гораздо проще. Началось со взаимных заигрываний. Мы долго не объяснялись, но, как только почувствовали взаимное влечение, тут же бросились друг дружке в объятия и уже не расставались до самого моего отъезда на Родину.

С Анной с самого начала все сложилось значительно трудней и запутанней.

Она мне мило улыбалась, ей приятны были мои ухаживания, но не больше. Я это чувствовал, но ничего не мог поделать. Иногда она приближала меня к себе настолько, что, казалось, стоит захотеть, дать себе волю, и она будет навсегда моей. Но иногда держала меня на таком расстоянии, что я начинал понимать, что нахожусь на положении «запасного игрока». Я сердился на Аню и вместе с тем берег: не хотел обидеть сам и никому не хотел отдавать.

Часто на этой почве мы ссорились и вместе с тем друг без друга долго быть не могли и томительно искали предлог для примирения. В такой период я ходил хмурый, как туча осенняя, никого и ничего не замечая вокруг, ничем и никем не интересуясь.

Я, конечно, старался скрыть от окружающих свои мысли и чувства, но мать не проведешь. Она все видела и догадывалась об истинной причине страданий своего сыночка. Мама дипломатически начинала переводить мое внимание на других девушек:

– Марочка, неужели ты не замечаешь, как нравишься Розочке? Ты бы пошел с ней хоть один раз в кино…

Или:

– Сколько можно сидеть над книгами? Сходил бы с Ниночкой на танцы. Смотри, какая красавица рядом у Лиды растет!

Моя дорогая, бедная, милая мамочка! Она даже не могла себе представить, что ее сын, кроме Ани, ничего вокруг себя не видел: ни чужих горестей, ни радостей.

***

Между прочим, в институте я буквально лоб в лоб неожиданно столкнулся со студентом третьего курса Шуркой Шумейко, с которым еще до войны занимался боксом в спортивном кружке у студента старшего курса – Сергея Бандалетова. Сашка Шумейко уже имел первый разряд и готовил группу студентов к предстоящим областным соревнованиям по боксу среди учащейся молодежи.

Я был рад этой встрече, так как увидел еще одного живого довоенного знакомого человека, а он обрадовался вдвойне: что увидел знакомого из далеких и забытых студенческих лет, и, мне кажется, еще больше потому, что в моем лице увидел бывшего боксера наилегчайшего веса. Не теряя времени, он стал меня обрабатывать, чтобы я выступил за институт в предстоящих соревнованиях. На мои возражения, что я четыре года не надевал перчатки и не тренировался, что переболел тифом, ослаб и потерял спортивную форму, мой приятель выдвинул не меньше контраргументов и предложений, как поправить дело. Все заботы, связанные с этим, он брал на себя.

Я решил попробовать.

Сашка ликовал.

Он выставил против меня для тренировки парня среднего веса второго разряда. Так как до начала соревнований оставался всего один месяц, тренировки шли ежедневно и выматывали меня до умопомрачения. Я ходил весь в синяках, избитый моим опытным напарником и измочаленный моим тренером Сашкой, но зато хоть немного отвлеченный от коварных чар любви и грызения гранита науки. Я был почти доволен.

Как-то я пригласил с собой на тренировку Витьку Слинченко. Я очень рассчитывал, что его можно будет потренировать, и так как он способный парень, почти равного со мной веса и спортивный, то сделать из него, на всякий случай, моего дублера, то есть боксера наилегчайшего веса. Мне хотелось, чтобы Витька принял участие в соревнованиях вместо меня. Правда, Виктор до этого никогда не боксировал, а просто хорошо дрался. Кроме того, у него были передо мной свои преимущества: он был моложе меня, обладал отличной реакцией, схватывал объяснения на лету и отличался большим упрямством и работоспособностью. В общем, этот парень не подвел меня. Он быстро освоил основные приемы, и уже через неделю упорных тренировок с ним можно было сражаться почти на равных. Окрыленный такими успехами товарища, я начал просить Шурку Шумейко, чтобы он на соревнования выставил вместо меня Витьку. Но мой упрямый тренер и слушать не хотел. Он безапелляционно заявил:

– Не для того я в тебя столько сил и времени вкладывал, чтобы сейчас менять! У тебя опыт! Отработай, а там видно будет. А из Слинченко боксер получится, в этом я уверен.

Настал день соревнований. Они проводились в спортивном зале общества «Трудовые резервы». Возглавлял судейскую коллегию, между прочим, мой школьный преподаватель физкультуры – Алексей Фердинандович Фешотт.

Собрались, как водится, болельщики от всех команд, из института тоже.

Среди боксеров были ребята разных возрастов, от 18 до 25 лет, и разных весовых категорий.

Мне было тогда 23 года. Возраст вроде бы небольшой, но я уже успел пройти войну, огонь, воду и медные трубы, и, что больше всего меня смущало, начал преждевременно лысеть. После перенесенного тифа у меня катастрофически стали выпадать волосы. В некогда волнистом чубе образовались проплешины, лоб заметно увеличился. В бане после купания я старался не протирать, а промокать голову. Несмотря на эти предосторожности, все равно на полотенце оставалось полно волос. Они лезли в розницу и оптом. Это был какой-то кошмар. Тогда, отчаявшись, я решил побрить голову наголо. Но ходить одному с бритой головой, как белая ворона, – некрасиво. И я начал проводить агитацию ребят своей группы в институте за организацию клуба «Бритоголовых». Меня поддержали, тем более что выпадали волосы у многих, в том числе у Витьки Слинченко, Оськи Каневского, Кости Кулакова, Гроссмейстера и других ребят. Вскоре нашему примеру последовали студенты из других групп и курсов. Теперь ходить с бритой головой стало модно. Однако и по стриженой голове было видно, у кого густые волосы, а у кого редкие. И это было моим горем. Но вернемся к боксу.

Так вот, моими противниками выступали, в основном, волосатые юнцы в возрасте до 19 лет. Опыта у меня, конечно, было больше, чем у них, меньше горячности и суеты, поэтому расправлялся я с ними сравнительно легко, тем более что мой тренер Саша Шумейко почти до последнего дня на тренировках выпускал против меня средневесовиков-второразрядников, у которых удары были куда более увесистыми, чем у этих «мушек».

Зато «мушки» имели одно немаловажное преимущество – моральное, потому что у них было очень много болельщиков. А у меня – несколько своих студентов из клуба бритоголовых, в том числе мой дублер Витька Слинченко. И с ним пришел самый мой желанный и вместе с тем самый опасный болельщик в юбке, – Анна Киселева. Это чертов Витька постарался и пригласил ее на финал.

Мне страшно было выходить на ринг, потому что я был старше на четыре-пять лет своего противника и выглядел против худощавого длинного юнца не лучшим образом, как бритоголовый «старикашка». Это меня очень смущало. Но отступать было уже некуда и невозможно. Слава Богу, это была финальная встреча.

Мы вышли на ринг, пожали судье и друг другу руки и разошлись каждый в свой угол. Раздался удар гонга, и доносившиеся из зала шум, оживление и реплики прекратились.

С возгласом судьи «бокс» я пошел в атаку.

Худощавый длинный юнец не растерялся и своими длинными рычагами встретил меня на хорошей дистанции. Зал притих и насторожился. А я понял, что мне трудно будет пробиваться для нанесения удара без обманных движений и всяческих ложных, отвлекающих ударов.

И тут началось…

Когда мне доставался даже незначительный удар, в зале раздавался смех, аплодисменты и крики болельщиков противника:

– Давай, давай! Так его!

А когда я доставал прямо, справа и слева, в скулу или переносицу противника, да так, что он закатывал глаза, как полоумный, и глотал поспешно воздух, словно рыба, выброшенная на сушу, в нокдауне, из зала неслись многочисленные вопли:

– Эй, папаша! Не смей бить ребенка! Пожалуемся в милицию – заберет!

Это была уже психическая атака на меня. Опытные боксеры обычно не реагируют на реплики, доносящиеся из зала. Они попросту их не слышат, кроме голоса судьи и тренера, сосредоточив все свое внимание на противнике, стараясь вовремя разгадать его маневры, в сотые доли секунды уйти корпусом или защититься перчаткой от удара или же нанести в образовавшуюся брешь встречный удар… А я все слышал, на все болезненно реагировал, тем более что в зале сидела зазноба… Разумеется, благодаря этому внимание мое рассеивалось, я злился и пропустил несколько непростительных ударов.

Тренер в перерыве меня за это крепко «накачивал», но я и без его наставлений понимал, что если так дело пойдет дальше, то я «продую». Хорошо еще, что выступал против меня менее опытный партнер, не то лежать бы мне на ринге в нокауте вместе с моими переживаниями.

В третьем раунде я все же собрался и показал все, на что был способен.

С грамотой победителя, красный как рак, под жидкие аплодисменты болельщиков из института я побежал в раздевалку, отдал награду Сашке Шумейко и в отчаянии выпалил:

– На, получи! Больше на ринг для посмешища ты меня не заманишь!

Так быстро и внезапно оборвалась моя успешно начатая карьера боксера. Видно, стар я уже стал для этого вида спорта. Кроме того, мне показалось, что Аня после соревнования стала меня будто сторониться, даже избегать.

Эта дьявольская девчонка не давала мне покоя. Я не понимал, что ей нужно, что она хочет. Я даже не мог предвидеть, какой фортель она выкинет в следующее мгновение. Я ее не трогал, только защищался, и это было для меня, пожалуй, сложнее, чем на ринге. С ней я почти всегда находился в нокдауне.

Мне было приятно и больно, радостно и горько от ее чар, которые опутали меня с ног до головы. Разум диктовал мне, что от этих пут необходимо раз и навсегда срочно избавиться. Но как это сделать, я не знал и в душе все-таки не особенно стремился.

Утопающий хватается за соломинку. Я попытался искать в Анне отрицательные черты. Но она мне все больше и больше напоминала мою Веллю, чей образ как бы растворился в Анне. Спасти меня от этого наваждения смогла бы, пожалуй, только она сама – живая Велля. Если бы она в то время вдруг появилась передо мной, то я сразу бы прозрел, увидел разницу. Ни на минуту не сомневаюсь, что в этом соревновании на звание «дамы моего сердца» победа досталась бы Велле. А пока…

Пока я страдал.

Смешной, безутешный, нерешительный воздыхатель, современный Дон Кихот – рыцарь печального образа.

4. Отвлекающие маневры.

Летом 1946 года все студенты ЗАМИ по очереди работали на восстановлении Днепрогэса, завода «Запорожсталь» и своего родного института.

В это же лето я встретился в городе с Шурочкой Айзиковой, которая приехала из г. Омска к своим родителям. С этой девушкой мы учились до войны в 4-й СШ и часто гуляли в одной компании. Последний раз я видел ее до войны в ночь с 21 на 22 июня 1941 года на выпускном балу среди десятиклассников. Это было пять лет назад.

Во время войны Шура была эвакуирована в Омск, где работала лаборантом на авиационном заводе, а потом в 1945 году поступила в мединститут на педиатрический факультет – мечту всей своей жизни. И вот теперь она приехала к родителям, чтобы по переводу продолжить учебу в Днепропетровском мединституте.

Мы обрадовались встрече. Вспомнили былые, проведенные вместе, вечеринки, живых и погибших друзей. Поговорили с полчасика о том, о сем – и разошлись.

Мог ли кто-нибудь из нас двоих тогда предположить, что встретил в тот момент на углу улиц Ленина и Чекистов, у забора, за которым восстанавливался бывший дом Лещинского, своего суженого? Что через три года наши судьбы сольются в одну неразрывную, прочную судьбу? Что дружба наша перерастет в сильное чувство, которое с годами станет еще крепче? Что перед моей избранницей, наконец, померкнет образ далекой Велли и тем более капризной Ани?

***

Еще с весны 1946 года моя мама, в качестве отвлекающего от Аниных чар маневра, решила отправить меня на две недели в город Харьков к своей сестре Хене. Там же жила и ее двоюродная сестра Мария – директор бактериологического института. Сестры хотели лицезреть в живом виде своего вернувшегося с того света племянника, и, как я потом понял, обещали маме оказать содействие в ее маневрировании по излечению любовного недуга сыночка.

С деньгами, как я уже упоминал выше, у нас в семье всегда было туго, а в послевоенные годы тем более. Каждая копейка была на учете. Поэтому для организации поездки сына к родственникам пришлось кое в чем себе отказать, взять в долг у знакомых и запорожских родственников. Моя повышенная стипендия тоже была учтена в общей смете предполагаемых затрат.

Однако судьбе было угодно (с моей активной помощью) распорядиться моим капиталом по своему усмотрению.

Здесь я должен немного отвлечься, чтобы пояснить вышесказанное.

В то, тяжелое для страны, время, особенно в первый послевоенный год, город был буквально наводнен всякого рода барыгами, спекулянтами крупного и мелкого пошиба, карточными шулерами, наперсточниками и обыкновенным жульем. Все это дерьмо, в годы разрухи и неустроенности всплывшее на поверхность жизненного водоворота, опутало город, выслеживало и ловило неопытных доверчивых простачков и выманивало у них деньги, вещи и другие ценности под любым соусом: шантажом, обманом, игрой на сострадании и прямым надувательством при помощи трех карт и наперстков. Такого рода компании шулеров орудовали обычно на железнодорожных станциях, базарах, а в дни получения стипендии пристраивались у входа в педагогический или автомеханический институты. Эти институты находились близко друг от друга и от станции Запорожье-2. Пройдоха-банкомет садился в центр окружения, выворачивал веки и, сверкая белками, как слепой, разбрасывал карты и выкрикивал:

– Красная выиграет, черная проиграет! Навались, навались, у кого деньги завелись!

Три-четыре человека из «темной компании» банкомета становились вокруг мнимого слепого, хвалились, что выиграли, а случайно угадавшему карту и выигравшему прохожему заговаривали зубы и не давали возможности уйти, пока он не спускал всех денег и даже вещи.

Вокруг этой компании всегда собиралось множество неискушенных ротозеев.

В тот злополучный день я получил свою повышенную стипендию и вместе с Гроссмейстером направился домой.

За калиткой института мы увидели кружок зевак, о чем-то оживленно спорящих. Решили посмотреть.

В середине круга один незадачливый мужичок просил, чтобы у него не забирали последние сапоги. Тут же один из мнимых болельщиков отыграл бедолаге сапоги и еще «выиграл» около трехсот рублей, которые положил себе в карман. Наблюдая со стороны за раскладкой трех карт и ловкими движениями рук банкомета, я несколько раз угадывал, где ложилась красная карта. Видя это, Гроссмейстер шепнул мне на ухо:

– Мара, у тебя, наверное, легкая рука. Сыграй, ты наверняка выиграешь.

Я подумал о том, что не мешало бы мне к стипендии прибавить еще столько же. Несмотря на то, что к этому времени у меня уже был достаточный жизненный опыт, я продолжал быть наивным и про себя мечтал, что поиграю с этими пройдохами, добавлю, даже удвою свой капитал и тогда родителям не нужно будет одалживать денег у знакомых на мою поездку в Харьков… Подумав так, я решился и… как в омут, окунулся с головой в игру…

Риск – благородное дело! Но надо к нему еще иметь трезвую голову на плечах. А я?

Поставил на кон сотню рублей и… выиграл!

Поставил еще сотню – снова выиграл!

Как известно, аппетит приходит во время еды, а азарт – во время игры. Подзадориваемый Гроссмейстером, я поставил на кон двести рублей и… снова выиграл! Руки мои дрожали, когда я пересчитывал и укладывал деньги в карман. Бумажные купюры похрустывали плотной аппетитной пачкой, и это радовало душу. Я был доволен, решил больше судьбу не испытывать и тотчас уйти. Но не тут-то было. Компания «болельщиков» сомкнулась вокруг меня и начала обрабатывать:

– Играй дальше, тебе везет!

– Давай, парень, ты их быстро облапошишь! У тебя легкая рука!

– Играй, играй! Вишь, как банкомета корежит!

«Слепой» действительно как-то странно начал подергивать бельмами глаз, нервничать. А Иосиф вместе с остальными принялся убеждать меня продолжить игру. Я согласился и выиграл еще сто рублей! Голова закружилась, и я поставил еще на 400.

Продул…

Поставил еще на 300!

Опять продул…

Проверил содержимое кармана, оставалось еще 270 рублей. Угар азарта начал спадать. Я понял, что полоса везения прошла, отрезвел и хотел уйти. Но Гроссмейстер вдруг завопил:

– Что ты делаешь? Разве можно бросать? Играй еще, я одолжу тебе деньги!

…Короче, продул я свою повышенную стипендию в четыреста семьдесят рублей и двести рублей, одолженные Гроссмейстером.

Проклиная себя на чем свет стоит, чернее тучи, с пустыми карманами я вернулся домой. Задуманная мамой и уже взлелеянная мною в мечтах харьковская поездка лопалась, как мыльный пузырь.

О своем позорном проигрыше стипендии и долге я не мог заикнуться не только друзьям, которые бы подняли меня на смех, но в первую очередь родителями, совесть не позволяла (к сожалению, заговорила она очень поздно). И вот я мучительно решал задачу: где и как можно быстрее заработать семьсот-восемьсот рублей? Я проклинал себя за доверчивость и глупость, за то, что потянуло дурака на легкий заработок. Но, как говорится, «хорошая мысля приходит опосля». Я ограничился лишь тем, что потребовал от Гроссмейстера держать язык за зубами.

А мама? Как же она?

Она ничего не подозревала и отнесла мое плохое настроение на счет того, что ее сын опять повздорил с Аней, и в душе порадовалась, что приближается время, когда отправит, наконец, своего «бедного сыночка» в Харьков на «лечение»…

Преодолевая множество препятствий, пересадок и приключений, знакомясь и расставаясь со все новыми и новыми попутчиками и попутчицами, на вторые сутки я прибыл, наконец, по железной дороге на самом дешевом – «пятьсот-веселом» поезде в город Харьков.

Тетя Хена в то время отдыхала с дочкой и десятилетней внучкой в селе около Чугуева, а в Харькове оставался только ее зять. У него я и приземлился в громадной временно опустевшей квартире. Квартира эта состояла из одной, как футбольное поле, комнаты и кухни, и была частью флигеля, принадлежавшего до революции какому-то богатому меценату.

Квартира не имела современных коммунальных удобств, зато располагалась в центре города, во дворе театра оперетты. Флигель же меценат в свое время сдавал приезжим знаменитостям из театральной богемы. Вот где я поселился, – гастролер из Запорожья.

Из этой штаб-квартиры я совершил вылазку в Чугуев на пару дней к тете Хене, после чего вернулся в Харьков, посетил в бактериологическом институте тетю Марию, а потом занялся разноской запорожских писем и посылок к харьковским родственникам и знакомым.

Не зная содержания своего почтового багажа, я никак не мог предположить, что в одном письме из доставленной мною корреспонденции речь идет об устройстве судьбы самого дипкурьера. Я даже не подозревал, что вокруг меня, как вокруг «перспективной партии» для засидевшихся невест, кумушки плетут паутину интриг. В эту орбиту, как я несколько позже узнал, была втянута жена нашего преподавателя Ильяшенко, незабвенного Бати.

Фаня Владимировна была прекрасной женщиной, и, очевидно, из самых добрых побуждений, не знаю, каким образом проведав, что я еду в Харьков, попросила передать письмо своим знакомым. Оказалось, что у этих знакомых есть двадцатилетняя дочь – студентка второго курса ХПИ.

Вера оказалась симпатичной, смуглой, черноглазой, умненькой девушкой.

Как-то мы с ней пошли гулять в парк. Она не сразу согласилась, а когда пошла, то тоже почему-то поглядела на меня с вызовом и без конца мне перечила. Я никак не мог понять, в чем дело, чем я успел за два дня провиниться перед этой славненькой девушкой? Но так долго продолжаться не могло, и между нами возникла размолвка, из которой я узнал, что Вера прочла письмо Фани Владимировны, где меня всячески рекомендовали в качестве жениха для любимой ими Вероники.

Я, конечно же, был возмущен таким кощунством, и сказал Вере, что после всего, что произошло, нам, очевидно, как ни печально, не стоит больше встречаться.

Так было разрушено насильно навязанное сватовство.

Как знать, возможно, если бы не такие «рекомендации», у меня и Веры пошло бы все по другому сценарию. В общем-то, у нас было много сходного во взглядах и вкусах с этой милой девушкой. Во всяком случае, если б не эта медвежья услуга, мы бы весело провели вдвоем часть летних каникул.

***

Осенью 1946 года наша семья переехала на новое местожительство по ул. Дзержинского, 32. Отец получил, как большую награду за долгую и безупречную работу в Военторге, эту маленькую (порядка десяти квадратных метров) комнатушку в коммунальной квартире старого двухэтажного дома с общей кухней без всяких удобств. Водопровод и туалет находились во дворе. Там же был расположен старый сарай с погребом, где хранились уголь, дрова и скоропортящиеся продукты. Конечно, нам троим было тесно, но зато у нас было теперь свое жилье. Кроме того, окно из нашей комнатушки смотрело прямо на мою бывшую школу. И это все вместе взятое радовало.

В сегодняшнее время такое убогое жилище показалось бы мне дикой пещерой первобытного человека, потому что за прошедший период меня успела избаловать цивилизация. А тогда это казалось нормой и не вызывало никаких эмоций. Мы надеялись на лучшее, оно было не за горами. Пока же терпеливо ждали это счастливое время, как и тысячи других людей.

Рядом с нами в большой комнате жили Соколовы, и в двух комнатах – семья Кремежных. Под нами – Пучковы и Вайнштейны. Кстати, в старшем Вайнштейне я узнал того второго человека, которого встретил на станции Синельниково, на пути из Германии в родной город.

…А «старые» запорожцы продолжали прибывать и прибывать в свои насиженные гнезда. Среди них встречалось много знакомых. Демобилизовались из армии и возвращались на Родину с Запада и Востока солдаты-фронтовики. Как и я, вернулся из плена мой соученик по школе Шура Мозенсон. Появились в городе, закончив службу в армии, бывшие школьники-соученики: Рудик Рискин, Амка Лисин, Валик Ушаков; прибыли из госпиталей, став инвалидами войны, Моня Карпель, Вова Хмаров, Юра Ребенко и многие другие ребята. Возвращались и эвакуированные с заводами. Каждый день 1946 года был наполнен радостью новых встреч.

Шел декабрь месяц. Приближался куированные с зд ко и многие другие ребята. : Рудик Рискин, Амка Лисин, Валик Ушаков,одукты. ______________________________Новый 1947 год!

Накануне зашел ко мне Шурка Мозенсон, пригласил в гости на встречу Нового года. Предупредил, чтобы я пришел в маске.

Не помню, кого я изображал, но явился на встречу, как договорились, в маске.

Четыре года войны нас изменили здорово. Мы возмужали. Было много неожиданных встреч, мы с трудом узнавали своих довоенных знакомых, даже самых близких. Это напоминало увлекательную детскую игру в «маски». Было очень весело, и чувствовали мы себя непринужденно, несмотря на то, что закуска состояла в основном из различных винегретов и вареной картошки. Танцевали, как говорится, до упаду.

Когда, наконец, натанцевались, и я повалился без сил на диван, то оказался рядом с маской в голубом, которая голосом Шурочки Айзиковой вдруг задала вопрос, поставивший меня в тупик:

– Марка! Что ты делал сегодня в нашем дворе?

– Я сегодня никуда не выходил из дома!

– Нет, выходил! В телогрейке с ведром и корзиной! – настаивала маска.

– Да я тебе говорю, что никуда не выходил, только разве что в сарай за углем и дровами.

– А где ты живешь?

– По улице Дзержинского, 32, – сердито ответил я, возмущенный допросом и недоверием Шурочки.

– Это я там живу! – захохотала Шурочка и сняла маску.

Немудрено, что мы не знали, что живем в одном дворе, потому что Шурочка училась в Днепропетровске и только утром 31 декабря примчалась на праздники к родителям. А я переехал на ул. Дзержинского недавно и не успел еще познакомиться со всеми соседями по двору, старыми и недавно поселившимися, к которым принадлежали и Шурочкины родители.

В тот день Шурочка увидела меня через окно и решила, что я в ее дворе случайный и неожиданный гость. То, что я был в поношенной телогрейке, ее не удивило, так как телогрейка в то время являлась основным видом одежды граждан. Шура просто решила, что я пришел к кому-то в гости, потому что не заметила, как я входил и выходил из сарая.

Так, под утро Нового 1947 года, мы, наконец, разобрались, что живем в одном дворе!

Утром, по зимним, запорошенным снегом улицами, мы шли вдвоем и от души хохотали над вопросом, кто кого провожает «до дому, до хаты».

5. Студент бывает весел

После зимней сессии наступили каникулы, которые мы проводили вместе с Шурочкой, в одной компании друзей.

Это было полуголодное и неустроенное, полное надежд и свершений, прекрасное и неповторимое, веселое студенческое время. У нас было все впереди, мы были молоды и потому ничего не боялись.

Все было впереди!

Кончились зимние каникулы. Приезжие студенты разъехались по институтам, местные разбрелись по аудиториям своих учебных заведений.

В холодных, слабо натопленных коридорах-классах, пуская изо рта пар, я с восторгом слушал и конспектировал лекции Говорова по деталям машин, время от времени поглядывая на сидевшую неподалеку с подружками и улыбающуюся в ответ Аню. Ее ответные взгляды согревали меня, проникали в душу, и я даже не замечал холода. А воздух в помещении достигал довольно низких температур. Когда мы заходили утром на лекции, столы и стулья зачастую были покрыты инеем.

Однажды на первую пару по теоретической механике опоздала Галочка Страхова. Запыхавшись, она вскочила в аудиторию и остановилась робко у порога. Мартыненко, преподаватель теормеха, посмотрел на студентку и указал ей на свободное место. Галочка мило улыбнулась и быстрым шагом победителя направилась в указанном направлении. Она бросила на стол портфель, привычным движением откинула пальто, потом чуть задрала юбчонку, присела и… тут же вскочила, словно ужаленная, с криком «Ах, ах!», оглядываясь на стул. На покрытом инеем сидении остался пучок ниток от примерзших к нему трусиков пострадавшей. Озадаченный Мартыненко, оторвавшись от доски, подняв на лоб очки, в недоумении принялся оглядывать то себя, то аудиторию, не понимая, чем вызван вдруг прорвавшийся гомерический хохот.

…Холодное время года сменила весна с новыми заботами и подготовкой к сессии. Собравшись группой в шесть человек, мы до глубокой ночи, а то и до утра, готовились у Киселевых на квартире к предстоящим испытаниям. К таким хоровым занятиям мы уже привыкли.

Летнюю сессию я сдал довольно успешно, пару предметов даже досрочно.

Потом я занялся халтурой, то есть побочным заработком, чтобы как-то погасить долги, висевшие на мне еще с поездки в Харьков. Часть из них я покрыл, выплачивая ежемесячно из стипендии, но большая часть оставалась пока не оплаченной. Это меня угнетало.

Вместе с однокурсниками Мишкой Фришем и Толиком Улановым я подрядился разрабатывать приспособления для механического цеха завода «Коммунар». Мы заключили трудовое соглашение и за две недели справились с работой. Я был доволен. Втайне от родителей рассчитавшись с долгами, я на остаток денег решил этаким Крезом явиться в село Беленькое.

Лето 1947 года, так же, как и предыдущее, было засушливым и неурожайным. Многие крестьяне любыми путями, кто как мог, бросали насиженные места и уходили в город, надеясь таким образом спастись от беды, заработать себе на пропитание и поддержать родственников, оставшихся в сельской местности.

Шло бурное восстановление разрушенного войной народного хозяйства, особенно промышленности. В городах повсюду висели объявления о том, что срочно требуются рабочие руки, особенно молодежь. Приехавших из сел охотно принимали на заводы, селили в общежития, обучали, выдавали паспорта, продовольственные карточки. Семейные через некоторое время получали квартиры.

В селах же резали последнюю скотину, наглухо забивали крест-накрест окна и двери домов и уходили от нагрянувшей нужды, покидая истинную кормилицу – землю.

Неудивительно поэтому, что в селе Беленькое я почти никого из знакомых своего возраста не застал. Патронат был пуст и закрыт. Из ребят, оставшихся неугнанными в Германию, никого не было.

Я пошел на улицу Широкую проведать моих спасителей, стариков Копна. Во дворе копался на огороде согнутый пополам старик Копна. Он не признал меня, да и я его едва опознал. После долгих расспросов мне удалось выяснить, что его старушка тихо скончалась, так и не дождавшись сына с фронта. Уже не ждал его возвращения и старый Копна. Видно, их Костик погиб.

Наша общая патронатовская мать-кормилица Катерина Прынь сразу же после войны заболела чем-то вроде тифа и умерла.

Моя «соблазнительница» Прасковья погибла в 1943 году. Ее убили немцы во время отступления за то, что не хотела бросить мать и ребенка и, когда ее угоняли в Германию, убежала. Убили за побег…

На Тихонивке я встретил мать, отца и сестру Луки Симаченко. Самого Луки дома не было: он отбывал где-то в Молотовской области наказание за какие-то грехи, о которых в семье предпочитали умалчивать.

Маша повзрослела, расцвела, налилась как спелое яблочко, но немного подурнела. Косы – ее краса и гордость – отросли, но не достигли толщины и длины образца 1942 года.

Отец и мать Симаченко постарели, похудели, но держались, и бежать из села не собирались. По моей просьбе они дали мне адрес Луки. По возвращении домой я вместе с мамой написал письмо двоюродной сестре Соне, которая жила в Молотовской области, о судьбе Луки Симаченко. Соня его разыскала и помогла с продуктами, посылала ему посылочки. Впоследствии я встретился с Лукой. Тот рассказал мне, за что попал в советский лагерь. Он с благодарностью вспоминал о Сониной поддержке и ее посылочках.

Так, по сути, никого не встретив и мало узнав, я вернулся домой.

Гораздо позже я встретился в городе с бывшими угнанными в Германию одновременно со мной Степой Цыганком, Петром Пилипенко, Иваном Земляным, Федором Мисочкой и еще несколькими ребятами из села Беленькое и г. Мелитополя. Они мне многое рассказали о судьбах – своих и наших общих знакомых.

В ту поездку я здорово расстроился от увиденного и услышанного и решил больше не теребить душу возвращением в прошлое. Но не тут-то было, не все от меня зависело.

Во-первых, как и прежде, сны не давали мне покоя и постоянно возвращали к пережитому. Во-вторых, по прошествии десяти лет работа и сопутствовавшие ей командировки снова привели меня на места былых боев, плена, мытарств и скитаний…

***

В июле 1947 года, в разгар лета, на Днепре собрались все студенты, кто в это время был в Запорожье в гостях на каникулах или заякорился в городе.

Школьный и студенческий пляжи по обе стороны реки стали самыми популярными местами сбора студентов и школьников старой части город. Где можно было встретить друг друга? Только на пляже! Где узнать последние новости? Только на пляже! Наконец, где можно было подкрепиться? Только на этом пляже!!!

Здесь мы отдыхали духовно и физически, пополняли свой, пока еще довольно скудный багаж знаний путем дискуссий.

Не то Женька Гендзели, который учился в Харьковском ветинституте, оправдывая тем самым свою школьную кличку Слон, не то Юрка Ребенко – студент Московского института нефти и газа, притащили на пляж потрепанную книгу издания 1931 г. «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» И. Ильфа и Е. Петрова.

Собрались в кружок и по очереди читали ее, под общий хохот и реплики слушателей. В перерывах между чтением купались, играли в карты, шахматы, волейбол. Часто разыгрывали надуманные сценки и снимали их на фотопленку для истории. И сейчас некоторые из тех давнишних снимков хранятся у меня в семейном альбоме.

Веселое было время, несмотря ни на что, – СТУДЕНЧЕСКОЕ!

В то лето я особенно сдружился с Юрой Ребенко. Он часто приходил ко мне в гости. И, поскольку я жил с Шурочкой Айзиковой в одном дворе, а к ней приходила подружка по институту и совместному проживанию в Днепропетровске, славненькая девушка с большими серыми глазами, Беллочка Тонконог, – наша четверка стала неразлучной. Юрка знал массу модных песенок, которые распевала тогда студенческая молодежь. Слабым, но довольно приятным баритоном он тихо выпевал по вечерам эти привезенные из столицы «шедевры». Мы их мгновенно заучивали и с удовольствием вторили Юрке:

– Нашел я чудный кабачок:

Вино там стоит пятачок…

– Мы ворвемся ночью в дом

И красотку украдем…

– Когда на легком корабле

Уходим вдаль мы…

– Пошел купаться Даверлей, Даверлей,

Оставив дома Доротею…

– Мы летим, ковыляя во мгле,

Мы летим на последнем крыле…

– Когда запас бензина маловат,

Тогда любой бессилен аппарат…

Некоторые из этих песен стали нашими студенческими позывными. Мы пели эти песни, возвращаясь ночью из городского сада после танцев, и горланили днем, шагая пешком на пляж.

На летний сезон с большой концертной программой в Запорожье приехал Государственный симфонический оркестр УССР под управлением Натана Рахлина. Разумеется, наша четверка заняла одно из ведущих мест среди поклонников этого удивительного музыкального коллектива. Оркестр давал концерты в театре «Металлист» завода «Коммунар», в ДК им. Шевченко, на эстраде в Дубовой роще и других местах (театр им. Щорса и концертный зал им. Глинки только начали строить и восстанавливать), где только имелись залы и сцены. Небольшие, зачастую убогие помещения с плохой акустикой не были помехой. Мы всюду поспевали за оркестром и с наслаждением слушали волшебную музыку Глинки и Бородина, Чайковского и Римского-Корсакова, Гайдна и Грига, Россини и Мендельсона, и много других – всех не перечислишь – замечательных известных композиторов. Я внимательно слушал и впитывал в себя, как губка, вступительные лекции искусствоведов перед началом концертов и сам пробовал распознавать замысел композитора, переложенный на нотную бумагу и воплощенный в удивительные, западающие в душу звуки.

Тогда же я побывал на двух концертах симфонического оркестра, которым руководил не Рахлин, а другой дирижер. После этого понял, что роль руководителя оркестра не сводится только к размахиванию палочкой. Оказалось, что одну и ту же вещь можно толковать и исполнять по-разному. А уяснив это, по достоинству оценил талант и мастерство Натана Рахлина.

Меня раньше удивляло, почему некоторые любители симфонической музыки (среди них многие – профессионалы), слушая, откидываются на спинки кресел и закрывают глаза. Впоследствии я понял эту их привычку, потому что и меня начало носить на волнах музыки. Она задевала самые тонкие струны души. Я плыл в сказочном полете вместе со звуками в неведомые страны, куда звал меня и всех сидящих в зале гениальный композитор, то поднимаясь, то опускаясь по мановению волшебной палочки дирижера.

Я еще в раннем детстве полюбил музыку, когда слушал игру деда на скрипке. Не совсем удачно начал заниматься по классу скрипки сам, но слушал игру других и пластинки с записями симфонической музыки с превеликим удовольствием.

И все-таки именно в это лето я действительно по-настоящему понял, оценил и полюбил симфоническую музыку. Тут вкусы нашей неразлучной четверки сошлись безоговорочно.

***

Отдых отдыхом, однако, я не забывал и о работе, и о заработке.

В один из летних дней я пошел на завод «Коммунар» сдавать очередную халтуру, договорившись предварительно с Юркой, Шурочкой и Беллочкой, что они меня будут ждать на нашем всегдашнем месте на пляже.

Я задержался на заводе, и когда пришел к установленному месту на Днепр, было уже за полдень. Компания расположилась у самой воды. Лежа на животах, подставив спины беспощадным лучам палящего солнца, Юрка, Шурка и Белка со Слоном вели непринужденную беседу с остальными сопляжниками.

Потный и пыльный после марш-броска с завода через огороды и Дубовую рощу к реке, я быстренько скинул одежду, швырнул ее к куче вещей под кусты и бросился в спасительную прохладную воду. Побарахтался, понырял и охладился с дороги. После водной процедуры выбрался на берег и почувствовал, как подтянуло желудок. Я знал, что у девочек должна быть провизия в запасе.

– Слушайте, – обратился я к своим друзьям, если вы меня тотчас же не накормите, то принесете домой труп. Я неимоверно хочу жрать!

– Возьми еду под кустом в корзинке, – любезно предложила Шурочка, продолжая болтать с подружкой.

Я пополз к кустам.

Перерыл все «под» и «за» в кустах и вокруг них. Корзинки нигде не было. А мои друзья, нажарившись, полезли плескаться в воду.

– Слушайте, вы, камрады! Здесь нет никакой корзинки!

– Вечно ты хочешь жрать, – рассердилась Шурочка. – Сейчас я тебя накормлю!

Она вылезла из воды, прошла с недовольной не вовремя прерванным водным моционом миной мимо меня и скрылась за кустом.

Через минуту Шура выскочила из-за укрытия. Лицо ее вытянулось от удивления, тревоги, смущения и растерянности:

– Бэка! Скорей сюда! У нас исчезла не только еда, но и вещи!

После тщательного, всестороннего осмотра и опроса окружающих мы поняли, что корзина с провизией и вещами похищена тремя неизвестными лицами. Что ж, пришлось немного погоревать: мне – потому что я остался голодным; Шурочке – потому что она лишилась нового, недавно сшитого летнего платья, а Беллочке – потому что воры украли у нее корзину с лежавшими в ней босоножками.

Наша неунывающая компания тут же принялась за разработку плана перехода «Днепр – дом» в раздетом виде и, самое главное, как предупредить и предотвратить гнев родителей Шуры за пропажу нового платья.

Во имя дружбы и солидарности решили идти с пляжа всей компанией раздетыми до улицы Кирова. Дальше в таком же виде бежать гуськом, один за другим, до самого дома, как на кроссе. Кому-то поручили нести одежду. Перед Шуриным домом планировалось выслать вперед двух дипломатов, которые должны были подготовить маму к встрече раздетой дочери.

Договорились… пошли…

Когда подходили к городу, с нами поравнялась девушка. Она вмешалась в бурное обсуждение нашего стратегического плана.

– Я вас знаю, – сказала она мне и, повернувшись к Шуре, добавила: – Идемте со мной, девушка. Я помогу вашей беде.

Она повела Шурочку на 1-ю Московскую улицу и одела в приличный сарафан, пришедшийся потерпевшей как раз впору.

А девушка-спасительница оказалась студенткой 1 курса ЗАМИ.

Мы сердечно поблагодарили ее за то, что избавила нас от нелегкого марафона через город, оделись и теперь уже только на босу ногу продолжили свой путь.

Предстояла еще дипломатическая миссия по поводу украденного платья. В качестве послов направили меня и Беллочку. Мы зашли по двор, оставив остальных ждать на улице до сигнала. Торжественно направились к Шуриному дому. На пороге нас встретила ее мама. Увидев нас вдвоем, без Шурочки, она насторожилась, тем более что лица у нас были достаточно постными от возложенной на нас ответственной миссии…

– Где Шура? – кинулась к нам мама. – Что с ней? Что вы молчите?

– Ничего с ней не случилось, не волнуйтесь, Циля Львовна, сейчас мы вам все объясним, – постарался я успокоить взволнованную маму.

– Она цела и невредима. Нет только ее платья, – спокойно уточнила Беллочка.

Циля Львовна (Шурочкина мама и моя будущая теща) не обратила никакого внимания на последнюю фразу, произнесенную подругой дочери; ей достаточно было услышать, что дочь жива.

– Где же она? – воскликнула бедная, перепуганная нами мать.

– Сейчас мы ее приведем, – ответили хором я и Беллочка, довольные удачно исполненной ролью дипломатов.

Мы побежали за Шурой и торжественно, в сопровождении остальных сопляжников, ввели во двор и передали из рук в руки озадаченной матери «провинившуюся» дочь.

***

Это было трудное, но замечательное студенческое лето. Его невозможно забыть, потому что оно было насыщено до предела увлекательными встречами на берегу Днепра днем и гуляньями и посещением концертов симфонического оркестра по вечерам. Как будто специально для нас была написана и звучала тогда песенка:

– Студент бывает весел

От сессий и до сессий,

А сессии всего два раза в год!

6. Производственная практика

Первые впечатления

Студенты 4-го курса ЗАМИ готовились к производственной практике. Часть из них ехала в город Горький на НАЗ, часть – в Москву на ЗИС. В Москву ехали только те, у кого было где остановиться, так как общежитие в столице практикантам не предоставлялось.

Мои родители связались с сыном тети Хены, который жил с семьей в Москве. Лева согласился меня приютить, хотя и сам жил в классической московской коммунальной квартире, где проживало обычно с одной кухней, туалетом и одной ванной по три – пять семей. Таким образом я попал в московскую группу, которую возглавил руководитель производственной практики, тогда еще сравнительно молодой преподаватель по сварке и технике безопасности Борис Лещинский.

Поездка в Москву намечалась на длительный период: с начала декабря 1947 года по март месяц 1948 года. Готовиться к этой поездке на практику пришлось тщательно, тем более что Новый год предстояло встретить в Москве.

Это был завершающий период восстановления разрушенного войной народного хозяйства и начало его развития. Страна готовилась к денежной реформе.

Толстосумы, стараясь сохранить нажитые нечестным путем деньги, метались в панике, не зная, куда и как их выгодно поместить, скупали все, что попадало под руку, клали деньги в сберкассы на подставных лиц.

Как водится в таких случаях, распространялись различные, порой противоречивые слухи, правдоподобные, а в большинстве своем неправдоподобные, по поводу реформы.

Студенты – бедный народ. Им терять нечего. Единственное, что они имели, это – некоторый запас знаний и «хвосты» по некоторым предметам. Но, как известно, багаж знаний – самый легкий, и девальвация на него не распространяется, а «хвосты» – это условная единица, которую не купишь, не продашь и не поменяешь на что-либо существенное.

Во время моей подготовки к практике один из папиных сослуживцев, проведав, что я направляюсь в Москву, уговорил отца, чтобы я положил на аккредитив его три тысячи рублей. Этот подпольный хранитель денежных знаков принес мне запечатанный пакет. Когда я его раскрыл, чтобы пересчитать, в нос ударил такой заплесневелый запах, как будто деньги эти долго прятали в подземельях. Отказаться от обещанной отцом услуги было поздно. Испытывая неимоверный стыд, краснея до корней волос, проклиная бессовестного Шейлока и оглядываясь по сторонам, чтобы не встретить кого-либо из знакомых, я сдал эти деньги в банк, получив вместо них свежий, пахнущий типографской краской, листок аккредитива.

Морозным декабрьским утром поезд с практикантами прибыл на Курский вокзал, в столицу нашей Родины – город-герой Москву.

Здесь, в начале Ленинградского проспекта, рядом со 2-м Государственным часовым заводом, в девятиэтажном доме на седьмом этаже, в трехкомнатной коммунальной квартире, в одной из комнат жил мой брат Лева с женой и пятилетним сыном.

Приехавших студентов быстро разобрали родственники и повезли по своим углам. Меня встретил Лева и повез на метро к Белорусскому вокзалу, от которого в пяти минутах ходьбы возвышался дом, где мне предстояло жить.

Брат служил в штабе МВО (Московского военного округа), имел тогда чин майора. Его жена Екатерина, несмотря на высшее образование, не работала, была домашней хозяйкой. Жившие рядом в коммуналке соседки работали в Министерстве финансов.

Кажется, мой приезд совпал с воскресеньем; в этот день никто не работал, и все три женщины хлопотали на общей кухне. Я тоже слонялся тут, так как после принятого душа пришел познакомиться с соседями на кухню.

Как водилось в коммунальных квартирах, кухни служили тогда местом сбора и обмена информацией между всеми жильцами квартиры. Там велись всякого рода обсуждения глобальных проблем союзного и международного масштаба. На этот раз, как и по всему Союзу, на повестке стоял и обсуждался вопрос инфляции, девальвации рубля и предстоявшей денежной реформы.

Я не вмешивался в их разговор, так как был в глазах дискутировавших провинциалом, не разбиравшимся в финансовых вопросах. Я курил и прислушивался, стараясь почерпнуть из их трепотни полезные сведения.

– Я думаю, – заметила одна из дам, сухопарая блондинка лет сорока пяти с папиросой в зубах, чем-то напомнившая мне штиреровскую Ядвигу, – что деньги, хранящиеся у населения на книжках в сберкассах, не должны пропасть.

– Я вполне с вами согласна, Степанида Феофановна. Мой шеф, Николай Михайлович, уверен, что государство не пойдет на ликвидацию частных сбережений. Ведь эти деньги находятся в обороте, и невыгодно отпугивать народ от вложения капиталов в сбербанки, – поддержала соседку невысокая блондинка приятной полноты, помешивая ложкой свое незатейливое варево.

Вечером того же дня я вышел пройтись по проспекту. Небольшой морозец приятно щекотал ноздри. Было тихо. Крупными хлопьями падал снег. Я медленно направился в сторону станции метро «Сокол». Прошел мимо бывшего «Яра», где до революции пел знаменитый «Соколовский хор». Там, за громадными стеклами нынешнего ресторана «Советский», сверкал хрустальными люстрами ярко освещенный зал, гремела музыка в исполнении какого-то джаза, веселилась публика.

Пройдя еще несколько шагов, я вдруг вспомнил, что не отправил домой телеграмму о благополучном приезде в Москву, как условился с родителями. Спросил, где ближайший телеграф. Меня направили за угол на ул. Правды. Прошел метров двести, и там, в здании газеты «Правда», на первом этаже нашел почтовое отделение с телеграфом и сберкассой. Заполнил телеграфный бланк, полез за кошельком, раскрыл его и обнаружил, что захватил с собой только мелочь. Зато боковой карман пиджака оттопыривал паспорт с вложенным в него аккредитивом.

Мозги мои лихорадочно заработали: «Как быть? Что делать?»

В памяти с фотографической точностью всплыла кухня коммуналки и беседа двух соседок Левы, обсуждающих финансовые проблемы. Я снова почувствовал себя в роли игрока, где «красная выиграет – черная проиграет…» «И на книжке, и на аккредитиве деньги находятся в обороте у государства, – думалось мне, – но на сберкнижке все-таки надежнее. Надо рискнуть. Тем более что денег на телеграмму у меня нет, а бежать домой за ними не хочется, и сберкассу вот-вот закроют».

Я стоял в нерешительности у окошка сберкассы и гадал: «Да? Нет? Да? Нет? Да? Нет?», когда в окошке послышался голос кассирши:

– Что вы хотели, молодой человек?

Этот вопрос разрешил мои сомнения. Я снял все деньги с аккредитива, отправил домой телеграмму о благополучном прибытии к брату и остаток суммы положил на книжку.

Это был мой первый выигрышный вклад, на котором я честно заработал две тысячи шестьсот девяносто шесть рублей с копейками (учитывая триста рублей, подлежащих возврату).

После опубликования Постановления по денежной реформе я преподнес по букету цветов всем трем женщинам коммунальной квартиры. Ничего не подозревавшие соседки Екатерины были потрясены неслыханной вежливостью и расточительностью ее деверя. Они, конечно, никак не могли предположить, что благодаря их болтовне я за несколько часов стал обладателем громадного (на мой взгляд) состояния размером почти в три тысячи рублей! Из бедного студента я превратился в «капиталиста» нашего местного масштаба!

Но реформа и все связанное с ней произошли примерно через неделю, а пока я знакомился со столицей. Справившись с телеграммой и уладив денежные дела, я дотопал в тот вечер до стадиона «Динамо» и вернулся на метро к Белорусскому вокзалу. Дальше пошел по ул. Горького в сторону центра, рассматривая нарядные витрины, площади и памятники.

В понедельник предстояло явиться на автозавод им. Сталина. Я решил привести себя в порядок: зашел в парикмахерскую, постригся, побрился. Когда брал пальто, швейцар услужливо надел его мне на плечи, выхватил на спине какую-то не видимую моим невооруженным глазом пушинку, сдул ее со своих пальцев перед моим носом и в таком виде и положении замер с вытянутой рукой и вопросительным взглядом, как будто я ему очень задолжал. Не чувствуя за собой никакого греха, я, сама невинность и святость, поблагодарил швейцара за любезность и независимой походкой направился к выходу. За моей спиной раздался леденящий голос «милого» швейцара, не получившего чаевых:

– Молодой человек, милости просим! Приходите еще, будем ждать!

Мое приподнятое, прекрасное настроение было несколько подпорчено этим первым знакомством со столичной сферой обслуживания. Однако ко всему можно привыкнуть. Постепенно привык и я к хамству столичных швейцаров, дворников, продавцов и прочего так называемого МОП (младшего обслуживающего персонала). Эти люди, считая себя ущемленными по должности и зарплате, старались всячески возместить эту «социальную несправедливость», унижая и оскорбляя своих клиентов, выжимая из них подачки, обвешивая и вымогая тут же благодарность за «культурное» обслуживание. Особенно в таком неприкрытом хамстве изощрялись уборщицы немногочисленных общественных клозетов. Человека, счастливого уже от того, что, наконец, нашел место, где можно отвести душу и облегчить тело, встречал вдруг у самой цели грозный голос тети с метлой:

– Куда прешь? Ослеп, что ли? Закрыто!!!

– Родненькая, – с робкой надеждой обращался клиент к женщине, – вы скоро откроетесь?

– Я не скорая помощь! Там видно будет!

– А где здесь ближайший туалет? – вопрошает озадаченный посетитель, переступая с ноги на ногу и держа скрещенные руки ниже пояса.

– Я не справочное бюро! Проваливай! – добивала ведьма несчастного.

Не советую вам и не желаю попадать в положение такого просителя и иметь дело с подобными ведьмами с метлой в руках. Мне даже кажется, что по ночам они на этих метлах вылетают на шабаш.

Завод

В понедельник утром мы собрались, как и было договорено, у главной проходной автозавода им. Сталина.

Нас сфотографировали и выдали временные пропуска. Потом повели на экскурсию по цехам завода. Посетили мы и главный конвейер, где в течение часа сходило по тринадцать грузовиков марки ЗИС-5.

Во время этой экскурсии по заводу я стал свидетелем довольно-таки забавного случая. Мы разбились на две группы: конструкторы пошли с одном экскурсоводом, технологи с другим. Группа технологов уже заканчивала ознакомление со старым, темным зданием кузнечного цеха, когда внимание экскурсантов привлекла мчавшаяся к ним навстречу с противоположного конца цеха с широко раскрытыми от ужаса глазами студентка конструкторского факультета Женя Аврах. Она бежала вдоль пролета, а в темной вышине над ней по воздуху неслась раскаленная болванка весом не менее двух тонн. Мостового крана, несущего этот горящий металл, не было видно. Он двигался где-то во тьме вверху под перекрытием. Издавая оглушительный прерывистый звон, кран преследовал бегущую в панике и потому ничего не соображающую в данный момент отбившуюся от группы студентку. Если бы в этот момент в цеху появился фотограф или художник, то зафиксированная им с натуры картина могла бы послужить иллюстрацией к поэме А.С. Пушкина «Медный всадник» в современной интерпретации.

Но это к слову, отступление.

А если серьезно?

Мы попали на автозавод в тот период, когда он переходил, точнее, перестраивался на выпуск автомашин ЗИЛ-150 вместо ЗИС-5. Одновременно с нами проходили практику студенты автодорожных и автомеханических институтов еще из нескольких городов Союза. Для предварительной беседы прибывших практикантов собрали в зале заседаний, куда были приглашены также некоторые начальники цехов и отделов заводоуправления. Директор завода товарищ Лихачев выступил перед собравшимися с небольшим докладом. Он, в частности, сказал, что завод переходит на выпуск новых, более мощных машин ЗИЛ-150 и ведет разработку автосамосвалов нового типа на базе этой машины, а также других спецмашин, крайне необходимых нашей стране. Далее директор нам сообщил, что сам товарищ Сталин поставил перед коллективом завода задачу: в ближайшее время без остановки конвейера перейти на выпуск автомашин типа ЗИЛ-150. Последние слова директора потонули в буре аплодисментов. Шутка ли: задание исходило от самого товарища Сталина!

От нас, будущих инженеров, требовалось, чтобы каждый на своем рабочем месте, в цехах и отделах, добросовестно подключился к выполнению задачи, поставленной перед коллективом завода.

В качестве представителя отдела главного технолога завода я был направлен в механический цех, в отделение, где изготавливали шестерни заднего моста, и предварительно велась его сборка в целом. Моя конкретная задача состояла в разработке технологии изготовления косозубой шестерни заднего моста, рассчитанной на большую мощность и моторесурс, чем цилиндрическая в машине ЗИС-5, которая шла на потоке под номером 14-72. Нужно было сохранить поток с минимальной заменой и перестановкой оборудования и оснастки.

Пока я изучал досконально технологию производства шестерни №14-72 и находился в цехе, я оперативно подчинялся мастеру пролета. Это была энергичная, видавшая виды женщина, которая прошла сквозь огонь, воду и медные трубы. Она была рождена руководить и не уступала любому, самому тертому и крутому заводскому мужику.

Алевтина Федоровна, так, кажется, звали моего мастера, не стеснялась в выражениях, если дело касалось производства и чья-то нерадивость могла повлиять отрицательно на ритмичность потока. Ее уважали и побаивались подчиненные и мастера смежных цехов, которые поставляли отделению задних мостов литье и заготовки.

– Задний мост у машины – это штуки нежная и требует деликатного отношения и подхода. Даже более внимательного, чем передний у женщин, – говорила красневшим от смущения студентам-практикантам Алевтина вместо инструктажа в первый же день нашего знакомства. Она была грубовата, однако, когда я приступил к разработке технологии, Алевтина Федоровна каждый день забегала ко мне на пару минут за стеклянную загородку со словами:

– Ну, показывай, что ты тут натворил? – и склонялась над столом, рассматривала расстановку оборудования, режимы резания, давала ценные дельные советы и энергично следовала дальше по своим многочисленным делам.

О, этой женщине не было цены!

Семнадцатью годами позже я встретил в Запорожье еще одну интересную, очень женственную и вместе с тем такую же энергичную, как Алевтина Федоровна, женщину – начальника буро-взрывных работ. Звали ее Баландина Анастасия Павловна. Но больше на моем пути такие умные, по-настоящему деловые и решительные женщины с мужскими повадками не попадались…

Мы уезжали домой после производственной практики в начале марта 1948 года, когда последняя машина марки ЗИС-5 сошла с конвейера, и вслед за ней через четыре минуты из ворот сборочного цеха под гром аплодисментов и звуки оркестра выехала под номером один первая грузовая машина ЗИЛ-150. В заднем мосте этой машины вращалась шестерня, изготовленная по моей технологии. Ну, не совсем по моей, но все-таки я тоже принимал участие в разработке технологических карт, перестановке оборудования, то есть в производстве автомобиля. И законно гордился, видя наяву самостоятельно двигавшееся наше коллективное детище, плод общего труда.

Реформа

Этот вечер в декабре 1947 года, притаившись у репродукторов, с замиранием сердца настороженно ожидала вся страна.

Через неделю после моего приезда в Москву, ровно в 18-00 по московскому времени, по радио прозвучал голос диктора, сообщавшего содержание Постановления правительства по вопросу проведения денежной реформы… Курс рубля менялся в соотношении один к десяти. Вклады населения в сберегательных кассах в сумме до трех тысяч рублей сохранялись неизменными. Деньги свыше названной суммы подлежали пересчету, как и наличные капиталы, – десять к одному.

Бумажные денежные знаки достоинством от одного рубля до ста подлежали замене на новые. Мелкие металлические деньги до двадцати копеек не теряли своего номинального значения. Обмен старых денег на новые и оборот старых по курсу 10:1 допускался в течение месяца.

Едва прослушав информацию диктора, мы с братом, прихватив наличные купюры, бросились вон из дома и подскочили к ресторану «Советский».

Зал был заполнен до отказа. Туда после правительственного сообщения больше никого не пускали, заперли входные двери, а счастливцы, сидевшие внутри за столиками, кутили от души, на полную катушку, продувая дотла все, что находилось в их кошельках. С них брали еще по старым ценам – один к одному.

Улицу Горького запрудили толпы народа. Неорганизованные люди, как на демонстрации, шли сплошным потоком по тротуару и мостовой, обгоняя друг друга. Движение автотранспорта прекратилось. Озадаченная публика металась с расширенным зрачками от магазина к магазину, пытаясь что-либо купить по старым ценам. Однако везде как сговорились: все отделы промтоварных магазинов были закрыты на переучет. Даже в аптеках не так-то просто было купить клизму или утку. В гастрономах в течение часа выставили на продуктах ярлыки с новыми ценами, а самих продуктов появилось такое количество и разнообразие, каких давно не видели покупатели нашей страны.

Около Белорусского вокзала я заметил бабку с корзиной апельсинов. Узнал у нее цену и, не торгуясь, стал запихивать их себе и брату в карманы. Бабка, очевидно, была не особенно опытной торговкой, не слыхала радио и правительственного сообщения, поэтому ее товар показался мне сказочно дешевым. Я не успел с ней рассчитаться, как старуху окружила толпа, а меня с протянутыми в руках деньгами оттеснили в сторону. Сквозь массу окруживших бедную бабку людей я услышал лишь ее писклявый голос:

– Отдайте корзину, антихристы! Откуда вы свалились на мою голову, черти окаянные! Прости меня, Господи!

Лева схватил меня за руку, помог выбраться из этой толчеи и поволок в метро, так как расплатиться с бабкой было немыслимо.

В метро я купил билеты на целый год вперед, для себя, брата, его жены и ребенка (в надежде, что они ему в течение ближайших лет могут понадобиться).

Мы не сели в вагоны метро, а пошли дальше к центру.

Улица Горького по-прежнему лилась и переливалась, запруженная толпами народа, как во время всеобщего гуляния. Не хватало лишь фейерверка, иллюминаций и масок…

На следующий день, встретившись на заводе, мы со смехом бурно делились впечатлениями о фуроре, произведенном реформой, и ее последствиях. Их было хоть отбавляй.

Появилось моментально множество новых анекдотов о тех, кто потерял в результате реформы большое количество нечестно нажитых денег. Таких людей стали называть «погорельцами» или «декабристами 1947 года».

Борис Лещинский, наш руководитель практики, дал телеграмму в ЗАМИ о нашем бедственном положении и буквально через пару дней без каких-либо проволочек мы получили командировочные в новой валюте, за вычетом расходов, которые мы, по расчетам, понесли до дня реформы.

У наших сокурсников-«горьковчан» вопрос с получением денег почему-то затянулся, и ребята впоследствии рассказывали, что они несколько дней вынуждены были сидеть буквально на хлебе и воде.

Мы – «москвичи» – отделались сравнительно счастливо, потому что нам, студентам, терять особенно было нечего, а приобрели мы «новые деньги» даже быстрее, чем многие коренные жители.

Зрелища

Как только мы получили командировочные в пересчете на новые деньги, я пошел к кассе Большого театра и на остаток старых денег купил билеты на оперу «Князь Игорь» и балет «Дон Кихот».

В сберкассе редакции «Правды», чтоб получить деньги, положенные на книжку (мой законный капитал), нужно было затратить не менее чем полдня из-за громадных очередей. Поэтому я решил с этим кладом повременить, а пока тратил без оглядки свои командировочные на зрелища.

Я надеялся, что в Москве мы с Анной будем проводить вдвоем все свободное время. Но, еще не доезжая до Москвы, между Орлом и Курском, мы поссорились из-за какого-то пустяка, и я принципиально даже не пытался наладить наши пошатнувшиеся отношения.

Каждый день и вечер, проведенные в столице, были весьма разнообразны. Скучать и вздыхать по Анне было некогда. И это – главное.

В Москве, в районе пл. Маяковского, жили родственники моей двоюродной сестры: мать и две дочери арестованного в 1937 году и впоследствии реабилитированного командарма Красной Армии, некоего Берестецкого. У них снимала угол подружка сестры Ася. Эта девушка подавала большие надежды на музыкальном поприще, была трудолюбивой и талантливой пианисткой, училась у Гнесиных по классу фортепиано.

Мне пришлось по приезде в Москву навестить вышеуказанных родственников сестры, чтобы передать кое-какую корреспонденцию Берестецким и посылочку Асе от родителей.

Поскольку в квартире были три невесты, а женихи отсутствовали, я стал желанным гостем, предметом всестороннего внимания и забот. Дело шло к концу декабря, и, само собой разумеется, я был приглашен в эту семью для встречи Нового 1948 года.

Не буду описывать вечер встречи Нового года в квартире Берестецких, так как он ничем особенно не отличался от обычных веселий. Но после полночи!

Когда я с одной из девушек вырвался на свежий воздух, и мы пошли по новогодним нарядным улицам и площадям города, столица предстала передо мной в совершенно необыкновенном виде. Витрины магазинов сверкали неоновыми лампами, улицы тоже; на площадях стояли громадные иллюминированные елки, окруженные замысловатыми избушками и героями сказок. Играли духовые оркестры. Медленно падал пушистый крупный снег, искрясь и переливаясь в неоновом свете. В темное небо то и дело взмывали ракеты и там, в черной дали, взрывались и рассыпались многочисленными разноцветными искрами фейерверка. Все пело и танцевало вокруг, как будто сама Москва вышла среди ночи на свои площади для встречи Нового года.

На площади Революции, где была установлена самая высокая елка, нас подхватили под руки какие-то незнакомые веселые люди, втащили в круг и начали отплясывать такую кадриль, что захватывало дух.

В плясавшей рядом со мной, державшей меня за руку женщине я узнал знакомую по театру актрису, но не посмел сказать ей об этом. Здесь в этот час все были равны. Лица у всех были такие задорные и счастливые, что казались прекрасными.

Счастье лилось через край. Этим счастьем один заражал другого. А я был счастлив и потому, что был молод, и все было впереди, и меня, наконец, покинуло гнетущее чувство неразделенной любви. Здесь на площади я любил всех подряд, и меня любили точно так же все без исключения.

Это было всенародное единение и ликование.

Непонятно, кто и где с треском раскупоривал бутылки с шампанским, раздавал бумажные стаканчики, наливал всем подряд, кто попадался под руку, искрящееся и пенящееся вино и провозглашал тост за общее здоровье и счастье. В такой многочисленной, незнакомой, многоголосой и радушной компании Новый год я встречал впервые.

Это зрелище забыть невозможно. Описанию оно тоже не поддается. Разве только незатейливая песенка, появившаяся на сорок лет позже, как-то может отразить настроение людей и ту необыкновенную, неповторимую новогоднюю ночь:

Мы желаем счастья вам,

Счастья в этом мире большом!

Когда ты счастлив сам,

Счастьем поделись с другим!

***

В первых числах января Ася повела меня на квартиру к сестрам Гнесиным, которые давали обед для своих наиболее талантливых учеников по случаю Нового года.

В просторном зале, куда нас пригласили, на почетном месте стоял белый рояль, у стен были расставлены кресла, и с одной из сторон – длинный стол с различными, не виданными мной дотоле яствами.

По натертому до блеска паркету ходили с озабоченными физиономиями ученики и ученицы, их партнеры и партнерши, не знавшие, куда себя девать, в ожидании приглашения к аппетитному столу.

Наконец, в зал вошла старшая из сестер Гнесиных и попросила всех к столу.

Стоя, она провозгласила тост за своих учеников, за их светлое будущее, с которым она связывает большие надежды, так как их будущее, их успех – это продолжение ее творчества.

Все было хорошо здесь, только я не совсем понимал, как пользоваться многочисленными приборами, лежавшими на столе, и не мог отличить основные блюда от приправ, так как был на таком приеме впервые.

Я вынужден был зорко следить, как едят остальные, а потом, как обезьяна, повторять действия опытных гурманов. Запахи обильной пищи приятно щекотали обоняние и вызывали во рту усиленную работу слюнных желез. Мне здорово хотелось есть, но из-за своего невежества (в смысле умения пользоваться одновременно несколькими видами ножей, вилок и ложек) я отказался от еды и предпочел, скрипя сердцем, лучше остаться голодным, чем показаться смешным.

Прекрасный концерт я почти весь пропустил мимо ушей, так как прислушивался к урчанию своего пустого желудка.

Едва вырвавшись от Гнесиных, я поспешил проводить Асю и, не заглядывая к Берестецким, ринулся поспешно в первый попавшийся третьеразрядный кабак, чтобы утолить не на шутку разыгравшийся волчий аппетит. Благо близорукая Ася не заметила, как я «кутил» у Гнесиных и каким жадным взглядом взирал на обильные недосягаемые блюда.

***

В дальнейшем моим неизменным гидом, напарником и консультантом почти во всех московских похождениях стал Юрка Ребенко, который настолько освоился со столичной жизнью, что чувствовал себя здесь, как рыба в воде (невольный, но точный каламбур).

Для начала он спровоцировал меня на съемки в студии Мосфильма, где снимался в то время кинофильм «Русский вопрос».

Юрка уже имел опыт по такому виду промысла: он принимал как-то участие в качестве статиста при съемках фильма «Сказание о земле Сибирской».

Студенты института Нефти и Газа им. Губкина охотно шли на съемки в массовых сценах, чтобы подзаработать. В вестибюлях института и общежития всегда красовались объявления о приглашении студентов на подобные заработки, в том числе и от киностудии о предстоящих съемках и таксе. Некоторые ребята даже были постоянными клиентами Мосфильма. Я, поскольку стал «богатым», поехал с Юркой на студию не столько ради денег, сколько из-за спортивного интереса.

Между прочим, ни в одной из двух сцен, в которых мне довелось сниматься, я себя так и не нашел. Очевидно, вырезали.

Нет, не везло мне в моих «творческих» попытках выйти на широкий экран кино.

Когда я получил в сберкассе деньги, мы с Юркой решили по этому поводу посетить ресторан «Метрополь». Не больше, не меньше.

С первого захода мы не попали, так как были без галстуков. Зато вторично вошли беспрепятственно, за что пришлось изрядно раскошелиться. Шик и блеск этого заведения дорого мне обошлись. Впрочем, я не жалел истраченных денег, так как имел удовольствие лицезреть, как проводят время иностранные дипломаты, высокопоставленные лица, спекулянты и высокооплачиваемые дамы легкого поведения.

О том, чтобы мы остерегались этих хищниц, нас предупредил один из официантов, который был одет (как, впрочем, все они), в строгую безупречную униформу на английский манер. От его опытного глаза, конечно же, не ускользнуло, как мы ни старались пыжиться, изображая светских львов, что мы представляем собой всего лишь любопытствующих провинциалов, которых может облапошить любая из сидящих в этом зале «акул». Но нам повезло – нас пожалели…

Как-то в зал Чайковского на концерт Краснознаменного ансамбля песни и пляски Александрова я пригласил студентку-сокурсницу Адочку Зайцеву. Эта девчонка была прекрасно сложена, недурна собой, но очень слабохарактерна в вопросах секса и никому из студентов более или менее настойчиво предлагавших свои услуги, не отказывала. Мы ее за это считали «хорошим своим парнем», курили вместе с ней и особо не стеснялись в выражениях в ее присутствии.

На этот раз Юрка Ребенко не мог пойти на концерт – готовился к госэкзаменам. С Анной я еще не помирился, и в отместку ей пошел с Адочкой на концерт.

Моя дама надела темно-синее панбархатное платье, едва закрывавшее колени. Покатые женственные плечи ее покрывала белая пуховая шаль. Изящная фигурка и красивые стройные ноги никого не оставляли равнодушными, тем более, что на концерте было очень много военных. Когда мы расположились на своих местах, я обратил внимание, что впереди сидящие мужчины, пришедшие с дамами и без оных, часто поворачиваются и смотрят больше в нашу сторону, чем на сцену. Не знаю, то ли это было женской хитростью Адочки, то ли в этом повинны архитекторы, но круглые соблазнительные коленки и полненькие стройные ножки моей дамы многих сидящих впереди нас военных лишили возможности спокойно и сосредоточенно прослушать и, тем более, увидеть песни и пляски всемирно известного ансамбля.

В антракте нам не давали нормально гулять в фойе, предупредительно раскланивались, уступая дорогу и пытаясь познакомиться. Едва я отлучился покурить, как Адочку окружили офицеры и уже не подпускали меня к ней до самого звонка.

Впоследствии одного из этих пылких ухажеров она все-таки подцепила: бедолага женился на Адочке и увез ее из Запорожья в Москву, где она продолжила и завершила свою учебу.

В эту зиму с 1947 на 1948 год я досконально узнал и изучил театральную Москву. Не было ни одного сколь-нибудь известного спектакля или концерта, которого я бы не посетил. Я даже побывал со своим сокурсником Саввой Барановым в Еврейском театре на спектакле «Блуждающие звезды» по Шолом Алейхему, хотя мы оба ни бельмеса не понимали по-еврейски. Но этот недостаток нисколько не мешал нам понимать все, о чем шла речь на сцене. Это было возможно еще и потому, что мы оба читали эту вещь на русском языке, и, кроме того, впереди нас сидела молодая, славненькая еврейская девушка, которая любезно согласилась и бойко переводила нам – «гломпам» – некоторые моменты из пьесы.

Между прочим, в зале было много людей различных национальностей. Сомневаюсь, чтобы они знали еврейский язык. Наверняка девяносто процентов его не знали. Но они внимательно слушали, и игра известных актеров – Михоэлса и Зускина – не нуждалась в переводе.

А концерт Александровича в консерватории им. Чайковского?!

Мы были там с Юркой и то, что мы услышали и увидели там, трудно передать словами. В зале была в основном молодежь, которая любила певца и не хотела покидать стены консерватории даже после окончания концерта, опьяненная божественным голосом тенора, непрерывно вызывая его на бис.

Александрович пел и пел, а зрители его не отпускали. Наконец, уставший, засыпанный цветами и аплодисментами певец удалился. Однако мы не унимались, продолжали идти к сцене и аплодировать, выкрикивая «бис, бис!». И вдруг для столпившихся у самой сцены рьяных почитателей, среди которых оказались и я с Юркой, Александрович вышел к самой кромке сцены и чуть наклонившись, спел «Тиритомбу». Больше насиловать певца мы не осмелились, так как он с мольбой показала нам на свое горло и, низко раскланявшись, удалился.

Не знаю, то ли потому что это была первая не только услышанная, но и увиденная мною опера в Большом театре, но самое сильное и неизгладимое впечатление на меня произвела опера Бородина «Князь Игорь». Там не так уж и много мелодичных арий, больше речитатива, но героическая музыка увертюры, дикая и торжественная мелодия половецких плясок, арии Игоря, Кончака, Галицкого потрясли до глубины души своей достоверностью эпохи, масштабностью и неповторимостью красоты. Тогда, сидя в зале, я будто побывал в степи среди диких орд половцев.

Из массовых сцен просмотренных мною позже опер и балетов, на меня произвела такое же и все же меньшее впечатление пляска ведьм из «Вальпургиевой ночи» «Фауста» Гуно. Понравились ария и ариозо Демона из одноименной оперы Рубинштейна в исполнении Народного артиста СССР Бурлака:

На воздушном океане

Без руля и без ветрил…

И еще:

Я тот, которому внимала

Ты в полуночной тишине…

Я запомнил эти слова от начала и до конца, мне хотелось все это петь Анне, но…

Много еще прекрасных мелодий звучало в моем плененном силой искусства мозгу. Это время забыть невозможно!

В моей душе этот период остался на всю жизнь, как сладкий, упоительный сон-откровение.

В обратный путь

Домой мы ехали в новом, проходящем испытания поезде, состоявшем из цельнометаллических вагонов производства ГДР, украшенных зеркалами и застеленных коврами.

Со мной вместе в купе находился Савва Баранов и молодая супружеская пара: Женя Аврах и Рахмиль Бакалор. Под вечер Женя достала из корзины громадный торт, заявив, что он подлежит уничтожению, так как долго лежать не может, ибо изготовлен на креме. Торт без чая есть не принято, поэтому Рахмиль взял у проводника чайник и на ближайшей остановке побежал за кипятком (титаны в новых вагонах почему-то еще не работали).

За разговорами мы не заметили, как состав тронулся. Когда он набрал скорость и вагон начало покачивать, мы спохватились, что нет Рахмиля. Заволновались… Бросились в одну сторону состава, в другую. Однако не все вагоны сообщались между собой, и двери некоторых были закрыты наглухо. Пришлось ждать очередной остановки.

Лицо бедной Женечки покрылось пунцовыми пятнами. От волнения она машинально стала заталкивать в свой ротик, судорожно жевать и проглатывать один за другим куски торта.

Прошло не менее часа, показавшегося вечностью, прежде чем поезд остановился на очередной остановке, станции Подольск. Мы повыскакивали из купе для поисков пропавшего молодожена, готовые просить начальника станции задержать состав до приезда Рахмиля, а он спокойно, как ни в чем не бывало, подошел к нашему вагону и, ухватившись одной рукой за поручни, поднялся нам навстречу. В другой руке он держал чайник с давно остывшим кипятком. Оказалось, Рахмиль подцепился в один из последних вагонов тронувшегося состава.

Что тут поделаешь?

Мы рады были, что хоть муж нашелся, и пошли есть злополучный торт к счастливой жене в купе. Но торта, к сожалению, тоже не было: его, незаметно для себя и окружающих, в волнении от начала и до последней крошки уничтожила молодая супруга…

Долго потом мы вспоминали этот, слава Богу, благополучно окончившийся эпизод. Мы требовали у смущавшейся Жени угостить нас, наконец, долгожданным вожделенным тортом.

На станции Запорожье-1 меня не встречали, да я и не ждал оркестра с цветами.

Из Москвы я приехал с небольшим чемоданом. Родным ничего не привез, и это до сих пор мучает мою совесть и душу. Какой я был эгоист! В моем чемодане лежали только чертежи и схемы для курсового проекта.

Зато голова была полна впечатлений от проведенной в Москве производственной практики на заводе ЗИС…

7. Путь к финишу.

Весна

После непродолжительных зимних каникул снова потекли обычные повседневные занятия. По увиденным и изученным материалам и добытым на ЗИСе чертежам я сделал неплохой курсовой проект, которым остались довольны Говоров Николай Александрович и Ильяшенко Всеволод Петрович, он же Батя.

Появились новые дисциплины: «Допуски и посадки», «Электросварка», «Экономика производства» и так далее.

Новые предметы, новые преподаватели, новые имена: Бодзич, Лещинский, Яблуновский, Клепиков, Кичаев и другие.

Многие из этих преподавателей превосходно знали и умело преподносили свои дисциплины. Лещинский, например, читал «Сварку» и «Технику безопасности». Студенты с удовольствием слушали его лекции, которые он разбавлял веселыми анекдотами, если видел, что студенты устали слушать.

Клепиков с большим знанием дела и увлеченностью читал «Металлорежущие станки» и, несмотря на сухость предмета, студенты внимательно слушали и конспектировали его лекции.

А вот с «Допусками и посадками» нам явно не повезло. Их читал ректор института Бодзич.

К сожалению, у этого тучного тяжеловеса не было никаких педагогических способностей. Вдобавок ко всему он слабо знал свою дисциплину, а может быть, и знал, но имел плохую память, часто путался сам и путал нас. Поэтому, объясняя, он боялся отойти от стола, где лежал конспект, больше чем на пять секунд и дальше, чем на один метр.

Слушать нудные лекции Бодзича было мукой, а не посещать лекции самого ректора не полагалось, так как считалось верхом вольнодумства. Поэтому я приспособился учить самостоятельно и вперед, а на лекциях по «Допускам» садился на задние ряды и играл всю пару часов напролет в морской бой с такими же «умниками», как сам.

Я честно готовился загодя к лекциям, так как «Допуски» мне, как будущему технологу по холодной обработке металлов, нужно было превосходно знать. И я их знал, не слушая замысловатое словоблудие Бодзича, чтобы не запутаться. Однако болезненно самолюбивый лектор скоро засек «непутевого» студента и вызвал меня к доске, как провинившегося школьника.

Я ответил все по порядку. Многие студенты были мне благодарны, так как на этот раз в моем изложении поняли, чем отличается система «вала» от системы «отверстий» и «тугая» посадка от «напряженной».

Когда я с триумфом продвигался между рядами от доски к своему месту, ребята демонстративно пожимали мне руки, как герою.

С тех пор Бодзич невзлюбил меня и почти на каждой лекции вызывал к доске повторять то, что он пытался невнятно объяснить слушателям. А студенты, мои сокурсники, были довольны тем, что я разъяснял «непонятные» «Допуски».

В результате ректор вынудил меня систематически учить «Допуски» вперед на два раздела, и как ни старался поймать на чем-нибудь или запутать, не мог. В конце концов, он вынужден был поставить мне в зачетку «отл.», но последствия этой молчаливой борьбы сказались потом, так как Бодзич в душе затаил на «всезнайку» мстительную злобу.

Я не понимал, чем это грозит мне впоследствии, и до поры до времени ходил в «героях». А когда понял, было уже поздно.

Бодзич был тупым, коварным человеком. Бог обделил его талантом, а сатана наделил мстительностью и коварством. Наш ректор, знал, как и когда можно насолить незадачливому студенту. Он подобрал-таки для этого самый подходящий момент – распределение по местам самостоятельной работы…

Но это было позже, через год. А пока все шло своим чередом…

Ранней весной демобилизовался из Армии и появился в Запорожье Миша Левин.

Вскоре мы отгуляли его свадьбу. Мишка женился на яркой, интересной брюнетке – Тамаре Каплун. После Мишки в брак вступил второй мой одноклассник – Валик Ушаков. К этому тихоне мы, бывшие соученики, явились целой группой, чтобы отметить столь смелый шаг на жизненном пути несмелого товарища. Женился Валька на Алевтине Шевченко – студентке мединститута, дочери врача инфекционной больницы, лечившей меня, когда я болел брюшным тифом. Вот такая карусель.

Абрам Мордухович, Амка Лисин, Рудик Рискин, Нюсик Гальперин и я устроили Вальке и Але повторную свадьбу-смотрины.

Мы были незваными гостями, но делать нечего, надо накрывать на стол и садиться вместе с нами жениху, невесте и их родителям.

Как ни смущались молодожены, нахальные «гости» заставили их продемонстрировать ритуальные поцелуи под дикие крики соучеников-холостяков «Горько, горько, горько!»

…Итак, в 1948 году было положено начало конца сравнительно беззаботной холостяцкой жизни моих сверстников.

К этому времени и меня начало тяготить мое одинокое холостяцкое существование. Почти все ребята уже имели своих постоянных подруг, на которых один за другим женились, а я все никак не мог найти надежного друга для совместной жизни. Довольствуясь случайными непродолжительными встречами, я все же надеялся, что в конце концов у нас с Аней наладятся нормальные отношения.

Какой я был наивный глупец!

Истинный друг ходил рядышком. Нужно было, как говорится, только взять глаза в руки, посмотреть вокруг себя. Однако глаза мои все еще застилал туман Аниных чар. Действие их постоянно ослабевало, но не настолько, чтобы я, наконец, по-новому посмотрел на свою соседку Шурочку, с которой столько времени дружил и ходил рядом, бок о бок, в одной компании. Надо было лишь сравнить трезвым взглядом Аню и Шурочку… Только и всего…

До этого знаменательного вечера ни уговоры Юрки Ребенко «Марка, женись на Шурочке, а то я ее уведу», ни наставления мамы «Марочка, посмотри, какая хорошая девочка Шурочка, вот бы мне такую невесточку» не действовали. А тут, июньским вечером, когда мы вдвоем с Шурочкой были в гостях у ее подружки детства Веры по случаю проводов младшего брата в армию, я вдруг посмотрел на свою соседку взглядом стороннего наблюдателя.

У меня как-то засосало под ложечкой, сердце екнуло, потому что Шурочка показалась мне вдруг такой милой, что я не стерпел и запел как будто специально для этого случая написанную неаполитанскую песенку:

Помнишь, впервые встретил

Тебя в саду вечернею порой?

Ты ласково взглянула на меня

И робко кивнула головой…

Светила луна, аромат цветов наполнял воздух. Не только я, но и природа вокруг пела гимн любви.

Глядя в лучистые глаза Шурочки, я продолжал петь, стараясь вложить всю душу и сердце в слова песни, чтобы их смысл дошел до девушки, задел самые тонкие струны ее души и вызвал ответную реакцию на мое музыкальное объяснение в любви:

…О, не забудь меня,

Поверь, ты мне счастье дала!

Мне не забыть твои

Янтарно чистые глаза…

Это было 17 июня 1948 года.

Мы вернулись от подруги в свой двор за полночь и до рассвета просидели в обнимку у порога Шурочкиного дома.

Слов друг другу мы уже больше не говорили. Их заменили долгие поцелуи, от которых перехватывало дыхание, и то замирало, а то бешено колотилось молодое сердце.

Ровно через три года, 17 июня 1951 года, у нас появилось на свет первое маленькое беспомощное создание – доченька Маринка.

А пока?..

Пока, после бессонной ночи, я пошел рано утром сдавать первый летний экзамен по «Сварке», не подготовившись и наполовину по пройденному материалу.

По заведенной привычке идти сдавать экзамены в числе первой тройки, я подошел к столу преподавателя Бориса Лещинского, вытащил билет и сел обдумывать ответы на вопросы.

А чего было, собственно, думать?

Из пяти вопросов я твердо знал только два, в двух «плавал», а в одном вообще ни черта не кумекал, хоть тресни.

Семь бед – один ответ.

Понадеявшись на авось, я избрал следующую тактику: ответить получше на один из вопросов, которые знаю; потом на вопрос, который знаю похуже; если удастся, то вопрос, который не знаю – опустить; поговорить вокруг да около того вопроса, который знаю посредственно и, наконец, закончить с блеском на том вопросе, который я действительно хорошо знаю.

Обычно благополучная концовка под занавес создавала благоприятное впечатление и обеспечивала хорошую оценку.

Я надеялся, что мой маневр пройдет, и Боря Лещинский поставит мне «пятерку», хоть тянул я, если быть до конца честным, едва на скромный «трояк».

Однако случилось непредвиденное.

Боря, уверенный в моих знаниях больше, чем я, взял у меня билет и стал по порядку зачитывать вопросы.

Тот, который я знал слабо, стоял первым, и я кое-как с ним справился… Вторым был вопрос, ответ на который я совсем не знал. И, окончательно теряя почву под ногами и самообладание, я плюнул на все и, даже не взяв зачетку, встал из-за стола и направился к двери.

На недоумевающий вопрос преподавателя: «Что с Вами? Вернитесь!», на возгласы студентов, привыкших к тому, что я всегда неплохо отвечал и считался успевающим студентом «Марка, куда ты? Что с тобой?», я не обернулся, втянул в плечи голову, ускорил шаг и с досадой и злостью на все и вся, и в первую очередь на себя, постарался поскорее выскочить из помещения на свежий воздух…

Едва я вышел из корпуса во двор, как навстречу мне с огромным букетом цветов устремилась Шурочка, чтобы поздравить с очередной «пятеркой». Это было так противоестественно…

С досадой я отстранил протянутый букет и, опустив голову, пошел вон из института…

Шурочка была добрым, наивным, но сообразительным человеком. По моему злому, растерянному взгляду и весьма не торжественной походке Шурочка чутко уловила что-то неладное, не стала утешать, а молча последовала за мной.

Мне было стыдно перед Борисом Лещинским, с которым я всегда поддерживал прекрасные отношения, перед сокурсниками и Шурочкой, которых я подвел, и обидно за себя, за этот досадный, а по сути закономерный провал.

Так первый экзамен, как ушат холодной воды, выплеснулся на мою разгоряченную голову, которую охватил угар любви.

От этого нокдауна через пару дней я окончательно отрезвел, и дальше со сдачей экзаменов у меня пошло куда серьезней и лучше.

А со «Сваркой» было так: Борис Лещинский уговорил меня через сокурсников прийти на следующее утро в институт (пока он не сдал ведомости с результатами экзаменов в деканат) и пересдать или просто побеседовать на тему о сварке. Утром мы побеседовали обо всем понемногу, но только не о предмете. Борис все пытался выяснить, что со мной случилось во время экзамена, но я постарался перевести разговор на другую тему. Конечно, он не поставил мне «отл.», да я и не смел претендовать, но твердое «хор.» в зачетку все-таки выставил, после чего мы оба облегченно вздохнули.

Лето

Лето входило в свои права. Буйно цвела растительность, наполняя воздух ароматом и кружа головы влюбленным. Кое-как «добив» последние экзамены, утомленные студенты освобождали свои перегруженные головы от груза науки.

Приехал из Москвы Юрка Ребенко. Это было последнее «свободное» лет, после которого он должен был отправиться по назначению на завод нефтяного оборудования на Донбасс.

Снова съехались из разных городов к родному Днепру утомленные и беззаботные студенты.

Мы всерьез уже встречались с Шурочкой, и Шурка с Белкой как-то ради хохмы устроили нам «смотрины». Шурочкины родители были на работе, их квартира осталась в нашем распоряжении. Девочки приготовили винегрет, Шурочка достала из буфета приготовленные отцовские запасы вина и водки и разлила по рюмкам.

Это была импровизированная тайная помолвка раба божьего Марка с девицей Александрой, где в качестве свидетелей выступали со стороны жениха – Юрий Ребенко, со стороны невесты – Беллочка Тонконог. Свидетели провозглашали тосты, кричали нам «горько», а мы не заставляли себя уговаривать и целовались, безропотно выполняя требования свидетелей, так как получали от этого обязательного обряда только удовольствие. Эти смотрины удались на славу.

…В ту пору в моде были еще танцы под духовой оркестр на танцевальных площадках. По вечерам во всех парках города собиралась молодежь для совместного времяпрепровождения, которое теперь называют «тусовками». Местом встречи обычно назначались танцплощадки.

Наша компания повадилась также собираться по вечерам в городском саду, или «горсаду» (так называли свой парк старожилы-запорожцы).

Городской парк был по периметру огорожен высоким ажурным металлическим забором. За вход на танцплощадку, к эстраде, а то и в сам парк, если на его территории проводилось какое-либо мероприятие (фейерверк или цирковое представление), надо было платить и брать билет. Учитывая, что студенты народ бедный (скидок на студенческий билет тогда не делали), на территорию парка мы пробирались не всегда через главный вход. Чаще приходилось со всякой шпаной лазать через ограду, опираясь на орнамент, выполненный в виде звезды или серпа и молота, приваренных к прутьям забора. К 24 часам ворота горсада запирались, и жизнь здесь замирала до следующего вечера.

Одноногий инвалид-сторож, выпустив массу нагулявшейся и натанцевавшейся публики, вешал замок и отправлялся спать в сторожку, сочтя свою миссию законченной.

А жизнь в парке замирала только условно. Обычно некоторые пары, познакомившись на танцплощадке и натанцевавшись до возбуждения, расходились по темным аллеям, стараясь занять места на скамеечках, расположенных в тени деревьев, чтобы до конца выяснить отношения. О том, как выбраться из запертого парка, в такие минуты они не задумывались. Для них не существовало ни времени, ни пространства.

Студенты, как и влюбленные, часов не наблюдают…

Мы после официального закрытия, даже тогда, когда сторож уходил на покой, продолжали под собственный аккомпанемент танцевать на бетонированной площадке, отполированной до блеска, или кататься на детских качелях-каруселях. А иногда сдвигали скамьи и рассказывали по очереди анекдоты и веселые студенческие истории разных времен, произошедшие якобы в институте рассказчика. На самом же деле это был чистой воды студенческий фольклор, и установить его первоисточник, тем более автора, не смог бы даже знаменитый Владимир Даль.

После вышеописанных затянувшихся гульбищ мы выбирались из горсада далеко за полночь, преодолевая решетчатые преграды. То же случилось и на этот раз. Но в нашей загулявшейся компании студентов-холостяков оказалась пара «женатиков»: Левин и его жена Томочка, которая готовилась стать мамашей. Ей, бедняге, было не до смеха, когда мы обнаружили, что калитки и ворота городского парка наглухо закрыты.

Надо было видеть, как мы из живых тел выстроили пирамиду, по которой полненькая Томочка, выставив вперед животик, хохоча, ойкая и повизгивая, преодолевая страх и смущение, перебралась через частокол забора на тротуар и бросилась в объятия своего мужа.

Остальные легко и просто справились с привычным препятствием.

***

В один из летних дней ко мне в гости пришел сокурсник по институту Мишка Фриш со своим товарищем, тоже студентом, но Ленинградского кораблестроительного института.

Эти ребята предложили мне вступить в их «кооператив», чтобы совместно провести паспортизацию металлорежущих станков на одном из заводов в Гуляйполе. Эта работа сулила хорошие заработки, и я согласился.

Через день наша троица отбывала со станции Запорожье-2 в Гуляйполе, на родину Махно. На вокзал нас пришли провожать Мишкина жена и моя Шурочка.

Не помню, по какой причине я накануне повздорил со своей зазнобой, но Шура была очень грустной. Не знаю, то ли ссора, то ли мой внезапный отъезд были тому причиной, но когда поезд тронулся, прекрасные, всегда лучистые глаза Шурочки наполнились слезами.

Я до сих пор по прошествии стольких лет не могу забыть сквозивший в них упрек. Он не давал мне покоя все дни, пока я находился в Гуляйполе. И я успокоился только тогда, когда мы встретились и объяснились.

В Гуляйполе наша «фирма» заключила трудовое соглашение с каким-то небольшим заводом на предмет паспортизации полученных из Германии по репарации металлорежущих станков. Я был рад подвернувшейся халтуре, так как, во-первых, знал немецкие металлорежущие станки (мне пришлось на них работать и учиться в Плауэне); во-вторых, я в то время еще хорошо помнил немецкий язык и мог свободно переводить по сохранившимся документам с немецкого на русский; в-третьих, за эту работу каждому из нас по безлюдному фонду перепадало по пять тысяч рублей (по моим понятиям, сказочные деньги).

Из выданного аванса мы расплатились вперед за гостиницу, купили фотоматериалы, тушь, краски, чистую бумагу и заказали бланки паспортов в типографии.

Работать пришлось много. Я и Мишка разбирали станки, составляли кинематические схемы, раскрашивали их, а ленинградский парень фотографировал станки, их узлы и заполнял каллиграфическим почерком текстовый материал в бланках… Чтобы поскорей закончить, мы трудились в две смены на заводе и прихватывали еще время в гостинице. В результате мы выполнили паспортизацию в недельный срок, расплатились со своими субподрядчиками и, положив в карманы примерно по три тысячи рублей, укатили в Запорожье.

К нам поступали еще предложения на паспортизацию от различных мелких предприятий, МТС, мехмастерских и т.д., все это было замечательно, но мы отказались – тянуло домой.

Надо сказать, что в то время вышло Постановление правительства об инвентаризации и оценке всех основных фондов, в том числе и полученных по репарации из Германии, Японии, Италии и т.д. Самое время было заработать, однако мы с Мишкой затосковали по дому, а наш ленинградский коллега, фотограф и банкир, заторопился в институт. Мы даже обрадовались, когда ленинградец предложил сворачивать «фирму» и ехать восвояси, так как нас с Мишкой сильно потянуло к домашнему очагу, к любимым девочкам.

Сетуя на то, что столь поздно взялись за такое доходное дело, акционерное общество «Фриш, Нейштадт и Ко» распалось, просуществовав всего десять дней, пустив на ветер и распылив на личные нужды свой основной и оборотный капитал в девять тысяч рублей.

Осень

А время летело куда-то вперед и по спирали. Опять наступила осень. Разъехались по институтам студенты. Все вернулось на круги своя. Начался новый цикл очередного студенческого учебного года.

Шурочка и Беллочка уехали в Днепропетровск, Юрка по назначению – на Донбасс, а я перешагнул порог пятого, завершающего курса ЗАМИ…

Я не успел оглянуться, как промчались два месяца учебы, пришел ноябрь и зимняя сессия, после которой предстояло ехать на преддипломную практику, делать дипломную работу, защитить ее и покинуть навсегда уже ставшие дорогими стены института.

К зимней сессии мы готовились, как всегда, коллективно, у Кравцовых.

Кажется, тогда я успел сдать один предмет. Во время подготовки к следующему экзамену я, помню, напился холодной воды из-под медного крана на кухне у Кравцовых (даже сейчас, вспоминая это, ощущаю медный привкус воды), и примерно через час у меня начались боли в области печени и дикая резь. Дело подходило к обеденному перерыву. Я распрощался с ребятами и пошел домой.

Идти было тяжело из-за боли. Когда же добрался до дома, боль стала совсем невыносимой.

От обеда я отказался. Прикладывал к животу грелки, приготовленные мамой, и все равно боль не спадала, а наоборот, усиливалась…

Я то ходил по дому, то ложился на кровать, то на кушетку, но никак не мог найти положение, при котором стало бы чуть-чуть легче. От нестерпимой боли холодный пот покрыл тело и каплями выступил на лице. Мама, не зная, что еще предпринять, чтобы как-то облегчить мои страдания, вызвала «скорую помощь». Врач «скорой» пощупал живот, сделал укол и, не теряя времени, усадил меня в машину и повез в больницу.

Там пожилые врачи, Букин и Чернов, долго надо мной колдовали, щупали со всех сторон мой несчастный живот. Потом поставили диагноз «острый холецистит» и назначили лечение. После уколов и принятого лекарства боли в животе прекратились, и я, окончательно обессиленный, уснул, наконец, как после тяжелой каторжной работы, сном праведника.

…Я спал долго-долго, как убитый, на больничной койке в предродовом отделении бывшего роддома, где двадцать пять лет назад соизволил появиться на свет божий.

Залег я в больницу основательно, и сессию мне разрешили сдавать после выздоровления. Пока я лечил свой холецистит, ко мне в больницу приходила Шурочка, которая специально ради меня приехала из Днепропетровска, а сама она стала еще роднее и дороже, оттеснив предмет моих предыдущих воздыханий далеко на второй план. Об Ане я перестал вспоминать. Я лежал и думал. Думал о Шурочке, ждал ее с нетерпением, и стихи для нее сами по себе слетали с губ и ложились на бумагу:

Пусть мы с тобою часто

видеться не можем,

Зато день встречи

краше прочих дней.

Ты с каждой встречею

становишься дороже,

Я с каждою из них

люблю тебя сильней!

И еще отрывок из «больничного цикла»:

…Сказать, друзья, вам, кто она?

Кем так душа моя полна?

Я ставлю вензель «А» и «А».

Теперь уж догадайтесь сами,

А не смекнете, так Бог с вами.

Это, переполненное объяснениями в любви к таинственной «А.А.» стихотворение, я закончил следующими словами, пришедшими в мою страдающую от любви голову:

За сим поставлю росчерк свой, –

Марк Нейштадт, печенью больной.

Я лежал пластом на больничной койке, а за это время произошло следующее. Во-первых, наш Запорожский автомеханический институт ЗАМИ переименовали в институт сельскохозяйственного машиностроения, или, как окрестили его острословы, ЗИСХам. Во-вторых, мои сокурсники успели сдать зимнюю сессию и готовились к поездке на преддипломную практику в г. Харьков на завод сельхозмашин.

Перед отъездом ребята пришли ко мне в больницу попрощаться. Среди отъезжавших были: Гроссмейстер Иосиф Кравцов, Витя Слинченко, Фимка Краснопольский, Аня Киселева, Валя Осипова, Галочка Страхова. Все они очень сожалели, что я выбыл из их компании и не еду вместе с ними в Харьков. Особенно грустила, как мне показалось, по поводу моей болезни и того, что я остаюсь, Анна. Она даже предложила уговорить врачей, чтобы меня выписали и отпустили долечиться в Харькове. Но Анины поздние «вспышка и зажигание» на меня уже не действовали с такой магической силой, как когда-то. Наверное, предложи она мне такой вариант год, даже полгода назад, – я, не задумываясь, вскочил бы в одном нижнем белье с больничной койки и помчался за нею хоть на край света. А теперь?

Теперь мои отношения с Шурочкой стали надежной вакциной против «губительной перегоревшей любви».

Когда меня выписали, все студенты пятого курса уже успели разъехаться на практику по разным городам и заводам, а я остался сидеть в своем городе с несданными экзаменами. Что делать? Не оставаться же на финише на второй год с половины пятого курса!

Как тяжело мне ни было, я подготовился и сдал оставшиеся предметы, получив направление на преддипломную практику на Запорожский завод «Коммунар».

Помнится, в дипломном задании было сказано: «Запроектировать завод по выпуску запасных частей к комбайнам «Сталиней-6» в количестве 500 000 шт., механический цех для обработки этих запчастей к молотилке комбайна, а в цеху разработать поточную линию для изготовления одной из наиболее сложных деталей». Дипломное задание было более или менее ясным, я представлял себе отчетливо как его начать и окончить. Недолго раздумывая, я приступил к расчетам.

На «Коммунаре», кроме меня, проходили практику еще несколько человек из института, по тем или иным причинам оставшиеся в городе. Поэтому ход движения дипломной работы я мог сверять не только по составленному моим консультантом совместно со мной графику, но и со своими коллегами.

Я знал и был лично знаком со многими работниками завода «Коммунар» еще с довоенных и даже послевоенных времен, потому что хронически страдал от безденежья и неоднократно брал на заводе халтуру: разрабатывал оснастку и приспособления. К примеру, я был прекрасно знаком с бывшим главным инженером, а теперь главным технологом завода Эдуардом Блюмом. Там же, в механическом цехе, работали Золоторевский и Левитин, в литейном – Красюк и Гуржий, в сборочном – Гармаш. С ними я был в хороших отношениях, так как нас связывала опять же так называемая халтура и довоенное знакомство по ЗМИ.

Пользуясь такими мощными знакомствами и блатом, я быстро собрал необходимый материал для работы над дипломом, опередил график подготовки и стал себе позволять частые вояжи в город Днепропетровск на свидания к Шурочке. Иногда меня сопровождали товарищи – Русик Аптекман или Валик Ушаков, которые тоже навещали время от времени своих подруг-медичек.

Бывая в Днепропетровске, я удосуживался посещать лекции таких светил медицины, как Мильман, Гнилорыбов, Миртовский и другие. Многие студенты мединститута привыкли меня часто видеть, здоровались и запросто обращались ко мне с вопросами на медицинские темы, принимая меня за своего брата-медика. Моя физиономия в мединституте, очевидно, настолько примелькалась, что даже по прошествии нескольких десятков лет, когда мы с Шурочкой приезжали в Днепропетровск на юбилейные встречи по случаю окончания мединститута, бывшие студенты, теперь солидные врачи, продолжали принимать меня за одного из своих коллег-выпускников. Единственное, что они при встрече со мной уточняли, так это какой же факультет я закончил – лечебный, педиатрический или санитарно-гигиенический?

Горячая зима

Из города Запорожья в город Днепропетровск и обратно курсировали в первые послевоенные годы маленькие 18-местные старенькие автобусы Горьковского автозавода ГАЗ. Эти автобусы не отапливались, трещали по всем швам на каждой колдобине узкой, выложенной булыжником, трассе. Сквозь множество щелей в автобус задувал ветер, проникали снежинки и капли дождя. В общем, к такому автобусу как нельзя лучше подходила поговорка «Наша горница с Богом не спорится».

В таком «ящике на колесах» я часто курсировал к Шурочке в гости. В одной из поездок в ноябре месяце после трех- или четырехчасовой тряски я изрядно продрог.

Явившись еле живой на квартиру, где снимали комнату Шура, Белла и Мира, я почувствовал сильный озноб и недомогание. После визга, сопровождавшего появление нежданного гостя, я неосторожно попросил у девочек горячего чаю, чтобы хоть немного отогреться с дороги. Мгновенно поднялась суета. Я на минуту забыл, что попал к медикам, и это было моей роковой ошибкой…

На меня, еле живого, хором набросились, не спрашивая на то согласия, рьяные студентки-медички. Они раздели меня до трусов и ко всем свободным местам на теле приложили фонендоскопы. Торопливо начали заглядывать в свои конспекты и учебники. Затем в ход было пущено малиновое варенье, горчичники и согревающие компрессы.

Через полчаса после интенсивной экзекуции я лежал на мягкой постели в длинной ночной рубашке кого-то из девиц, укрытый чуть ли не с головой пуховым одеялом, мокрый как мышь. А вокруг «жертвы» сидели заботливые медички: Шура, Белла, Мира и присоединившаяся к ним дочь хозяев Рита. Собрав анамнез, заглянув в конспекты и учебники, эти врачи-недоучки поставили диагноз и стали обсуждать вопрос, как меня лечить дальше и какими потчевать лекарствами. За этим занятием их и меня, лежащего в кровати, застала пришедшая в гости еще одна медичка Галочка Гитина, откуда-то проведавшая о моем приезде. Окоченевшая, едва переступив через порог, она сбросила с себя верхнюю одежду, и, недолго думая, юркнула ко мне под одеяло погреться. Девчонки хохотали, удивляясь ее смелому поступку, а мне ничего не оставалось, как только подвинуться и поддержать общее веселое настроение.

Я рассказал на ушко лежащей рядом Галочке какой-то сальный анекдот, и она, выслушав его внимательно, вдруг словно очнулась, подпрыгнула на кровати и завопила вовсю:

– Ой, Марка, не могу больше! У меня полный живот удовольствия!

После такого возгласа у подружек, сидевших в комнате рядом с нами, отвисли челюсти. Они переглянулись и внимательно и подозрительно уставились на кровать и меня. А я поскорее высунул руки из-под одеяла и скорчил невинную физиономию больного человека, чтобы девочки, и в первую очередь Шурочка, не подумали Бог знает что.

Галку, во избежание неприятностей, пришлось удалить из постели «больного».

С тех пор, когда у свидетелей этой сцены случалось что-нибудь приятное и веселое, то они восклицали: «Ой, у меня полный живот удовольствия!»

***

За неделю до Нового 1949 года в Запорожье из Харькова приехала погостить на два дня праздников Аня и некоторые другие ребята. Через Гроссмейстера она назначила мне свидание на нейтральной полосе. Мы встретились…

Аня была ласкова, как никогда раньше. Оживленно болтала, не давая прерывать себя и вставить мне слово. Она, очевидно, кое о чем догадывалась и затягивала время, чтобы как можно позже услышать от меня роковые слова, а может, надеялась и вовсе их не услышать…

В конце концов, Аннушка произнесла то, ради чего назначила свидание:

– Приходи ко мне 31-го встречать Новый год. Мы будем вдвоем… вместе…

Ее голос дрожал. Эти слова прозвучали как откровенное признание. Мне было не по себе. Ком подступил к горлу. Я стоял, потупившись, опустив голову, как провинившийся мальчишка. Чуть слышно, выдавливая из себя слова, я с досадой произнес:

– Аннушка, милая! Поздно… очень поздно… Я слишком долго ждал от тебя такие слова. Все перегорело… – и, набрав побольше воздуха в легкие, я продолжал: – Я женюсь на Шуре Айзиковой… Я буду встречать Новый год с ней в Днепропетровске среди медиков.

Аня как-то странно посмотрела на меня:

– Значит, не судьба… А я не верила слухам. Что ж, будь счастлив…

Она приблизилась ко мне вплотную:

– Поцелуй меня. В последний раз, на прощание…

Мы стояли на перекрестке улиц Гоголя и Октябрьской. Была темная, холодная декабрьская ночь. Небо покрывали тучи. Тусклый фонарик на хлебной будке едва освещал наши лица. Я должен был ликовать хоть немного, так как, наконец, одержал победу над своенравной девчонкой. Но радости не было, была досадная грусть.

Я обнял и поцеловал Аню в холодные губы…

На секунду она замерла в моих объятиях. Потом вдруг стремительно вырвалась и почти прокричала:

– Провожать не надо! Я сама… дойду домой… Прощай!

Ее одинокая фигурка скрылась вскоре в темноте ночи, а я стоял и смотрел вслед исчезнувшему силуэту и не мог сойти с места. На душе было очень скверно.

***

Новый 1949 год я встречал вместе с Шурочкой и Беллочкой в Днепропетровске на квартире у Риты Фишман, где жили девочки.

Празднество это не отличалось само по себе ничем особенным от традиционных новогодних праздников и поэтому почти не задержалось в памяти. Одно могу сказать, что там была студенческая молодежь, и было весело. Но хорошо запомнилось только сугубо личное: на рассвете 1 января 1949 года мы с Шурочкой условились, что в ближайшее время поженимся, и что об этом я должен переговорить со своими и ее родителями. Короче, как говорили в старину, на меня была возложена миссия «просить благословения у родителей».

На словах я был храбрым хоть куда. Однако стоило мне вернуться в Запорожье, и смелость моя моментально улетучилась. Время шло, а я, что называется, тянул резину, откладывал со дня на день этот щекотливый разговор. А время шло…

Я подводил Шкурочку, которая там, в Днепропетровске, ждала от меня условленного сигнала и была в полном неведении. Наконец, 13 января, когда тянуть уже было невозможно, я набрался храбрости, вырядился этаким фраером и вечером заявился к Шурочкиными родителям.

Со своими я переговорил днем раньше. Мама, конечно, всплакнула, но была рада, что свой выбор я остановил на Шуре, которая ей очень нравилась. Отец мой в таких вопросах никогда не перечил супруге, всецело полагаясь на ее материнское чутье.

С ее мамой я был в отличных отношениях. Я даже думаю, что она сразу догадалась о цели моего визита, и отнеслась к моему вечернему вторжению весьма доброжелательно. А вот с отцом…

С отцом моей нареченной я был мало знаком, почему-то его немного побаивался и потому, уже переступив порог, растерялся и не знал, как стану просить, чтобы он отдал за меня дочь.

Циля Львовна пригласила меня к столу, поставила чай, варенье и села рядом с мужем. Она сложила руки на груди и приготовилась слушать. А я пил горячий чай, обжигался, однако боялся оторваться от чашки, так как не ведал, с чего начать. Те слова, что задумал загодя, начисто вылетели из головы…

Разговор не клеился. Циля Львовна на меня ободряюще поглядывала, и глаза ее словно говорили «ну-ну, смелее, дорогой». Ефим Михайлович тоже смотрел на меня, но, как мне показалось, как-то безразлично, не понимая, что нужно в их квартире в такое позднее время этому незваному гостю-соседу.

Молчаливое чаепитие угрожающе затягивалось. А во рту у меня от волнения все пересохло…

Ну, я допил вторую или третью чашку, во избежание конфуза отставил ее в сторону, набрал побольше воздуха в легкие и, ни на кого не глядя, произнес:

– Ефим Михайлович, Циля Львовна! Я и Шурочка любим друг друга… От себя и ее имени прошу вас дать согласие на… нашу женитьбу!

Запас воздуха у меня иссяк.

Я снова глубоко вздохнул, уже с некоторым облегчением, так как самые трудные слова были произнесены, и стал ждать. Даже поднял голову и уставился на родителей невесты.

Циля Львовна, моя будущая теща, молча вытирала слезы и поглядывала на мужа, предоставляя ему, как главе семьи, первое слово. А он… медленно допил чай, отодвинул чашку, розетку с вареньем, посмотрел на меня внимательным, изучающим взглядом и, наконец, изрек:

– Циля! А ну поставь бутылку и закуску. Для такого разговора чай ни к чему…

Когда заказ был исполнен, Ефим Михайлович продолжил:

– Что же, если вы любите друг друга, это неплохо… можно жениться. Но я всю жизнь мечтал, чтобы моя дочь получила высшее образование и стала врачом. Боюсь, что ваша женитьба и дети помешают этому. А ведь ей остался только год учебы.

Тут я не выдержал, и, как ученик, хорошо выучивший урок, вскочил с места:

– Ефим Михайлович, Циля Львовна! В этом году я заканчиваю институт… Куда меня направят – не знаю. Мы будем разлучены с Шурочкой, и неизвестно, как сложатся в такой обстановке наши судьбы, если мы не соединим их в одну. А в отношении дальнейшей учебы вашей дочери можете не беспокоиться: пока она не получит диплом, детей у нас не будет. В этом могу вам поклясться!

Циля Львовна, выслушав внимательно и до конца мою пространную речь, залилась слезами:

– Муня, – обратилась она, употребив ласковое прозвище, к мужу, – не мешай счастью детей!

И Ефим Михайлович, казавшийся мне всегда сухим, черствым и непреклонным человеком, не выдержал двойного натиска, еще немного покуражился для вида, затем растаял, прослезился и окончательно сдался.

Он раскупорил бутылку, разлил водку по рюмкам, чокнулся со мной и супругой:

– Береги Шурочку! За ваше счастье!

Обнял меня, поцеловал и добавил:

– За нашего сына, Циля!

На следующий день я отправил в Днепропетровск депешу с отчетом об успешном завершении моей миссии.

А еще через пару дней состоялась деловая беседа моих и Шурочкиных родителей о дальнейшей судьбе жениха и невесты и их свадьбе.

Так как финансовое состояние будущей супружеской пары имело отрицательный баланс, родители решили поддерживать нас материально вплоть до получения нами дипломов и устройства на работу. Жениху после регистрации брака надлежало перебраться под крышу к молодой жене, то есть в «приймы».

23 января 1949 года мы расписались. В то утро было довольно холодно, мела поземка. Мы шли по пустынным улицам города в сопровождении единственного свидетеля – двоюродной сестры невесты Фирочки Айзиковой.

Ни кортежа из легковых машин, ни разноцветных лент и переплетенных колец, украшающих машины, ни дворца для бракосочетаний с его торжественными ритуалами, которыми обставляют современные браки, где, благословляя новобрачных с фасада, расторгают браки с тыльной стороны, – ничего этого не было.

ЗАГС помещался в стареньком одноэтажном некогда (до войны) жилом доме, сразу же после войны приспособленном под учреждение. Этот немой свидетель нашего гражданского акта до сих пор стоит по улице Кирова. Он продолжает, как может, служить людям, только в другом качестве: в нем снова, как ему и предназначалось, поселились люди и увеличивают народонаселение страны. Одновременно с нами регистрировали еще пару новобрачных, причем жених все время поддерживал невесту, чтобы та не рассыпалась на двух человек, так как ее живот почти доставал до подбородка.

Тут же в комнате за соседним столом выдавались свидетельства о рождении и смерти, то есть соседствовали два полюса жизни: начало и конец, белая и черная сторона.

Однако ни убогость помещения ЗАГСа, ни затрапезный вид представительницы Советской власти, скрепившей наш брак гербовой печатью и прочитавшей как «Отче наш» заученные слова о том, что мы отныне являемся мужем и женой, ни холодный зимний ветер, дувший изо всех щелей старого дома и пронизывавший тела сочетающихся, – ничто это не могло испортить веселое настроение влюбленных.

На наших лицах сияли улыбки. Мы были счастливы!

Дома нас ожидали цветы, поздравления, шампанское и взволнованные родители…

Через неделю, 29 января 1949 года, состоялась свадьба. Свадьба, как и все свадьбы в то нелегкое время, была не богатая, но и не бедная. Мне для этого торжества пошили темно-синий шевиотовый костюм, невесте – белое креп-жоржетовое платье. Собрались гости из разных городов. Среди них – родственники, друзья-студенты с обеих сторон, хорошие знакомые и соседи по двору.

Все были веселы, пили, ели от души и до одурения. Сосед Зяма Лобком даже танцевал на столе «фрейлехс», а остальные хлопали в ладоши и пританцовывали на полу. Без конца нам кричали «горько», и мы целовались, не успевая выпивать и закусывать.

В общем, все прошло хорошо, если не считать одного небольшого курьеза (на других свадьбах бывает и побольше, и посерьезнее).

Вот как это было.

Гуляли мы на квартире у невесты, а верхнюю одежду складывали на квартире у жениха. Поскольку дело было зимой, а квартира моя, как уже упоминалось выше, состояла из одной комнатушки, то пальто, шапки, шерстяные кофты, свитера и прочие принадлежности зимнего туалета, гости слоями, одно на другое, складывали на кровать и кушетку.

На нашу свадьбу в качестве почетного гостя прибыла из Кременчуга старшая сестра отца моего, всегда не по годам молодящаяся тетя Соня. Свою котиковую шубу она бережно уложила на кровать после всех остальных гостей, расправила ее поверх всей остальной одежды и заперла дверь на ключ, чтобы, не дай Бог, не помялась ее драгоценная шуба…

Можете себе представить, в какой ужас пришла тетя Соня и что было с ней, когда она под утро увидела поверх своей котиковой шубы свернувшегося в клубок, пьяного в дрезину, мирно спящего с блаженной улыбкой Готьку Ильяшевича, – сокурсника Шурочки по мединституту!

Тетя была, как теперь выражаются, в трансе, и ее пришлось приводить в чувство валерьянкой, а подгулявшего и перебравшего «на дурняк» студента – нашатырным спиртом.

Храбрый заяц

Здесь я никак не могу снова удержаться от лирического отступления, и не рассказать о приключении, случившемся с вышеупомянутым Готлибом Ильяшевичем и Шурочкой в конце октября незабываемого 1949 года.

Я в это время находился далеко в Сибири и не мог, разумеется, быть очевидцем, но из подробного письма-отчета молодой супруги и последующих рассказов ее подруг так живо представил себе все происшедшее, что без особого труда берусь описать события, ярко характеризующие тревожное послевоенное время, для которого этот случай типичен.

В описываемый вечер моя Шурочка, Рита (дочь хозяев квартиры, где раньше жили Шура с девочками) и Готька отправились в кино.

Не знаю, какой фильм они смотрели, но по окончании сеанса молодой человек, как истинный рыцарь, пошел провожать девушек домой. Сначала решили отвести Риту, с которой Готлиб встречался и которая жила подальше, а затем направиться на Комсомольскую улицу к центру, куда переселилась Шура вместе с подружками после четвертого курса.

На Готлибе было новое, только что пошитое драповое пальто, которым он дорожил, как тетя Соня своей котиковой шубой. Он гордо вышагивал, задрав нос, по темной улице, ведя под руку двух девушек, рассказывая им были и небылицы, которыми тогда был наводнен город. Это были распространявшиеся слухи о разного рода шайках, якобы грабивших квартиры, раздевавших и убивавших прохожих.

Готька, насколько я его знал, был не из храброго десятка и рассказывал эти страсти спутницам, чтобы они как можно выше оценили его самоотверженный поступок – ночные проводы. Делая это, он одновременно стимулировал в себе отвагу, как храбрый заяц, суливший съесть волка.

Риту довели до дома благополучно.

Когда же наша оставшаяся пара свернула на Пушкинскую и направилась по аллее к Комсомольской, дорогу им преградили двое неизвестных. На плечах у одного из подошедших поверх одежды была накинута шинель, а у второго поблескивал пистолет.

Это были разбойники!!!

– Тихо, ни звука, – процедил сквозь зубы один из них, – раздевайтесь!

– А-а-а-а-а-а! – вдруг что есть мочи завопила Шурочка и бросилась бежать по аллее вдоль улицы.

На следующем квартале ее едва остановила группа прохожих. На их расспросы беглянка кое-как рассказала, что их с молодым человеком раздевали. Она указала рукой назад, где это происходило:

– Там… бандиты… с оружием!

Вдали на аллее, освещенной тусклым светом фонаря, едва различались фигуры троих мужчин, один из которых свое пальто подавал другому, а третий держал подававшего за руку. Это Готька отдавал свое новое пальто.

– Быстрей за мой,– скомандовал один их прохожих Шурочке. – Быстро за милиционером.

– А вы меня не тронете? – выбивая дробь зубами, спросила Шурочка. – Я боюсь.

– Не бойся, девушка, не обижу, – пообещал ей прохожий и взял за руку.

Он быстро зашагал по улице, ведя Шуру как на привязи за руку. Затем свернул в какой-то темный двор, постучал в окно полуподвального помещения. Ни живая, ни мертвая Шурочка стояла рядом и молча дрожала.

– Вася! Скорее вставай! Рядом грабят! – закричал Шурин спутник, продолжая барабанить по стеклу.

Чиркнула спичка, в комнате зажглась керосиновая лампа. Она осветила кровать, стол и стул, на спинке которого висела милицейская одежда. Буквально через минуту, затягиваясь на ходу ремнем, выбежал Вася.

Подхватив Шурочку, двое мужчин помчались ловить преступников. Но, когда они прибежали на место происшествия, грабителей и след простыл.

Готька, очевидно, почувствовав себя на холоде не совсем уютно, припустил домой налегке рысью или галопом.

Продолжать преследование преступников-грабителей было бессмысленно. Тогда Шурочка уцепилась за руки своих защитников и не отпускала до тех пор, пока они не доставили ее до самого порога и не передали из рук в руки изумленным подругам.

Бедную Шурочку после этого случая еще неоднократно вызывали следователи на допросы и опознание. Она даже стала знаменитостью и предметом всеобщего внимания и восхищения среди студентов медицинского института. Благодаря этому случаю Готлиб тоже стал известен. Он взахлеб и с удовольствием рассказывал об этой истории, каждый раз прибавляя все новые и новые подробности, расписывая свою стойкость и мужество, тем самым хоть морально компенсируя свои материальные потери – драповое пальто и часы.

8. Дальняя дорога, или финиш

Но все это было позже.

А пока?..

Пока: отгуляли свадьбу, отшумели зимние каникулы, моя молодая жена уехала продолжать учебу в Днепропетровск.

Я перебрался на квартиру к Шурочке, вернее, к ее родителям. Туда же в маленькую комнатку, которую нам с женой выделили, перетащил свои конспекты, учебники, чертежные принадлежности и еще кой-какие шмотки, и принялся за работу над дипломом.

Тесть и теща в течение дня были на работе, меня никто не отвлекал, дело успешно продвигалось. Я старался опередить график и за счет сэкономленного времени мотался в Днепропетровск к Шурочке.

После таких вояжей дня для наверстывания потраченного времени уже не хватало, и приходилось мне наверстывать его по ночам, по поговорке: «Любишь кататься – люби и саночки возить».

Дипломная работа подходила к завершению. Из графических работ нужно было выполнить еще одну из самых хлопотливых и трудоемких: на большом листе ватмана нулевого формата начертить поточную линию с расстановкой металлорежущих станков.

Сложность заключалась в том, что подобранное по расчетам и технологическому процессу оборудование требовалось установить в таком порядке, чтобы деталь в процессе обработки последовательно двигалась в одном заданном направлении от станка к станку, от первой операции до последней, не возвращаясь и не пересекая поток, вплоть до поступления в готовом виде на промежуточный склад или сборку в узел.

Я рассчитал по трудоемкости каждую операцию и подобрал по типам, маркам и количеству необходимое технологическое оборудование. Потом вычертил каждый станок в масштабе на ватмане и вырезал ножницами эти проекции. Следующим делом было, соблюдая необходимые технические требования, расставить проекции станков на приколотом к доске большом листе ватмана по потоку.

Стол, на котором я работал, стоял у самого окна той самой маленькой комнатушки, где мы с Шурочкой провели наши медовые две недели…

Пришла весна.

Солнце уже чувствительно пригревало. Теплый воздух врывался в открытое окно, будоражил и бодрил обоняние ароматными запахами трав и первых цветов.

Я раскладывал на ватмане вырезанные модели станков вдоль поточной линии, делал шаг назад, чтобы лучше охватить взглядом весь технологический процесс и еще раз проверить правильность расчетов. Где расстановка станков не вызывала сомнений, я прикалывал макеты булавками.

Я так увлекся этой работой, что ничего не замечал вокруг. Не заметил я и того, как за моей спиной появилась Циля Львовна и с любопытством начала наблюдать над колдовством зятя перед доской. Когда все станки были расставлены по местам, я, наконец, разогнул спину, с удовольствием до хруста потянулся и в очередной раз сделал шаг назад, чтобы полюбоваться проделанной работой…

В этот момент из-за спины вдруг выскочила моя любимая теща и, как коршун, набросилась на несчастную муху, имевшую неосторожность сесть на ватман посреди моей поточной линии… Последовал молниеносный взмах и удар газетой по ватману, и, о ужас! От инстинктивного благородного порыва в воздух взлетели и назойливая муха, и вместе с ней – расставленные с такой кропотливостью макеты станков…

Этого потрясения я не выдержал.

Схватившись за голову руками, я со стоном попятился назад к противоположной стене и плюхнулся на кровать. А рядом со мной в полуобморочном состоянии и с возгласом «Что я наделала!» упала теща.

Разрушения, нанесенные заботливой рукой Цили Львовны, для меня были равносильны взрыву атомной бомбы над Нагасаки.

Весь вечер и всю ночь напролет я вел восстановительные работы, которые закончил только к полудню следующего дня.

И все-таки, какое это было счастливое время – время творческой работы над дипломом! Это было время бесконечных свиданий и разлук в личной жизни. Время творческих подъемов у чертежной доски и душевного подъема при встрече с любимой.

Мы с Шурочкой не могли надолго оставаться друг без друга, и даже не представляли себе, что впереди нас ждет длительная разлука. А судьба наша была уже предрешена. Немаловажную роль сыграл в ней мой незабвенный ректор – Бодзич.

Весной началось распределение молодых специалистов, будущих инженеров, по местам предстоящей работы.

Меня вызвали на комиссию среди первых, так как очередность соблюдалась в порядке успеваемости.

Когда я зашел в аудиторию, где заседала комиссия, то знал, что еще есть три места в Запорожье, два в Днепропетровск, десять в Калугу, два в подмосковный город Подольск и много мест на Алтай, Сибирь и Дальний Восток.

Я не претендовал на Запорожье, потому что у нас среди студентов были две беременные девчонки и один инвалид ВОВ и Сталинский стипендиат Витька Кошеваров, которые по праву должны были остаться работать в городе. Однако я все же надеялся на Днепропетровск, так как там училась моя жена. Комиссия должна была это учесть и по логике, – не следовало разлучать молодую семью.

Но Бодзич пренебрег предоставленными мною документами (может быть, и не посмотрел в них) и настоял, чтобы меня направили во Владивосток.

Вероломство ректора настолько поразило меня, что я категорически отказался расписываться под назначением и вышел из аудитории, нагрубив членам комиссии…

Следом за мной, взволнованный и растерянный, выскочил мой декан факультета Клепиков. Он отвел меня в сторону, попросил успокоиться и взять любое место, где нет медицинского института, чтобы потом перед Министерством высшего образования иметь мотивировку для отказа от назначения. Я долго не соглашался. Под конец Клепиков меня все же уговорил и пообещал составить для меня соответствующее письмо в Министерство. Мы с ним написали…

Но какое дело Министерству высшего образования и Министерству строительства, куда я получил направление, до одного из миллионной армии молодых специалистов, если даже «родной» институт не пошел ему навстречу? Наша переписка в конце концов привела к тому, что мне предложили поехать в Хабаровск или Красноярск, где есть мединституты, в которых жена могла бы продолжить учебу.

Так судьба меня связала с Сибирью.

Впоследствии по тому же пути, но добровольно, пошла моя младшая дочь. К слову сказать, ни я, ни моя дочь никогда об этом не жалели.

После распределения, уже в начале лета была успешная защита дипломного проекта (тут Бодзич ничего не мог поделать и предпринять). После защиты, в которую я вложил много энергии, как духовной, так и физической, я почувствовал себя как выжатый лимон – совершенно опустошенным.

После защиты меня поздравили декан факультета Клепиков, преподаватель технологии «Батя» и преподаватель-куратор Борис Лещинский. Они же предложили мне сдать начерталку и химию хотя бы на «хор.» (по этим предметам у меня стояли просто зачеты, так как я их проходил до войны), чтобы получить престижный «Красный диплом». Но мне после защиты и назначения было все совершенно безразлично, и для меня не имело значения, какой я получу диплом: красный, синий и серо-буро-малиновый.

Из всех поздравлений дороже всего для меня были поцелуи и цветы (преподнесенные теперь кстати) моей Шурочки.

Потом был выпускной бал и необыкновенное лето: мое и Шурочкино прощальное лето. Нам никто не был нужен. Мы были вдвоем, рядом, вместе. И это – главное.

Каждые сутки, проведенные вместе, доставляли радость. Наше счастье омрачалось лишь надвигающейся разлукой, о которой каждый из нас думал, но старался не подавать вида и не говорить другому, чтобы не испортить праздничной атмосферы продолжавшегося «медового» месяца, в которой мы – молодожены – пребывали.

Но всему есть начало и конец. Даже самому хорошему. Промчалось лето, и наступил день разлуки.

31 августа 1949 года я сел со своей молодой женой в автобус, следовавший из Запорожья в Днепропетровск. Доехал я с ней до 6 поселка. Около плотины Днепрогэс мы последний раз, прижавшись друг к другу, горячо распрощались…

Автобус, набирая скорость, двинулся через плотину, а я стоял как вкопанный посреди асфальта и смотрел вслед…

В автобусе, приникнув к заднему стеклу лицом и обливаясь слезами, уезжала моя Шурочка, и вместе с ней обрывалась часть жизни на «Тропе», которую мы прошли вдвоем…

Через несколько дней я упаковал вещи и с дипломом инженера-механика направился в центр Сибири – Красноярск, начинать новую самостоятельную жизнь…

Прошло семь лет

Глава 12. Любимый город

1. Дома

Итак, мы возвращаемся, наконец, в Запорожье. Едем в город, где родился мой прадед, дед и отец, где родились я, жена и две мои девочки. Мы едем в мой самый любимый город на земном шаре. В дальнейшем мне предоставлялась возможность работать и жить в других городах, в том числе Киеве и Москве, но я не тщеславен, я однолюб и не хотел изменять своему городу.

Честно говоря, я не совсем понимаю тех людей, которым безразлично, где жить, которые без необходимых на то причин, ради карьеры, бросают и забывают свои родные города, переезжают туда, где можно побольше отхватить, обеспечить свое личное материальное благополучие. Мне кажется, если человек по-настоящему любит свой город, и он ему дорог, то должен беречь и отдавать своему городу всего себя, делать для него все, чтобы любимый город твой был богаче и краше. Только тогда тебе самому и живущим рядом с тобой людям будет в нем так хорошо и уютно, как нигде в другом месте.

Очень больно, больно и обидно за любимый город, когда я вижу, как его застраивают некрасивыми домами по безвкусным планами бездарных архитекторов, как его загрязняют по преступной халатности бессовестных руководителей. Как хочется защитить его от тупых и угодливых временщиков, думающих только о сегодняшнем дне и о себе, мнимых отцов, а, по сути, бездушных отчимов города, дорвавшихся до власти.

У каждого города должно быть свое лицо. Было оно и у Запорожья, свое, неповторимое. Ни в одном городе не было главной улицы – Соборной, похожей на нашу. С красивой, покрытой позолотой пятиглавой церковью. Не видел нигде я такой прекрасной дубовой рощи, как у нас в Запорожье. Ни один город не имеет под боком такого удивительного острова на реке, как наша Хортица, покрытая озерами и буйной реликтовой растительностью.

Повезло городу, что он стоит на Днепре, что имеет Днепрогэс. Живи, пользуйся!

Но не тут-то было.

Даже имевшиеся в городе памятные места постарались ликвидировать высокопоставленные «умельцы» из партийных лидеров.

Город стал безликим, как и все новостройки. Близнецом таких же уродливых, как и он, «детей хрущоб».

Был на главной улице в старой части города домик, в котором народоволец Желябов готовил покушения на царя. Это же исторический факт. Воспользуйтесь, сделайте в нем музей народовольцев. Ан нет! Этот домик в глубине двора разрушили, чтобы вместо него поставить овощной ларек! А недалеко от него, на построенном после войны трехэтажном доме на углу улиц Ленина и Тургенева, прикрепили мемориальную доску, напоминающую о том историческом событии. Фальсификация, да и только! Заровняли бульдозерами и заасфальтировали наши, протянувшиеся на несколько километров по главной улице города, несравненные зеленые аллейки, на которых по вечерам собиралась школьная и студенческая молодежь, днем там, на скамейках в тени деревьев, отдыхали усталые путники, а по ночам ворковали влюбленные пары.

В прошедшем времени можно говорить теперь и о Дубовой, именно дубовой, а не тополиной и липовой, роще, которую омывал поросший плакучими ивами по берегам приток Днепра – речка Московка. Нашлись же горе-мелиораторы, которые по указанию отцов города ликвидировали один из ее рукавов, и вот результат: вода притока начала дренировать в почву, выступать на поверхность в непредвиденных местах, подтапливать роскошные столетние дубы, которые сгнили и повалились, а в погребах одноэтажных домиков, расположенных ранее вблизи Дубовой рощи на берегу Московки, появилась вода. Сама Московка превратилась в болото. Упал вместе с остальными дубами высоченный и знаменитый «Дуб Махно», на котором со времен Гражданской войны оставались вбитые в дерево колья, и где на вершине дуба располагался наблюдательный пункт.

И все-таки, к счастью, в Запорожье осталось еще много памятных мест из истории города.

Известные поэты, писатели, революционеры и другие выдающиеся личности посещали город и трудились в нем. Но наши власти не поставили им ни одного памятника. Опасаюсь, что пройдет какой-то отрезок времени и их имена забудут потомки. Страшно становится за город, у которого забыто и не чтится историческое прошлое. Такой город обречен на бесславное будущее. Став безликим, он лишится способности, не сможет воспитать патриотов Отечества своего.

И пусть простят меня уважаемые и почитаемые мною с раннего детства и по сей день вожди мирового пролетариата, – они совершенно не виноваты, – но их невежественные подобострастные последователи поставили памятники В.И. Ленину в городе на каждом шагу, а в сквере у кинотеатра им. Ленина воздвигли колоссальный гранитный монумент «железному Феликсу», хотя Дзержинский никогда в Запорожье не был…

На 6-м поселке установлен замечательный памятник В.И. Ленину. Он прекрасно вписывается в площадь и панораму Днепрогэса, названного именем вождя. Стоит один раз увидеть его, и этот памятник запомнится на всю жизнь, сплетаясь в сознании с детищем 1-й пятилетки. К чему же в городе ставить еще десятки худших памятников Ленину? Непонятно и безвкусно!

Раньше в сквере около Жовтневого РОВД на скромном постаменте стоял скромный, искусно выполненный талантливым скульптором бронзовый бюст Дзержинского. Его сохранили с довоенных времен. Зачем его сняли на улице Дзержинского и поставили на центральной улице вместо него рядом с кинотеатром им. Ленина огромный монумент, который плохо вписывается в окружающий интерьер? Объяснить невозможно! А ведь в кинотеатре им. Ленина выступал Владимир Маяковский, а в бывшем городском саду – Максим Горький… На этих и ближайших к ним местах нет даже бюстов поэта и писателя.

Нет в нашем городе достойных памятников Дробязко и Леппику. Нет и памятника рабочим, поднявшим в 1905 году восстание железнодорожников Южных мастерских. Нет многого такого, о чем мое поколение не знает, так как это замалчивалось. А ведь это наша история, история нашего города, которому уже более двухсот лет.

Многое уже навсегда погибло для потомков, но надо приложить немало усилий, а главное, вложить душу и сердце, чтобы сохранить то, что осталось, уберечь от забвения и разрушения, если возможно – восстановить, чтобы Запорожье сделать красивым местом жизни, работы и отдыха тружеников.

И, может быть, тогда, по городу шагая,

Дню, Солнцу снова буду радоваться я,

И Улицам, что с детства знаю,

И всем прохожим, встретившим меня!

Однако и теперь, при всех недостатках, я люблю свой город, как мать любит свое не совсем удачное, болезненное дитя: преданно и нежно, с болью в сердце.

***

…Итак, мы едем в город Запорожье, до которого ровно 5.225 км пути и шесть суток тряски по железной дороге с пересадкой в Москве. Мы едем с детьми в купированном вагоне через Новосибирск – Омск – Свердловск – Челябинск – Москву – Курск – Харьков. В Омске, Москве и Харькове нас должны встречать родственники. За пятнадцать-двадцать минут стоянки поезда они успеют порассказать нам кучу новостей, потискать деток наших и нагрузить провизией до конца пути. В свою очередь, мы будем до самой Москвы одаривать встречающих красноярскими сувенирами, а дальше, до Запорожья, – московскими. Знакомая ситуация, потому что он повторялась несколько лет подряд, пока мы курсировали по маршруту Запорожье-Красноярск и обратно: вдвоем, втроем, и, наконец, вчетвером.

Надеюсь, что это наш последний, торжественный рейс из Сибири. Поэтому он кажется особенно значительным и приятным.

Мы едем домой, а за окнами вагона:

…Бегут, бегут пути-дороги,

В полях зеленых цветут цветы,

Река блестит, шумят пороги,

Мелькают рощи, плывут сады.

Бегут, бегут пути-дороги,

На юг, на север, во все края.

Несут, несут колеса-ноги,

И всюду, всюду страна моя.

С. Алымов «Пути-дороги».

Москва нас встретила строго, торжественно. На зданиях висели траурные флаги. Столица прощалась со славным сыном польского народа, секретарем ПОРП Болеславом Берутом. Это печальное событие полуторагодовалая Лялька при переезде в такси с Ярославского на Курский вокзал отметила по-своему. Она стучала кулачком в окошко машины и кричала изо всех сил:

– Ура! Ура! Ка-си-во!

Молодой шофер смущенно оглядывался, потом с улыбкой заметил:

– Деточка, не доводи нас до греха. Как бы мы с твоим «ура» не попали на Лубянку.

…Дорога от Москвы до Запорожья казалась особенно длинной. Считали каждую станцию и полустанок, каждый уходящий километр пути: Харьков, Лозовая, Павлоград, Синельниково, Софиевка… Я посадил в купе на столик Мариночку и Ляльку, сам с Шурочкой тоже прилип к стеклу… Поезд остановился у последнего семафора… пару минут постоял, испытывая наше терпение… и, пыхтя и отдуваясь, наконец, подкатил к первой платформе вокзала Запорожье-1.

Выйдя из вагона, наши дети прямо со ступенек попали в объятия бабушки Цили, тети Бэллы и двух дедушек…

Наскоро, кое-как перехватив с дороги, я помчался на ул. Жуковского, где жили родители с сестрой.

Бедная моя мама!

Она неподвижно лежала на кровати, и только глаза ее оставались такими же выразительными, лучистыми и быстрыми, как когда-то была она сама. Мама ждала меня.

Я никогда не видел ее такой беспомощной, похудевшей. Только сейчас я заметил, как она постарела и изменилась за те полтора года, что я не был в городе.

Я стал перед ее кроватью на колени, положил голову на постель и зарыдал. Мама гладила мою голову левой рукой, как могла, успокаивала. Я слушал ее не совсем еще внятную речь и еще больше расстраивался. Спазмы сжимали горло. Только сейчас с новой силой я почувствовал, как дорога для меня была самая родная, моя самая лучшая на свете Мама.

Сколько своего здоровья она отдала ради того, чтобы был жив-здоров я – ее сын?

Все познается в сравнении.

Этого не замечаешь, пока сам не становишься отцом семейства. Забота родителей до этого периода воспринимается как нечто само собой разумеющееся, должное, пока сам не ощутишь отцовский долг перед своим собственным подрастающим поколением. И все равно, каждое поколение остается в неоплатном долгу (за редким исключением) перед своими родителями.

К этой мысли я возвращаюсь бесконечно, причем с годами все чаще и чаще, особенно с тех пор, как стал дедом.

Кажется, случись такое чудо, чтобы жизнь повторилась сначала, я бы по отношению к родителям вел бы себя иначе: был бы во всем послушен им, забегал бы все пути-дороги, чтобы предупредить их желания и заботы.

Родная моя. Мамочка!

Чем я мог помочь тебе в то время, Мама?

Мама лежала худая, неподвижная, но счастливая, потому что ее сын, любимая невестка и внучки приехали, наконец, домой и уже никуда от нее не уедут…

А на дворе стояла весна.

Она врывалась в мамину комнату, вливала в ее ослабевшее тело надежду, радость и счастье. Больная с помощью сестры, отца и меня приподнималась, садилась на постели, даже пыталась ходить. Она очень старательно это делала, но без посторонней помощи ей это не удавалось. Мы ее приподнимали и потихоньку водили. Она изо всех сил старалась, но быстро уставала и обессилено падала на кровать.

Чем я мог помочь тебе, Мама?

Я задаю себе этот вопрос по сей день, несмотря на то, что уже больше двадцати лет прошло, как нет моей мамы, и я сам достиг возраста, в котором была она, когда мы вернулись из Сибири и застали ее парализованной.

Задаю вопрос и не нахожу ответа. Очевидно, не найду его никогда.

Говорят, нервные клетки не восстанавливаются. Скольких же нервных клеток стоили маме разлуки со мной: четыре года Великой Отечественной войны без переписки и семь лет моей работы в Сибири. А мои бесконечные болезни в детстве, а по окончании войны – брюшной тиф? Странно, я считал себя уже взрослым мужчиной, а для нее я был по-прежнему ребенком: ее Марочкой, Маросей.

Я написал здесь, что если бы все повторилось сначала, то был бы во всем послушен родителям. Это не совсем так. Думаю, что все равно бы ушел на фронт по призыву и уехал бы хоть на край света по направлению, так как не привык увиливать и хитрить. Не позволяли дисциплина и совесть, привитые мне с пеленок родителями. Я всегда поступал по велению совести, и не уверен, был бы я так дорог маме и отцу, если бы поступил иначе.

Родная, чем я мог тебе тогда помочь: неужели я чего-то тогда не сделал или сделал не так, как надо было?

Чем я мог помочь тебе, Мама?

Кто мне может дать на это ответ?

Душа болит, а ответа не находит…

2. Мытарства первых месяцев

Вначале я чувствовал себя отпускников и гостем Запорожья. Потом ощутил беспокойство, так как отпуск непомерно затянулся…

Шуру моментально приняли на работу, с радостью, в детское поликлиническое объединение, где уже работали Белла Тонконог и Лиля Рискина. Я же не мог устроиться без трудовой книжки.

Началась мучительная переписка с Красноярском. Сытников мне не отвечал, а Абовский Владимир Петрович (к тому времени уже главный инженер треста) слал мне телеграммы, чтобы я не дурил и немедленно возвращался. Мои письма и хорошие отношения с Абовским мало действовали. Я отчаялся, так как сидел дармоедом на шее у своей жены и Шуриных родителей. Не знал, как выйти из этого дикого положения. Мне было стыдно: работали жена, тесть, теща, а я – здоровый – бездельничал. Даже дети ходили в садик, были при деле, а я без трудовой книжки ел, спал, писал письма, слал телеграммы в Красноярск, ждал ответы и читал «Роман-газеты».

Бесконечные необоснованные отказы мне настолько надоели, что я не выдержал и, будь что будет, собрал пачку копий своих писем, заявлений, отказов и резолюций на них и направился в юридическую консультацию. Попал к молодому симпатичному человеку по фамилии Харченко. Он взял мою пачку документов, тщательно изучил эти бумаги, снял необходимые копии, написал к ним сопроводительное письмо и отправил в Стройтрест №47. Мне же сказал, чтобы я не беспокоился, так как в своих действиях я абсолютно прав, законы не нарушил и трудовую книжку получу, безусловно.

Надо же такому случиться: письмо Харченко, очевидно, было еще в пути, когда вышел Указ Верховного Совета СССР о предоставлении права трудящимся на увольнение с предприятия в течение двух недель после подачи заявления.

Вскоре я получил телеграмму из Красноярска о том, что трудовая книжка в мой адрес отправлена ценным письмом. Неделю спустя прибыла и сама долгожданная книжка.

Наконец мои руки были развязаны, я мог действовать дальше.

Между прочим, любопытная деталь.

За юриста Харченко я в том же году с удовольствием отдал свой голос, когда его выбирали в Народные судьи Жовтневого района города. И еще. Примерно через год мы с Харченко встретились и окончательно познакомились на вечере в детской поликлинике по случаю празднования Международного женского дня 8 Марта. Оказалось, что жена Харченко Электрина Францевна Акулова работает вместе с моей Шурочкой в поликлинике.

Теперь в принципе, имея на руках трудовую книжку, я мог быстро найти работу. Но мне нужна была еще и квартира, так как на площади в двадцать пять квадратных метров четырем взрослым с двумя детьми было тесновато.

Я не представлял себе, что в Запорожье жилищную проблему решить очень трудно и сложно. Поэтому был в отношении работы и жилья настроен весьма оптимистично. Прежде всего составил для себя список предприятий города, для которых строятся дома и которые более или менее хорошо удовлетворяют своих работников жилплощадью. Таких было несколько, не так много.

Между прочим, в 1956 году начали возвращаться в город, после выхода в свет «Указа», многие ребята, окончившие со мной одновременно или несколько позже институт сельхозмашиностроения, подхваченные в свое время волной хрущевской сельхозэпопеи и попавшие в МТСы области. Вернулся в Запорожье из Караганды после долгих странствий Шурочкин соученик-одноклассник по 4-й школе Леня Фукс. Так, волею судеб, сошлись в поисках работы и квартир три искателя счастья: Леня Фукс, Жора Иванюта и я. Мы не были между собой конкурирующими «фирмами», так как имели разные специальности: Ленька – строитель-конструктор; Жорка – литейщик. Я – технолог по холодной обработке металлов, а на практике механик по строительным машинам и оборудованию.

Наша троица обычно с вечера намечала место встречи и очередность маршрутов, а утром сходилась и начинала действовать.

Мы побывали на многих заводах, в том числе на трансформаторном и титаномагниевом, где жилищная проблема решалась наиболее благоприятно. С каждым днем в нашем списке оставалось все меньше и меньше невычеркнутых предприятий, а положительных результатов и предложений мы не получали. Нигде нас не ждали, поскольку город буквально наводнился за непродолжительное время после «Указа» прибывающими кадрами специалистов-ИТРовцев любых специальностей. Речь пошла уже не о работе с квартирой, а просто о нормальной приличной работе…

Наше звено распалось.

Решили искать работу самостоятельно, одновременно зондируя почву для двоих других.

В моем списке из предприятий, обеспеченных жильем, осталось два: абразивный комбинат, заканчивающий строительство большого пятиэтажного дома около театра им. Щорса, и строящийся кирпично-черепичный завод, для которого вот-вот строители должны были сдать дом на углу улиц Дзержинского и Красногвардейской. Поехал на абразивный завод.

Мой одноклассник по школе – Шура Мозенсон, работавший на этом заводе и живший в заводском доме, характеризовал мне абразивный и его директора Петра Мартыновича Решетняка с самой отрицательной стороны. По описанию Шурки, директор был деспотичным самодуром, державшим инженерные кадры в ежовых рукавицах и менявшим их, как перчатки. Напрашивался вывод, что с Решетняком сработаться почти невозможно. Но куда мне было деваться в сложившейся ситуации. Я решил рискнуть.

И вот я стою в огромном кабинете, на ковре перед грозным директором. Стараюсь держаться независимо, смотрю ему прямо в глаза. Говорю коротко, четко формулируя мысли.

Кстати, я пришел к выводу во время поисков работы, что ни в коем случае в разговоре с начальством нельзя допускать многословие, заискивание и просьбы о сочувствии. Главное, вести себя с достоинством, но не нахально.

Решетняк взял мою трудовую книжку. Рассматривая ее, удовлетворенно замурлыкал, задал несколько вопросов (в том числе о жилье), потом вызвал главного инженера Вуколова, а меня попросил подождать в приемной. О чем у них шла беседа – не знаю, но, когда минут через пятнадцать меня вызвали, директор спросил: согласен ли я работать у них в качестве заместителя главного механика комбината. Спокойно, без каких-либо эмоций я ответил, что не возражаю, если получу двухкомнатную квартиру.

Привыкший к безропотной покорности подчиненных, Петр Мартынович зыркнул на меня зверем, но сдержался и спокойно прорычал:

– В октябре строители сдадут нам дом около театра им. Щорса. Там получишь квартиру.

Решетняк оставил у себя трудовую книжку, дал мне провожатого для ознакомления с заводом, после чего велел снова зайти.

Дипломатические переговоры на высшем уровне закончились. Надо сказать, они меня утомили. Я с нескрываемым облегчением покинул кабинет «волка на троне» и пошел на территорию завода. Последовательно прошел по всей технологической цепи производства абразивного порошка и изделий, посетил ремонтно-механический цех и другие вспомогательные службы. В общем, завод мне понравился, но смущало то обстоятельство, что износ технологического оборудования здесь был колоссальным. Мехцех не успевал делать ремонт своими силами, запасных частей не хватало. Простои технологических частей захлестывали, план не выполнялся. Механиков ругали все, кому не лень, а помочь им никто не мог и не хотел.

Об этом мне чистосердечно в процессе ознакомления рассказал провожатый, который оказался заместителем _______________________________________________________________________________________________________________________________ватив с дороги, я помчался на ул. нек попали в объятия бабушки Цили, тети Бэлы и двух дедушек..алось, уберечь от забвения и работа главного механика завода. Этот не старый еще, симпатичный человек болезненного вида уходил с завода по инвалидности, так как за время продолжительной работы в абразивной промышленности успел приобрести силикоз. Он не видел во мне конкурента, отнесся ко мне очень доброжелательно, и я поверил всем словам, заключениям и характеристикам сопровождающего.

Ознакомившись с заводом, я зашел, как договорились, к директору. Решетняк спросил:

– Ну, как?

На его вопрос я, не кривя душой, ответил:

– Завод мне понравился, но для механика здесь очень тяжелый участок работы.

– Тогда садись, пиши заявление. Я уже дал команду подготовить проект приказа о твоем назначении.

Скоропалительные действия директора меня насторожили. Я взял свою трудовую книжку и попросил Петра Мартыновича подождать пару дней, не подписывать приказ.

– Хорошо, приходи через два дня, не позже. Без твоего заявления я приказ не подпишу.

Мои опасения относительно поспешности действий грозного директора, как я впоследствии убедился, были не напрасными. Ровно через пару недель (я уже работал в другом месте) ко мне пришел устраиваться на работу главный механик абразивного завода Дулепов, окончательно рассорившийся с Решетняком.

Думаю, что уважаемый Петр Мартынович предвидел заранее такой исход, и, очевидно, моей персоной хотел хоть как-то закрыть временно образовавшуюся брешь.

Но есть Бог на свете!

Оставив приказ в проекте, я поехал на строящийся кирпично-черепичный завод, – последнее числившееся в моем списке предприятие, которое могло бы обеспечить жильем своих работников.

Директор был занят – не принимал. Я решил зайти к главному инженеру.

За столом сидел пожилой человек, показавшийся мне с первого взгляда знакомым. Он жестом предложил мне сесть, продолжая с кем-то говорить по телефону. Чем больше я смотрел на этого седеющего человека, тем больше убеждался, что я его уже когда-то знал, причем довольно близко.

– Я вас слушаю, – услышал я, напряженно разглядывая главного, а он положил трубку на рычаг и тоже в свою очередь начал в меня вглядываться.

Я сказал, что пришел устраиваться на работу. Когда упомянул, что прибыл из Красноярска, где трудился в Стройтресте №47, он подскочил в кресле, губы его расплылись в улыбке:

– То-то я смотрю, что мы с вами где-то встречались!

Он по-приятельски пожал мне руку.

Разговор с темы о трудоустройстве мгновенно переключился на воспоминания о совместных знакомых. Мы могли так проговорить до бесконечности, так как мне дороги были эти воспоминания, как начало, первые шаги трудовой деятельности, а главный прожил там тяжелейшие годы войны, налаживая производство кирпича в Сибири. Наши воспоминания прервал вызов Аношкина к директору… Да, это был Николай Егорович Аношкин, – умница, толковый человек, выпивоха и балагур, оставивший о себе легенды и многочисленные рассказы в Стройтресте № 47. Он выехал из Красноярска через пару месяцев после моего прибытия туда.

Эта встреча для меня была подарком судьбы после многочисленных мытарств.

Николай Егорович попросил подождать в кабинете, взял мою трудовую книжку и направился к директору. Через полчала Аношкин появился. С огорчением он сообщил, что место главного механика завода уже забронировано для молодого специалиста, которого ждут на днях из Киева. Остальные должности механиков тоже заняты. Николай Егорович явно хотел мне помочь. Он почесал затылок, задумался, потом сказал:

– Давайте вот что сделаем, – и он изложил мне только что созревший в его голове план действий.

В дом кирпично-черепичного завода, который на днях будет полностью принят, должен переехать из Киева трест «Укрнерудпром». По приказу Министра стройматериалов УССР кирпично-черепичный завод (КЧЗ) обязан предоставить этому тресту первый этаж дома для временного размещения Управления и четыре квартиры для будущих его работников. Завтра должен прибыть в Запорожье для решения организационных вопросов управляющий трестом «Укрнерудпром» Савченко Иван Иванович. С ним Аношкин предложил меня познакомить.

– Это, к сожалению, все, что я могу для вас сделать, – закончил он.

Но и это было немало.

На следующий день я встретился в назначенное время с Аношкиным и Савченко. Наши переговоры были недолгими. Через полчаса мы с Савченко пожали друг другу руки, и я пошел докладывать родным, что принят на работу в трест «Укрнерудпром» на должность главного механика и что мне обещана двухкомнатная квартира в доме, отстоящем от дома Шурочкиных родителей не более чем на два квартала.

Что собой представляет трест «Укрнерудпром» я догадывался, но смутно. По описанию Аношкина понял, что эта организация, объединившая 20 или 22 больших и малых горных предприятия восточной Украины, занимается добычей и переработкой песка, каолина, пегматита, гранита и других нерудных полезных ископаемых. С подобными карьерами и заводами мне приходилось иметь дело в Красноярске…

Позже состоялось мое второе свидание с управляющим трестом.

Иван Иванович Савченко торопился в Киев. Он должен был подписать акт приемки дел и вместе с начальником отдела кадров перевезти из Киева библиотеку, техдокументацию и архив Киевского треста «Укрнерудпром» в Запорожье.

Через неделю предполагалось заселение дома КЧЗ (его второй половины), поэтому Савченко перед отъездом представил меня директору подчиненного тресту Передаточнинского карьероуправления Трифонову Виктору Николаевичу и просил нас проследить за тем, чтобы никто не занял предназначенные для треста четыре квартиры. Кроме того, поручил мне поберечь от самозахвата (в то время это практиковалось сплошь и рядом) его квартиру под №67. Он также добавил, что я могу занимать любую из трех оставшихся квартир на свое усмотрение.

Так я облюбовал себе на втором этаже двухкомнатную квартиру и 5 августа 1956 года с помощью Трифонова Виктора Николаевича врезал замок в дверь квартиры №80.

А 6 августа в день рождения Шурочки преподнес милой женушке вместо подарка ключи от квартиры, в которой, увы, ни мебели, ни денег не было и в помине.

История с моим устройством на работу и получением квартиры моментально облетела всех знакомых города и на какое-то время стала сенсацией. Я же не видел в этом ничего необычного и воспринимал, как естественную дань за мои терпеливые ожидания и мытарства.

Вскоре устроились и тоже получили квартиры мои друзья из троицы по поискам работы и жилья. Леня Фукс поступил в проектный институт «Промстройпроект», а Жора Иванюта пошел в научно-исследовательский отдел Титаномагниевого комбината.

Так я окончательно обосновался в своем родном городе…

3. Республиканский трест «Укрнерудпром»

Итак, управляющий трестом Савченко Иван Иванович и начальник отдела кадров Секретарев Иван Тихонович уехали в Киев, оставив меня и секретаря-машинистку Таисию Подлесную на хозяйстве. Виктор Николаевич Трифонов завез мебель, провел телефон, снабдил меня и Тасю машинкой и канцпринадлежностями.

Первым делом я съездил к Виктору Николаевичу ознакомиться с Передаточнинским карьероуправлением.

Труд на предприятии был мало механизирован. Бутовый камень добывался вручную. По карьеру, опутанному сетью узкоколейных линий, из конца в конец туда и обратно сновали небольшие составы коппелевских вагонеток, наполненных камнем, которые тащили послушные лошадки. Там, в котловане, с кувалдами в руках трудились здоровые, раздетые до пояса, загорелые, сверкающие на солнце потными телами атлеты – бутоломы.

В общем, предприятие, которое я увидел, – ни дать, ни взять каменоломни, копи, сохранившиеся со времен Римской империи.

И только на добыче горной массы для щебенки можно было убедиться, что мы находимся на предприятии середины ХХ века. Здесь в забоях работали скальные экскаваторы, которые грузили взорванную горную массу на самосвалы. Масса поступала на дробильно-сортировочные заводы, где дробилась, рассеивалась по фракциям и опять же более мелкими экскаваторами или транспортерами грузилась в железнодорожные вагоны. На производстве щебня была задействована техника. Хотя и маломощная, но все-таки это была техника на уровне того послевоенного времени.

За Трифоновым была закреплена легковая машина «Победа». На ней я поехал знакомиться с более отдаленной группой запорожских карьеров. Все они располагались друг за другом по течению реки Мокрая Московка и назывались поэтому Мокрянскими. Гранит здесь залегал неглубоко, в некоторых местах даже выходил на поверхность.

Предприятий, добывающих гранит, в Запорожской области было много. В основном это были мелкие, мало механизированные, подчиненные различным министерствам и ведомствам, занимавшимся строительством, карьеры. Теперь, в связи с созданием Министерства Стройматериалов УССР, все эти малые хозяйства объединялись под одной эгидой в Республиканский трест «Укрнерудпром». Кроме Запорожской области, в подчинение треста поступали такого же рода предприятия всех областей восточной Украины.

Даже самые передовые из этих предприятий необходимо было развивать и реконструировать, доводить до современного индустриального уровня. Когда я объезжал их для ознакомления, некоторые технологические линии по различным причинам стояли, а мастера в это время вместе с рабочими около буфетов и столовых точили лясы, хлестали водку и пиво, должно быть, по привычке потеряв надежду, что до конца смены завод будет пущен в работу.

Мое возмущение таким положением дел вызывало удивление у местных руководителей. Оказывается, такие целодневные простои и сопровождавшие их пьянки были обычным явлением. К этому привыкли, как к само собой разумеющемуся и неизбежному факту.

Начал разбираться в причинах остановок. Основной причиной колоссальных простоев была слабая энергетическая база с неустойчивым электроснабжением. Затем следовало: маломощное оборудование, не соответствовавшее условиям работы на горных предприятиях; отсутствие ремонтной базы и никудышнее, стихийное самоснабжение запчастями и материалами.

Поголовная пьянка – это было следствие. Ее можно было устранить и полностью ликвидировать только после устранения вышеперечисленных основных причин простоя.

Вот какие выводы я для себя сделал и доложил о них управляющему трестом Савченко Ивану Ивановичу, когда он вернулся из Киева.

Еще до его приезда я решил собрать сведения о техническом оснащении предприятий. Для этого у Трифонова взял адреса предприятий, написал всем письма, а Тася отпечатала и отправила их. В письмах предлагалось по определенной схеме составить перечень имеющихся механизмов и машин, их состояние и краткую техническую характеристику. Получив ответы, я хотя бы приблизительно представил себе, чем располагают предприятия, какой техникой, на что можно опереться и с чего начинать в дальнейшем деятельность треста вообще и мою, как главного механика и энергетика, в частности.

Из Киева Савченко приехал не один. С ним прибыл представитель ЦК КПУ для оказания помощи в организации треста.

Через некоторое время начали поступать кадры управления. Кроме меня, Таси и Секретарева, появились: главный инженер – Супотницкий Михаил Семенович; начальник производственно-технического отдела Шак Алексей Федорович; начальник отдела снабжения Козиев Сергей Васильевич; начальник планового отдела Божко Степан Титович; главный бухгалтер Беспятый Анатолий Федорович; инженер ПТО Недобывайло Евгения Федоровна и другие товарищи.

Коллектив образовался в основном молодой, особенно в ПОТ, куда входили инженеры по труду и зарплате, по маркшейдерии, по технике безопасности, по новой технике и рационализации и т.д. Кстати, первое время главный механик (он же главный энергетик) тоже входил в состав ПТО.

Самым пожилым в тресте был Божко Степан Титович, но наш плановик стариком себя не считал, старался не ударить лицом в грязь, занимался спортом, небезуспешно ухаживал за девицами. На одной из них, особе на сорок лет моложе себя, впоследствии женился и показал себя мужчиной и джентльменом.

Штатное расписание управленческого аппарата треста было весьма ограничено, оклады тоже. Даже по тем временам они были низкими. Так, например, у управляющего трестом без персональной надбавки оклад по штатному расписанию составлял 1200 рублей. Но, несмотря на эти недостатки, коллектив в тресте собрался дружный, веселый и работоспособный.

Нас не стесняли ни оклады, ни неудобства во временном полуподвальном помещении, ни отсутствие красивых столов и телефонных аппаратов, ни то, что в тресте не было своего автотранспорта. У нас было главное: здоровье, молодость, опыт, знания, много энергии и место ее приложения. На работу я ходил, как на праздник. Каждый день приносил радость победы над трудностями.

Мне шел в ту пору тридцать четвертый год, а нашему управляющему едва исполнилось сорок. Я уже поднабрался производственного опыта, цель и программа действий были ясны. По крайней мере, по запорожской группе предприятий я твердо знал что нужно и в какой последовательности делать и с благословения Савченко И.И. приступил к осуществлению своих планов.

4. Кругосветное путешествие республиканского масштаба.

Я уже писал ранее, что в состав треста «Укрнерудпром» вошли предприятия из нескольких областей юго-восточной и восточной Украины: Запорожской, Днепропетровской, Ворошиловградской, Донецкой, Херсонской и Николаевской. С предприятиями Запорожской области и их проблемами я на первых порах уже успел ознакомиться. Поэтому, когда Савченко приехал в период организации треста из Киева, я доложил ему свои впечатления и выводы по этой группе предприятий и… отправился в длительное путешествие по остальным областям.

Начал я свой маршрут с Днепропетровской области.

Первым на моем пути лежал Токовский КДЗ. Этот завод, как и Янцевский КДЗ в Запорожье, занимался в основном изготовлением гранитных изделий: катков, валов, жерновов, бордюров, облицовочных плит, подов травильных ванн, памятников и т.д. Гранит на Токовском КДЗ, в отличие от светло- и темно-серого янцевского, был розового и темно-красного цвета с черными вкраплениями и прожилками. После полировки его трудно было отличить от красивейших образцов мрамора. Множество известнейших памятников архитектуры украшает токовский гранит, в том числе Московский метрополитен на станциях «Площадь Революции», «Маяковского» и т.д.

Едва я успел ознакомиться с этим карьером, обойти все службы и записать в блокнот вопросы для последующего решения, как меня позвали в контору. Звонил Иван Иванович Савченко из Запорожья. Он дал указание мне покинуть Ток и немедленно выехать на Просяновский каолиновый комбинат, где вышла из строя паровая турбина.

Для каолинового комбината остановка турбины была равносильна крупнейшей катастрофе, так как она являлась основным и единственным источником электроснабжения комбината и его жилого поселка.

Имелся, правда, на Просяной небольшой движок с генератором, но на нем можно было только поддерживать аварийное освещение, не больше.

Я направлялся для оказания помощи в ликвидации аварии, – ни больше, ни меньше.

Ну и нелегкую задачу поставил передо мной управляющий трестом, если учесть, что с турбинами, тем более с паровыми, я никогда не имел дела! Но разве мог я ему об этом сказать на первом этапе совместной работы? Я даже не знал устройства паровых турбин, поэтому попросил у главного инженера Токовского КДЗ Панича какую-нибудь техническую литературу по электро- и теплоснабжению. Ничего специального по теплотехнике на карьере не оказалось. Пришлось воспользоваться энциклопедическим справочником «Машиностроение», где в XIII томе я наше раздел о конструировании паровых турбин.

Проштудировав за ночь все, что можно было, об устройстве паровых турбин отечественного производства, я утром взял железнодорожный билет от станции Апостолово до станции Чаплино и отбыл прямым сообщением мимо ст. Запорожье-2 на Просяную ликвидировать аварию.

Я приехал на комбинат одновременно с представителем Ленинградского завода ЛМЗ – изготовителем турбин. Не заходя в гостиницу, мы направились на электростанцию.

Это было большое здание, состоящее из нескольких разделенных брандмауэрными стенами помещений. В первом, самом высоком и обширном, находилась котельная с двумя паровыми котлами английской фирмы «Фостер-Уилер», во втором была установлена турбина (сначала английская, впоследствии замененная отечественной), генератор и аварийный движок; в третьем помещалась трансформаторная подстанция с распредустройством. Между прочим, Просяновский каолиновый комбинат получил от фирмы «Фостер-Уилер» котлы вместе с турбиной и генератором сразу же после войны. Однако из-за отсутствия необходимых смазочных материалов и должного ухода турбина через десять лет эксплуатации вышла из строя и была поменяна на отечественную – ленинградскую.

С новым турбогенератором что-то не заладилось с первых же дней, несмотря на то, что монтировали и пускали его наладчики завода-изготовителя. То заклинивало подшипники, то приходилось менять диски с лопатками.

Начальник электростанции, старый и опытный специалист Степан Сергеевич Олейник (отчим нашего управляющего), рассказал мне, что турбина английской фирмы была меньше по размерам, изящнее, но более мощной, чем ленинградская. Я не застал этот отработавший образец, увезли куда-то на ЛМЗ, возможно, для изучения. Но, судя по котлам зарубежной фирмы, равным по мощности нашим ДКВР-6,5/13, можно было судить и о габаритах английского турбогенератора.

С котлами мне приходилось иметь дело еще в Сибири. Я их неплохо знал, поэтому котлы фирмы «Фостер-Уилер» очаровали меня своей безупречностью в работе и миниатюрностью в габаритах. Они были игрушечными по сравнению с нашими ДКВР, изготовленными как будто из-под топора Таганрогским котельно-механическим заводом.

Между прочим, в инструкции фирмы, приложенной к электростанции, я прочем любопытную запись: «…Начальником котельной может быть человек без высшего или среднего образования, но обязательно любящий технику и неукоснительно соблюдающий дисциплину эксплуатации котлов».

Прочитав эти слова несколько раз, я подумал: «Действительно, сколько аварий возникает у нас из-за нарушений технологической дисциплины и расхлябанности безответственных разгильдяев, независимо от того, имеют или не имеют они диплом инженера!»

Трое суток провозился я вместе с представителем из Ленинграда, начальником электростанции и рабочими около турбины, пока удалось ее запустить на полную мощность.

За это время я многому научился: менять лопатки, балансировать ротор, прослушивать стетоскопом и определять правильность работы подшипников турбины и т.д.

Правда, надо признаться, что в первый день я не различал многих тонкостей. У меня получалось, как у молодого врача-интерна, который, в отличие от опытного, старательно прикладывает к груди больного фонендоскоп, но слышит только характерные грубые хрипы, а крепитацию еще не различает.

Пробыв еще неделю на комбинате, ознакомившись с технологией производства каолина, взяв на заметку кое-какие вопросы и заодно убедившись, что электростанция начала устойчиво давать электроэнергию, я буквально обскакал остальные предприятия Днепропетровской области и вернулся в Запорожье.

После небольшого перерыва я вновь отправился продолжать прерванное путешествие по нашим южным «владениям». Маршрут пролегал через Кировоград – Херсон – Николаев.

Особенно меня интересовала Николаевская область, где издавна добывали гранит. Так называемая Украинская гранитная гряда, протянувшаяся с востока на запад через всю область, породила здесь множество карьеров, промышленная разработка которых относится к екатерининским временам.

Добычу гранита для мощения дорог, изготовления катков и мельничных жерновов в Николаевской области начали вести английская и прочие концессии в начале XVIII века. Особый толчок развитию каменоломен дало строительство Одессы. Тогда наместник царя на юге Украины граф Воронцов организовал промышленную добычу гранита в селе Александровка Вознесенского района. Это преобразило жизнь и судьбу села, породило новый класс – мастеровых-каменотесов. Гранитные блоки и тщательно обработанная брусчатка грузились в Александровке на баржи и по Южному Бугу сплавлялись к Черному морю, а оттуда попадали в г. Одессу и ложились навеки в ступени Потемкинской лестницы, гранитную набережную, мостовые города. Некоторые из каменоломен Николаевщины с тех давних времен дожили до наших дней. Переходя из рук в руки, от одних хозяев к другим, из одной организации в другую, некоторые карьеры были закрыты, другие объединились в кооперативы и при Советской власти стали механизированными, специализировались на добыче и производстве бута и щебня. Эти сохранившиеся предприятия после войны вошли в состав нерудной промышленности республиканского подчинения, стали ее костяком.

На Кировоградщине я столкнулся с еще одним разнообразием гранита, – розовым Капустянским гранитом необычайной красоты. Господи! Сколько же цветов и оттенков имеет гранит! Как богата природа! Какие сказочные дворцы можно построить из созданного ею материала!

Пребывая здесь, я ознакомился с Ново-Даниловским КДЗ, откуда прибыл наш главный инженер, Александровским КДЗ и направился в город Первомайск. Этот небольшой провинциальный городок с населением в 80 тысяч человек стоит на слиянии рек Синюха и Южный Буг. Он разделен этими реками как бы на три части: казацкую, польскую и турецкую. Так исторически сложилась судьба этого городка. Его жители мне рассказывали, что их предки когда-то в месте слияния рек построили башенку, на которой установили флюгер в виде петуха, певшего якобы на три губернии.

При Советской власти три поселка из разных губерний на торжественном собрании, которое проводил Михаил Иванович Калинин, были объединены в один городок, названный Первомайском. Названия бывших поселков и по сей день сохранились и напоминают, что Орлик – казацкая сторона, Болеславчик – польская, а Голта – турецкая.

В Первомайске велись разработки гранита на трех карьерах, расположенных в Орлике, Болеславчике и Голте. Ни один из них ничем не отличался от таких же мелких собратьев, какими были карьеры на Николаевщине, Кировоградщине и Херсонщине.

Посещение многочисленных карьеров упомянутых областей не доставило мне никакого удовольствия, так как над ними, их реконструкцией и усовершенствованием, предстояло работать и работать. Я получил разве что эстетическое наслаждение от разнообразия и пестроты цветов природы и гранита. В остальном здесь была такая же картина, как и на запорожских предприятиях, даже кое-где значительно хуже. Я с трудом представлял себе, как можно будет в ближайшее время привести их в порядок при наличных у треста ресурсах. Да, для этого требовались большие затраты средств и времени. А где добыть такие средства? Кто пожертвует их, и нужно ли развивать такие предприятия вообще? Деньги для развития нерудной промышленности могут выделить только в том случае, если гранит этих предприятий понадобится для больших строек в близлежащих районах. Таковых здесь пока не предвиделось. Поэтому я пришел к выводу, что мелкие предприятия надо или объединить в более крупные, или ликвидировать. Объединение мелких необходимо было произвести хотя бы для того, чтобы сконцентрировать, а не распылять имеющиеся скудные ресурсы.

С таким мнением я прибыл в трест после поездки по южным «владениям».

Донецкая область. И на этот раз я недолго просидел в Запорожье. Привел в порядок свои заметки, впечатления о поездке, уточнил имеющийся перечень основных средств, схемы технологических линий, энергоресурсы и отбыл в очередное ознакомительное путешествие. Теперь предстояло посетить восточные области Украины: Донецкую и Луганскую (Ворошиловградскую). Там у нас размещались Каранское, Кальчикское, Еленовское и Бугаевское карьероуправления: небольшие, но более или менее механизированные предприятия, производившие щебень и бутовый камень.

В этом регионе Украины, в отличие от остальных, особенно южного, за счет развития угольной промышленности быстро набирала темпы строительная индустрия. Для вырастающих как грибы шахт, заводов и жилых поселков Донецкому бассейну требовался гранитный щебень. Поэтому на базе мелких карьеров и установок проектировались новые и уже строились в поселках Бугаевка и Еленовка дробильно-сортировочные заводы мощностью по 400 – 500 тыс. кубометров щебня и 150 – 200 тыс. кубометров бута в год. По тем временам эти заводы для нерудной промышленности считались крупными. Однако Министерство промстройматериалов УССР было слабым заказчиком. Ресурсы, которыми оно располагало, в первую очередь шли на комплектацию и развитие цементных и стекольных заводов. На карьеры попадали лишь крохи с министерского стола, не более…

Прибыв в Еленовское карьероуправление я обнаружил неутешительную картину: с грехом пополам достраивающийся КДЗ не укомплектован металлом, кабельно-проводниковой и резино-технической продукцией, не хватает грохотов и конвейеров для завершения технологической линии и самосвалов для перевозки горной массы из забоя на завод. Донбассэнерго не дает разрешение на подключение трансформаторной подстанции (ТП) без статических конденсаторов. Все это было только у богатых соседей – Министерства угольной промышленности. Однако своя рубашка ближе к телу, поэтому все упиралось в железобетонный ведомственный барьер. Угольщики из своих запасов ничего не давали, – вдруг когда-то понадобится самим…

Много неувязок было и с проектантами. Накопившиеся нерешенные вопросы заставили меня надолго застрять в Еленовке…

Кроме всего прочего, здесь были памятные для меня места, которые я прошел в годы Великой Отечественной войны…

Как из тумана, воспоминания из далекого 1941 года нахлынули с такой силой, что физически не мог удержаться, чтобы не пройти вторично по тем дорогам, где каждый куст в моей памяти пропах порохом и дымом. Кое-что я узнавал, но в основном кругом были новые постройки, преобразившие запомнившиеся пейзажи шахтерского края 15-летней давности…

С директором Еленовского карьероуправления Павленко и главным инженером Закотновым мы долго ломали головы над вопросом: как укомплектовать и пустить завод? Мы знали, что у «богатого соседа» все есть, да не про нашу честь, и прекрасно понимали, что без Министерства угольной промышленности нам не обойтись. Поэтому стали искать пути и подступы, ведущие к ее министру – Засядько. Только он мог помочь в наших бедах. Но как убедить его помочь?!

Начальник Управления работ, старый донецкий пройдоха, который строил Еленовский КДЗ, подсказал нам, что Засядько заядлый болельщик футбола, что ездит на стадион в любую погоду со своим референтом, таким же фанатом команды «Шахтер», как и он сам. Кроме того, начальник УНР заверил нас, что референт этот имеет на Засядько влияние, и если мы хотим чего-то добиться, то надо действовать только через референта министра.

Директор Еленовского карьероуправления был пожилым, больным, нервным человеком, бывшим работником КГБ, и для дипломатической миссии, которая нам предстояла, не годился. Поэтому всю нагрузку по осуществлению наших далеко идущих планов пришлось взять на себя мне и главному инженеру Закотнову.

В разработанном сценарии мне с Закотновым отводились роли Паниковского и Шуры Балаганова, представителей фирмы «Рога и копыта», шантажировавших гражданина Корейко с тем, чтобы получить от него миллион на блюдечке с голубой каемочкой. Однако Засядько хотя и был миллионером, даже миллиардером, но отнюдь не подпольным. Это обстоятельство осложняло дело: министр, в отличие от Корейко, никого и ничего не боялся, был в отличных отношениях с Хрущевым.

На первых порах мы съездили в Донецк, зашли в Министерство угольной промышленности, нашли и познакомились с одним из троих референтов Засядько, который был страстным поклонником футбола и имел влияние на министра.

…Предстоял матч между командами «Шахтер» и московским «Локомотивом», поэтому, подавая референту свои письма-заявки и прошения на имя Засядько, мы пустились в рассуждения о предстоящей встрече по футболу. Мнение было, разумеется, единодушным: «Шахтер», безусловно, должен выиграть. Разногласия возникли только в прогнозе забитых и пропущенных голов. Найдя в нашем лице горячих поклонников донецкого «Шахтера», референт тут же отложил дела, позвонил в канцелярию Министерства, где через десять минут без всяких очередей мы приобрели два билета на стадион – место единения всего Донбасса.

На следующий день, взяв про запас четыре бутылки водки и закуску, усевшись в легковую машину директора, мы с Закотновым выехали в Донецк.

Весь Донбасс представляет собой громадный угольный район, где города беспрерывно сменяются поселками и подчас не поймешь, выехал ли ты из одного и въехал в другой или продолжаешь катить по первому. Все они связаны между собой дорогами и автотранспортным сообщением.

В день ФУТБОЛА транспорт всего Донбасса по этим дорогам движется только в одном направлении, – к эпицентру футбольного взрыва, в Донецк.

В одной из таких автоколонн, направлявшихся по маршруту Енакиево – Донецк, пристроилась темно-коричневая «Победа», в которой два «джентльмена удачи», в отличие от остальных болельщиков, обсуждали не столько предстоящую встречу между «Шахтером» и «Локомотивом», сколько дипломатический раут с референтом Засядько и тонкости обоюдного поведения.

С толстым портфелем, трещавшим от содержимого, в необозримом людском потоке мы были буквально внесены на стадион, представляющий собой огромную чашу почти в центре города, окруженную терриконами.

Кругом все гудело от напряжения. Болельщики, не доставшие билеты, разместились на терриконе. Туда тоже не так-то легко и просто было попасть на хорошее место. Для фанатов с террикона существовали свои, особые правила.

Я и Закотнов с трудом добрались до своих законных мест, находившихся под трибуной высшего начальства, среди которого выделялся своей колоритной фигурой Засядько. Рядом с нами разместился его референт, молодой здоровый мужик лет тридцати пяти, успевший закончить горный институт, поработать на шахте и стать ближайшим помощником министра.

Я сам когда-то играл в футбол, любил запорожскую команду «Металлург», выступавшую тогда в классе «Б», ходил на стадион и болел за наших ребят. Делил, можно сказать, радости побед и горести поражений с командой. Но с таким футбольным шоу, какое наблюдал на стадионе «Шахтер», встретился впервые.

Мы с моим напарником изучили по имени и кличкам всех игроков «Шахтера» и договорились орать и поддерживать их в угоду референту как только возможно, не жалея глоток. Это легко было сделать, так как орал весь стадион, и равнодушных не было.

Матч начался…

После каждого удачного удара и гола мы распечатывали очередную бутылку, наливали в стаканы и выпивали с референтом за «Шахтер». Едва успевая закусить, орали, стараясь перекричать друг друга, и остальных болельщиков:

– Мо-лод-цы! Мо-лод-цы! Бабошко, да-вай! На-го-ра, «Шахтер»!

Я, зараженный общим ликованием, вошел в азарт и орал уже не подыгрывая, а по-настоящему болея, Закотнов – тоже.

Хриплые и довольные победой дончан, едва держась на ногах, мы после матча добрели вместе с помощником Министра до нашей «Победы», завезли его тепленьким домой и договорились, что он свяжет нас с Засядько.

Расстались друзьями-болельщиками…

Не прошло и трех дней, как раздался телефонный звонок из Донецка. Референт сообщал: на следующее утро ровно в 10-00, мы должны быть в приемной у министра.

Бывший шахтер Засядько не оставил своих привычек, заняв пост министра. В душе он по-прежнему оставался грубоватым шахтером, бесцеремонным матерщинником. Мат стал его неотъемлемой частицей, и без него министр не был бы Засядько, а кем-то другим.

– А, пришли, засранцы? Садитесь туда, вашу мать, за стол! Выкладывайте, с чем явились, слушаю!

Мы были подготовлены референтом к своеобразным обычаям министра, но такого приветствия незнакомым людям не ожидали и остановились у раскрытой двери на пороге, не зная, что лучше: войти и сесть, как предложил хозяин кабинета, или ретироваться, пока не поздно. Потоптавшись с минуту на месте, мы все-таки робко двинулись к столу. Сели…

– Мы вам писали… – неуверенно начал я.

– Читал, читал вашу цидулу… Что? Ни хрена без шахтеров не можете поделать?

– Нет, не можем! – ответили мы хором вместе с Закотновым.

– Ладненько! – Засядько нажал кнопку селектора, – Ксаныч, слушай! К тебе зайдут зараз два хлопца с бумагами. Дай им, мать ихнюю так, все, что я отметил. Понял? Ну, вот, – он снова перевел взгляд на нас, – все, бывайте!

Аудиенция, длившаяся не более пяти минут, закончилась. Засядько вышел из-за стола, пожал наши протянутые для пожатия руки и, слегка подталкивая в спины, выпроводил из кабинета.

По горячим следами мы помчались к начальнику Главного управления по снабжению Министерства угольной промышленности. Там в соответствующих отделах получили наряды на материалы и оборудование.

Наши заявки были удовлетворены примерно на 90%!!! Это – огромное состояние для нашего предприятия, а если еще учесть, что мы завысили нашу потребность… Я даже рассчитывал уделить кое-что и другим предприятиям.

Счастливые, поздравляя друг друга с победой и с благодарностью вспоминая Засядько, его референта, а заодно и донецкую команду «Шахтер», мы с Закотновым возвращались в Енакиево в Еленовское карьероуправление.

Директор Павленко, увидев пачку нарядов на металл, транспортерную ленту, кабель, конвейеры, грохота, десять МАЗов и статические конденсаторы, не поверил своим глазам. Он крутил наряды и так, и сяк, даже рассматривал их на свет и чуть ли не пробовал на зуб. Когда я позвонил по телефону в Запорожье и поделился радостью с Савченко, тот не поверил и решил, что я его разыгрываю. Я даже засомневался в реальности нарядов. И все-таки наряды были быстро реализованы по принципу «Куй железо, пока горячо». Не получили только самосвалы, так как МАЗы-205 должны были прийти лишь в 3-ем квартале, а шел только 2-й. Но они нам до завершения строительства и прокрутки КДЗ не требовались.

С начальником строительного управления и субподрядчиками договорились об аккордной оплате. Работа закипела. В июне началась прокрутка и наладка отдельных цепочек завода. Плохо работал бутоотбор, главный и возвратный конвейеры. Вызвали проектантов и вместе с ними по ходу монтажа и прокрутки исправляли и ликвидировали узкие места. За все это время я побывал раза три по паре дней дома и тут же мотал обратно. Дети от меня начали отвыкать. Зато в Енакиево и Еленовке я стал своим человеком. Между прочим, ради чисто спортивного интереса – и познавательного, конечно, — один раз даже спускался в старую шахту им. Карла Маркса.

… И вот, в конце июля завод был полностью прокручен и пущен вхолостую, опробован под нагрузкой, и мы с Павленко дали телеграмму в трест о полной готовности завода к вводу в эксплуатацию. Затем стали ждать комиссию для подписания акта приемки Еленовского камнедробильного завода МПСМ УССР.

Я облегченно вздыхал. Моя миссия, кажется, успешно завершилась. Теперь, после подписания акта, можно будет с чистой совестью уехать в Запорожье, оставив Еленовку в своем сердце, как дорогое дитя. Я надеялся попасть домой ко дню рождения жены, а именно 6 августа.

Что ж, долгожданная комиссия прибыла в составе: управляющий трестом «Укрнерудпром» Савченко, зав. отделом нерудных при Госплане УССР Писарев и зав. промышленным отделом Донецкого отдела КПУ.

Они прибыли для приемки дробильно-сортировочного завода от строителей и нашего треста с одновременной передачей его только что образованному Донецкому Совнархозу. Начальника управления стройматериалов СНУ только утвердили, и он должен был подъехать.

Я стоял перед этими людьми и хлопал глазами, как оплеванный, а представитель Донецкого обкома и Писарев мне мило улыбались и хвалили за усердие.

Что я мог им ответить?

Что, если бы я наперед знал, чем это кончится, то не тратил бы столько сил и энергии на Донецкий Совнархоз, – на «чужого дядю»?

Теперь мне становилась ясной и понятной «бескорыстная» щедрость министра Засядько. Подписывая наши прошения, он наверняка знал о предстоящем образовании совнархозов и о том, что в ближайшем будущем он сам станет заместителем Председателя Совета Министров СССР и переберется в Москву. Подписывая нам документы, он уже смотрел на все происходящее с высоты и более широким взглядом.

…Я ехал машиной на железнодорожный вокзал в Донецк. По дороге из Еленовки в Енакиево навстречу мне шла автоколонна, состоящая из десяти автосамосвалов МАЗ-205. Она приветствовала меня зажженными фарами и завесой пыли, которая сопровождала меня до самого въезда в город Енакиево, не давая возможности водителю опустить в машине боковое стекло.

Что ж, Засядько оказался твердым хозяином своего слова: он выдал все до гвоздика из того, что обещал Еленовскому КДЗ. Даже самосвалы, хотя мне это теперь было почти безразлично, пришли вовремя…

В душе у меня была пустота.

В конце августа я взял отпуск и к 1 сентября, оставив детей на попечение родителей, мы с Шурочкой отчалили в Крым.

5. Бархатный сезон

В Крыму

Комфортабельный автобус «Запорожье – Ялта» просигналил свой мощный клич и тронулся с места, набирая скорость.

Пассажиры удобно откинулись на спинки кресел и занялись каждый своим делом. Я прикрыл веки и задремал под Шурочкино восторженное щебетание и равномерный монотонный гул двигателя.

Все хлопоты последних дней и досада за впустую потраченные на Еленовку силы отошли куда-то на задний план, уступив место радужным надеждам на предстоящий хороший отдых на побережье Черного моря.

Крым… Крым… Крым…, – жужжал мотор.

Крым… Крым… Крым…, – шуршали колеса автобуса и шумел, врываясь в окна, теплый ветерок. Я столько слышал о Крыме, об омывавшем его побережье Черном море, о его жемчужине Ялте, но за всю свою жизнь ни разу не смог там побывать.

В детские годы я читал о Черном море и Крыме в книгах и слышал рассказы от соученика Жени Гаскина, который ежегодно проводил летние каникулы с родителями на Черном море в Крыму или на Кавказе, и возвращался оттуда в школу с выцветшими под южным солнцем белесыми ресницами и покрытым шоколадным загаром телом…

Итак, я первый раз еду на юг – к морю. Мне тридцать четыре года…

Мы с Шурочкой «дикари», и это делает наше путешествие еще интереснее, потому что мы вольные, ни с кем не связанные, ни от кого не зависящие птицы. В Ялте нас ждет Беллочка Тонконог, забронированная ею квартира, ласковое море и изумительный, свежий, напоенный ароматами и фитонцидами воздух.

Часам к четырем дня мы прибыли в Симферополь. Вышли поразмяться.

В Запорожье, когда уезжали, давала о себе знать уже приближающаяся осень, а здесь чувствовался юг и близость моря, его ласковое дыхание, хотя до Черного моря было добрых сорок с гаком километров и горный хребет, который предстояло преодолеть.

Перекурив и поразмяв свои отекшие конечности, пассажиры заняли места в автобусе и поехали дальше на юг.

Примерно в километре пути от города по Алуштинскому шоссе сбоку велись раскопки Неаполя Скифского – столицы Малой Скифии, государства III – IV веков до нашей эры.

Еще дальше от города с левой стороны открывалось большое водное пространство, по которому сновали весельные, парусные и моторные лодки. Это было Симферопольское море – искусственное водохранилище с оборудованными пляжами, причалами и лодочными станциями.

Чем больше мы удалялись от Симферополя, тем чаще слышали удивленные возгласы: «Смотрите, смотрите!» и едва успевали вращать головы то влево, то вправо.

Водитель автобуса, видя наше восхищенное любопытство и поняв, что больше половины пассажиров – начинающие путешественники, с чувством гордости за свой край включил микрофон и взял на себя миссию штатного гида.

– Посмотрите налево, – услышали мы — видите в отдалении белый замок? В нем снимался эпизод из фильма «Веселые ребята», когда Утесов пришел на званый обед со своим стадом. А вон дуб, сидя на котором Костя (Утесов) пел Анюте (Орловой) песню «Как много девушек хороших»…

С быстро движущегося автобуса трудно было разглядеть утопающий в зелени замок, а тем более затерявшийся среди буйной растительности дуб, но, тем не менее, все восторгались, крутили головы, удивлялись, ойкали и были счастливы, точно сами стали участниками фильма «Веселые ребята»…

Между прочим, гораздо позже, когда мы, будучи уже опытными курортникам, совершали туристическую поездку из Сочи на озеро Рица, экскурсовод через окна автобуса нам тоже показывал на берегу речушки Бзыби замок и дуб, где снимался фильм «Веселые ребята»…

В свое время этот фильм пользовался огромной популярностью, и тому, что Крым и Кавказ соперничали, причисляя себя одновременно к его соучастникам, не стоило удивляться. Что ж, пусть будет так. Я не стал выяснять, кто из этих любителей кино и патриотов своего края прав.

Чуть погодя наш автобус, замедлив ход, стал подниматься в горы.

В те годы Симферополь и Ялту не связывало еще широкое асфальтированное шоссе, и тем более, троллейбусная линия. Все это было только в проекте. А сейчас дорога была узкой и извилистой. Автобус то и дело, почти приостанавливаясь, круто поворачивал то влево, то вправо, а то и назад, рискуя свалиться в пропасть, и медленно продвигался к морю. Опытный водитель предложил пассажирам как лучшее средство от головокружения петь песни, а сам умолк, сосредоточив взгляд на крутой и опасной дороге.

С каждым километром пути мы ощущали все больше и больше, что поднимаемся вверх: уши заложило, словно ватой, как у пассажира, летящего в реактивном самолете на большой высоте. Путешественники старались не смотреть по сторонам и орали во всю глотку песни, а моя Шурочка усерднее всех. Вспомнили и «Легко на сердце», и модные тогда «Черемшину», «Маричку», «Иеньку» и еще много, очень много русских и украинских песен, которые сменяли и переходили одна в другую без перерыва…

Вот и «Перевал» – самая высокая точка над уровнем моря по трассе.

Автобус остановился у фонтана-памятника М.И. Кутузову, воздвигнутому на том месте, где в 1774 году знаменитый полководец был ранен в сражении с турками.

Небольшая остановка. Перекур. Вышли. Напились родниковой водицы, размяли затекшие ноги и руки. Попрыгали. Подышали удивительно свежим и ароматным воздухом.

– Все по местам! – раздалась команда водителя, едва я успел докурить вторую сигарету. Зашли, расселись по местам. Проверили: все ли соседи на месте?

Тронулись дальше…

Теперь автобус бежал несколько резвее, притормаживая на поворотах, но неуклонно спускаясь все ниже и ниже. Вскоре слева, далеко в горах, освещенное клонящимся к закату солнцем, показалось «Кресло Екатерины». Эта скала, и впрямь напоминавшая кресло с сидящей в нем женщиной в платье со стоячим воротником, долго сопровождала нас. Время от времени мы поглядывали из окон автобуса на «Кресло», до тех пор, пока не показался и тут же исчез кусочек моря. Теперь уже все наше внимание сосредоточилось на южных склонах хребта в ожидании голубого призрака.

Еще два-три поворота, и пред моим взором открылся необъятный морской простор, не имеющий границ, никак не обозначенный линией горизонта. Все впереди было голубым, переходящим в синее марево, и только одиночные тучки, парящие там вдали, давали понять, что это пространство уже не море, а небо.

Вот и Алушта.

После Алушты автобус снова начал подъем в горы. Потом, виляя направо и налево, пошел на высоте примерно восемьсот-тысяча метров вдоль по хребтам и яйлам. Слева видна была панорама моря, справа – уходящие вверх, скрывающиеся в облаках горы.

На нашем пути изредка попадались указатели со знакомыми по справочникам названиями: «Малый Маяк», «Гурзуф», «Никита», «Массандра» и т.д. Наконец, наш автобус, преодолев последние крутые повороты, въехал в Ялту.

На автовокзале нас уже ждала вместе с группой хозяек, предлагавших квартирные услуги, Беллочка Тонконог.

Благодаря ее стараниям мы остановились в центре Ялты на улице Морской в 2-этажном особняке бывшей балерины императорского театра Санкт-Петербурга, племянницы поэта и художника Максимилиана Волошина, – Тамары Владимировны Шмелевой.

Заняли мы одну из комнат, входить в которую нужно было почему-то через окно. Для нас в то время эта несуразица не имела никакого значения, тем более в тот вечер после длительного и утомительного пути. Солнце уже коснулось горизонта, его косые лучи освещали только крышу особняка. Усталые от необычного автобусного путешествия и обилия свежего воздуха, мы прилегли на минутку передохнуть, а поднялись только утром, разбуженные Беллочкой.

– Хватит дрыхнуть! Здесь не принято поздно вставать! Пошли, я уже заняла место на пляже!

Мы наскоро перекусили, схватили купальные принадлежности, вылезли через окно-дверь во двор и… замерли в изумлении.

Накануне вечером, уставшие, мы даже не обратили внимания на райский уголок, в который попали. Стройные кипарисы и пальмы, разнообразная тропическая растительность наполняли ароматом небольшой дворик и создавали своеобразный микроклимат. Это был Никитский ботанический сад в миниатюре.

Тамара Владимировна, наша хозяйка, после того, как оставила по болезни балет, переехала в Ялту и поступила работать переводчицей в ботанический сад. Она прекрасно владела несколькими иностранными языками и вела переписку с различными ботаническими фирмами мира для НИИ растениеводства. Это было международное сотрудничество по обмену семенами, черенками и опытом выращивания тропических и субтропических растений в различных условиях, в том числе и на нашей крымской земле.

В то время, когда мы жили у Тамары Владимировны, она уже не работала. Страшная болезнь лишила ее слуха. У нее лопались, как стекло, кровеносные сосуды, терялось зрение. Тамара Владимировна передвигалась по дому, держась за ножки перевернутой перемещаемой впереди себя табуретки. При таком тяжком недуге это был полный оптимизма и юмора, героический, неунывающий человек. Она была в курсе всех событий. Сама прекрасный рассказчик, она была к тому же необыкновенно внимательным слушателем с замечательной памятью. Почти ничего не слыша, Тамара Владимировна, тем не менее, разбирала слова, глядя на губы собеседника, иногда приставляя к уху рожок. Она очень любила по вечерам сидеть на веранде, пить чай и поддерживать беседы с отдыхающими.

Кто хоть один раз побывал и пожил у Тамары Владимировны Шмелевой, тот, бывая в Ялте, стремился попасть только к этой удивительной женщине. А к ней не так-то просто было попасть: нужно было заранее списаться и получить «добро». Круг знакомых у Тамары Владимировны был большой, и переписку она вела соответствующую. Благодаря ее стараниям дворик, в котором размещался особняк, приобрел действительно сказочный вид. Здесь было так пряноароматно, прохладно, уютно и красиво, так звонко разливались трели птиц, что из дворика больше никуда не хотелось уходить. Охватывало одно желание: улечься в гамак меж двух кипарисов, покачиваясь, вдыхать полной грудью изумительной свежести воздух и, закрыв глаза, слушать пение птиц и далекий шум моря. Или тихо лежать и читать какой-нибудь увлекательный незамысловатый роман. Осуществление этой мечты сей же час, сию же минуту казалось мне верхом блаженства.

Однако Беллочка, уже успевшая привыкнуть к местным прелестям, не дала нам долго любоваться природой. Ее окрик:

– Нечего глазеть! Еще насмотритесь! Пошли! – быстро отрезвил нас и вернул на грешную землю.

Я и Шураська строевым шагом последовали за нашим командиром вниз к морю.

Город, несмотря на ранний час, давно проснулся и гудел, как потревоженный улей. В разноцветной и разношерстной одежде, в спортивных костюмах и шортах, в шляпах и без оных, в сандалиях и вьетнамках на босу ногу, с сумочками и свертками спешили, обгоняя друг друга, отдыхающие к морю, чтобы занять свое место под солнцем у воды.

Солнца было много, моря тоже, но полоска пляжа была узкой, грибков и тентов, дающих тень, не хватало, поэтому каждый спешил прийти пораньше, выбрать себе место по вкусу и здоровью да занять еще для знакомых.

Сентябрь месяц – бархатный сезон.

К этому времени учащаяся молодежь успевает уже покинуть южное побережье, уступив место более солидной публике. А эти граждане любят комфорт. Сидеть или лежать на солнцепеке им противопоказано. Они предпочитают солярию радарий, то есть сидя или лежа в тени, пользоваться отраженными от зеркальной поверхности моря лучами щедрого солнца.

В сентябре дни короче. Солнце уже не так горячо и нещадно палит. Зато море отдает свое тепло более охотно. Его знойное дыхание по вечерам чувствуется особенно сильно, бередит душу. О море, как и о любви, человечество сложило много легенд и песен. Тяга человека к морю известна с глубокой древности, это общеизвестно. На море хочется глядеть и глядеть, не отрываясь. Это своего рода магнит. То оно тихо лежит и не шевелится, как большой послушный зверь, у твоих ног, а ты сидишь и наблюдаешь, как цвет его меняется по мере удаления от берега, переходя от светлых белесых тонов к светло-зеленым, лазурным, синим, темно-синим и, наконец, черным у самого горизонта.

А иногда цвета его носят другие оттенки и на горизонте сливаются с небесным цветом. А то, когда море бушует и шторм достигает шести-семи баллов, цвет его становится свинцовым у берега, а дальше черным с белыми гребешками на вершинах свирепых волн. Море ревет и катит валы свои к гранитной набережной, вздымая громадные фонтаны и тучи брызг. Воздух наполняется тогда запахами йода, водорослей и морских животных. В такие минуты лучше сидеть на высоком берегу в парке и слушать шум прибоя, наблюдать за изменчивым морем, а еще дышать, дышать, полной грудью дышать, впитывая в легкие целебный воздух бушующей стихии…

…Но вернемся скорее на пологий берег, покрытый галькой, пока море спокойно и пока никто не занял наше место на пляже. Нет, место не занято. Для этого достаточно было Беллочке положить под грибок три лежака, а на них газеты, прижатые крупной галькой. Публика здесь солидная, и никто не займет чужого места, так как здесь уважают неписаные законы «дикого» пляжа. Наоборот, по прошествии часа все окружающие знакомятся и к обеду расходятся друзьями, договариваясь на следующий день сойтись там же и занять друг для друга места.

Наконец, уложив веща на лежак, надев плавки, я впервые в жизни захожу в море.

Я иду, погружаясь все глубже и глубже, и ясно вижу под водой свои ноги и каждый камешек. С утра море совершенно спокойно и гладко, как зеркало. Оно только чуть-чуть колышется, дышит, ласкает и манит в лазурную даль… вот вода дошла уже до пояса. Нагретое на солнце тело покрылось пупырышками. Я не выдерживаю и ныряю с головой в пучину. Под водой открываю глаза, плыву. Дно уходит вниз полого, крупная галька постепенно мельчает и переходит в песок. Дальше пошло темное дно, покрытое растительностью. Я вынырнул, как пробка, к свету. Солнце заискрилось и начало переливаться всеми цветами радуги в капельках воды, задержавшихся на ресницах. А тело, удивительно легкое, как бы повисло в невесомости на теплой поверхности моря.

К берегу плыть не хотелось.

Я сделал несколько взмахов в сторону буев, лег на спину и стал глядеть в небо, заложив руки за голову.

Странно, на Днепре я, лежа на спине, обычно погружался в воду почти целиком, только голова оставалась на поверхности. А здесь тело было погружено только наполовину.

Меня охватило непередаваемое чувство блаженства. Было легко и свободно. Я наблюдал за парящими в небе чайками, и мне казалось, что я лечу вместе с ними. В эти мгновения я чувствовал себя неотделимой частицей природы.

Из этого состояния эйфории меня вывел окрик, раздавшийся над головой из спасательной шлюпки:

– Гражданин! Вернитесь к берегу! За буй заплывать запрещено!

Я перевернулся на живот, пофыркал от удовольствия и поплыл к берегу, ругая в душе возмутителей моего спокойствия.

Выйдя из воды, лег на лежак и закрыл глаза, пытаясь восстановить нахлынувшие на меня минутой ранее ощущения. Казалось, будто тело еще продолжали укачивать волны.

Так вот почему люди так упорно стремятся к морю, а однажды побывав, бросают на прощание, как дань Нептуну, монетку! Все это делается с одной лишь целью – чтобы снова вернуться к морю!

Мы с женой резко отличались от остальных курортников своими белыми телесами и старались хоть к концу лета наверстать упущенное.

Часиков до десяти мы смело обгорали на солнце в промежутках между морскими ваннами, а после лежали в тени, принимали воздушные ванны и пользовались лучами, отраженными морем.

В первый же день по настоянию Шурочки, жаждавшей, чтобы я не только хорошо отдохнул, но и поправился, мы взвесились. Наша команда оказалась в разных весовых категориях:

Я представлял наилегчайший вес – 52 кг.

Беллочка средний – 62 кг.

Шурочка полутяжелый – 72 кг.

Опережая события, скажу, что стремление женушки перевести меня в более высокую весовую категорию не увенчалось успехом. За время отдыха каждый из нас набрал по 200 граммов, несмотря на то, что мои дамы усиленно пичкали своего подопечного манными и рисовыми кашками на молоке, а сами поглощали легкую малокалорийную вегетарианско-витаминозную пищу.

Из сказанного, однако, нельзя делать вывод, что мы занимались в Крыму только морскими купаниями и чревоугодничеством. Нет. Не менее трети времени мы посвятили духовной пище, которую поглощали с большим интересом.

В Крыму очень много памятных мест, с познавательной точки зрения интересных и живописных. Все одновременно, как ни крути, не посетишь и не посмотришь. Поэтому мы составили для себя список объектов, обязательных для посещения, потом первоочередных и второстепенных или попутных, если они располагались в районе первоочередных. Затем нами был составлен распорядок на каждый день по часам: время подъема, купания, обеда, отдыха и культурных мероприятий, куда входили музеи, театры, кино, а также обязательные экскурсионные прогулки.

Расписание было напряженным, но зато мы побывали во многих незабываемых местах, включая богатое достопримечательностями Крымское побережье. Так мы побывали в Никитском ботаническом саду, основанном еще в 1812 году. Здесь, на площади в 280 га, собрано около семи тысяч растений со всех континентов мира.

Посетили дом-музей А.П. Чехова, где он жил и лечился с 1899 по 1904 г. и написал «Три сестры», «Вишневый сад», «Даму с собачкой» и другие произведения. Когда мы были в этом доме впервые, еще жива была и жила там в одной из комнат сестра Антона Павловича. Мария Павловна занимала одну из комнат музея, почти не выходила к посетителям, но неустанно продолжала хранить и поддерживать традиции чеховского дома.

Мы были на «Поляне сказок» – интересном уголке в окрестностях Ялты, где выставлены работы народного умельца П. Безрукова.

Любопытную и поучительную историю самого мастера, резчика по дереву, который здесь лечился и творил, услышал я от местных жителей при посещении «Поляны» через несколько лет. А состояла она вот в чем. Использовав идею умельца, – бесплатную выставку работ его самого и других народных талантов — местные власти сделали из «Поляны сказок» доходную статью для городского бюджета, а самого зачинателя П. Безрукова из этого земельного участка, в конце концов, выжили. Не знаю, сколько рублей выручили от этой операции ялтинские городские власти, но в том, что сказочность и искусство многое потеряли, я уверен.

Наша троица совершила множество морских прогулок на теплоходах в сторону Алушты и Алупки. Мы побывали в «Ласточкином гнезде» – изящном сказочном замке, приютившемся у обрыва скалы и повисшем над морем у мыса Айтодор. Огибали Медведь-гору и Артек – всемирно известный пионерский лагерь, расположенный на побережье от Гурзуфа до подножия Аю-Дага. В голову назойливо лезли незатейливые слова из довоенной пионерской песенки:

У Медведя на носу

Разместился Суюк-Су…

Были в Мисхоре, Ливадийском дворце, и, наконец, в Воронцовском, или Алупкинском.

Это чудо архитектуры XIX века построено в стиле английской готики в сочетании с зодчеством мусульманского Востока. Со стороны моря это владения султана, с севера – замок английского лорда, ярко выделяющийся на фоне отрогов Ай-Петринской яйлы.

Маленький теплоход «Мухолатка», покачиваясь на волнах, медленно развернулся и повез нас к Ялте, а мы, как зачарованные, продолжали смотреть на Воронцовский дворец, на спускающуюся к морю лестницу со спящими и пробуждающимися мраморными львами. А вверху над всей этой красотой возвышался грозный Ай-Петри, удерживая своей могучей грудью нависшие черные тучи, словно защищая творение человеческого гения от посягательств стихии.

После, в другие годы, мы с Шурочкой часто бывали в Крыму, бросали монеты в воду и возвращались к морю, но все уже стало привычным и не производило такого впечатления, как в тот первый раз в сентябре 1957 года. Тогда каждый шаг в Крыму был открытием нового мира.

Дорога в Ялту теперь почти прямая, без крутых поворотов, троллейбусная. Цивилизация настолько проникла на побережье Крыма, что из-за курортников местным жителям приходится жить, а точнее, ютиться, ради наживы, чуть ли не в своих благоустроенных ванных и туалетах. А сами отдыхающие теснятся в уголках за перегородками, как звери в клетках, и загорают на пляжах, лежа чуть ли не друг на друге. Глядя на эту картину, невольно вспоминаешь письмо одного незадачливого курортника к своей жене из юмористического рассказа А. Арканова: «В общем, отдыхаю я хорошо, только устаю очень».

Нашей первой хозяйки уже нет в живых. Нет и старенького теплохода «Мухолатка», поразившего меня в то давно прошедшее время своим необычным названием. На нем мы совершали свои первые рейсы по морю…

Его заменил другой, новый теплоход, которому дали то же имя.

История делает второй виток…

На Кавказе

Я убежден, что все, случившееся с человеком впервые, оставляет в памяти глубокий, долго не стирающийся след, зачастую – на всю жизнь.

Через пять лет после вышеописанных событий, в середине сентября 1962 года, мне посчастливилось получить бесплатную путевку в Крым, в дом отдыха «Запорожье».

Месячная путевка состояла из двух двухнедельных, поэтому я поехал в Ялту вместе с женой, надеясь провести вместе полсрока, на этот раз в качестве организованного курортника. По наивности я никому не давал никаких взяток, или попросту «на лапу». В результате ничего не получилось. Жене мы купили курсовку, и поселилась она тут же на территории дома отдыха «Запорожье» в особняке одной из работниц ДО. Так мы прожили (Шурочка в особняке, а я в благоустроенном корпусе) дней десять, встречаясь трижды за столом и назначая свидания на вечер и утро. Моя «невеста» всегда аккуратно приходила на свидания в назначенное время, несмотря на то, что хозяйка особняка, старая сводня, не знаю уж за какую мзду, без конца сватала ее постояльцам.

В конце сентября погода в Крыму испортилась, резко похолодало, температура моря снизилась до 16 – 18оС. Мы с женушкой посоветовались, купили билеты на теплоход «Феликс Дзержинский», быстро сложили вещички и укатили на Кавказ в Сочи.

Великолепный лайнер, на котором мы ехали, возвращался на родину после круиза по Средиземному морю. В Союзе он первым делом зашел в Одессу и далее следовал по маршруту Ялта – Сочи – Батуми. На его борту ехали репатриированные из Греции армяне. Среди них молодой красивый священник с супругой, собирающийся во всеармянской церкви повысить свою квалификацию.

Отшвартовались, когда стемнело.

Море штормило. Небо заволокло свинцовыми тучами. Однако, несмотря на ненастье, люди столпились у борта теплохода, прощаясь со сверкающими огнями, многоярусной подковообразной панорамой Ялты и подмигивающим на море маяком.

После полуночи я проснулся от непрерывных сигнальных гудков теплохода, нарушивших равномерный, привычный для слуха, шум работающих дизелей в чреве корабля. В каюте было душно. Я вышел на палубу подышать свежим воздухом и… удивился резкой перемене погоды. Наш «Феликс Дзержинский» как будто попал в другую климатическую зону: густой туман окутывал корабль, локаторы вертелись на полной нагрузке. Из трубы неслись тревожные сигнальные гудки. Моря не было видно, но его дыхание чувствовалось и обволакивало теплой влагой.

Утром 27 сентября, когда теплоход подходил к Сочинскому порту, ярко светило солнце. С борта «Феликса Дзержинского» мы поздравили нашу доченьку Ляпушку с днем рождения, потом срочно побежали в каюту менять осенние одежды на летние, чтобы не слишком отличаться от стоявшей у причала отдыхающей публики.

Квартирный вопрос мы решили довольно просто и быстро. Нашими домовладельцами стала симпатичная армянская семья, состоявшая из деда Акопа, внука Бориса и его молодой красивой жены Янины.

Дом стоял в центре города, недалеко от железнодорожного вокзала, в глубине опутанного зеленью дворика.

Еще в юности я с немым восторгом слушал и с упоением танцевал под вертящуюся на патефоне пластинку танго «Сочи»:

Сочи! Те дни и ночи,

Мне не забыть их никогда.

Ты помнишь, на Ривьере

Стоял я, в счастье веря?

Паточно-сладкий голос певца Козина, как дурман, звучал загадочно и звал куда-то в незнакомое, неведомое далеко…

И вот я с Шурочкой на сочинской земле! Мы обошли здесь все вдоль и поперек. Побывали на знаменитой Ривьере. Увидели,

…И ночи голубые,

И пальмы золотые…,

утолили свое любопытство, ничего загадочного не обнаружили, но дни, проведенные в этом курортном городе на Кавказе, запомнились надолго, на всю жизнь.

Особенно запомнилась двухдневная экскурсия на озеро Рица и в Сухуми.

О! Эти заключительные два дня, проведенные на Кавказе, оттеснили на задний план и Ялту, и Сочи, вместе взятые.

…Многочисленную группу курортников, состоявшую примерно из 120 человек, распределили на пять автобусов, на каждый из которых был выделен экскурсовод.

Рано утром эта кавалькада, с интервалом в полчаса, направилась на юго-восток, вдоль побережья Черного моря к Сухуми.

Там предстояла ночевка, а на следующий день возвращение на катере в Сочи с заездом в Пицунду.

Вторая, по численности такая же группа, параллельно нашей прибывала в Сухуми на катере. Там мы менялись видами транспорта и возвращались в Сочи по морскому маршруту. Конвейер здесь работал четко и безотказно. Все в нем было рассчитано по минутам.

В первый день мы побывали в Леселидзе, Гаграх, Новом Афоне и на озере Рица. На озере катались на катере-глиссере. А еще под дороге останавливались у очень глубокого зеркально-чистого озера, расположенного рядом с быстро текущей прозрачной речушкой Бзыбь.

У этого маленького озера каждый надеялся, согласно преданию, при помощи омовения в его водах, как делали предки, сгладить морщинки и помолодеть. Особенно тщательно проделывали эту процедуру наши женщины.

К вечеру мы прибыли в Сухуми. Расквартировались под руководством нашего гида.

Когда стемнело, направились к фонтану «Грот». Ночью в темноте этот искусно подсвеченный фонтан представлял собой сказочное зрелище, какого нам с Шурочкой еще не приходилось видеть… Утром, несмотря на предупреждения экскурсовода не делать этого, мы подошли все-таки к «Гроту» и были совершенно разочарованы: так плачевно выглядел фонтан при дневном свете, – струи воды, вытекающие из густой сочной зелени, обвившей вертикальную стену.

В Сухуми мы посетили дендрарий, который после Никитского ботанического сада в Крыму показался нам бедным. Он был меньше по площади, правда, здесь было много видов субтропических растений.

Зато обезьяний питомник произвел ошеломляющее впечатление, причем наши далекие предки привели всех в неописуемый восторг. Это был питомник всесоюзного значения. Здесь проводились научно-исследовательские работы, и мы многое узнали об обезьянах от нашего экскурсовода, – милой женщины, и ветеринара – работника этого питомника. Чувствовалось, что она любит свою работу и своих подопечных: они ее узнавали и с удовольствием шли к ней на руки.

Потом нам дали пару часов свободного времени на личное усмотрение. К 13-00 наша группа должна была собраться у причала № 7 для отплытия в обратный путь.

Женщины, конечно, стремглав бросились к магазинам за покупками.

Я не люблю такие походы, для меня это – «хождение по мукам». Но, подхваченный общим ажиотажем барахольщиков, тоже пустился за своей супругой к прилавкам.

Сделав кое-какие покупки, на наш взгляд ценные, мы направились к причалу.

И надо же было такому случиться, чтобы на нашем пути попалась громадная вывеска, оповещающая и зовущая прохожих по-абхазски:

– АПАРИКМАХЕРСКАЯ.

Я инстинктивно передал в руки жены авоську, потрогал свои щеки, ощутил выросшую за ночь щетину. Глянул на часы и решил зайти в это богоугодное заведение.

Это был роковой шаг, благодаря которому нам на всю жизнь запомнился Сухуми и двухдневная экскурсия, после которой я стал известной личностью, по крайней мере, среди тех, кто ехал вместе с нами на пяти автобусах.

…Итак, в моем распоряжении оставалось 25 минут, чего вполне хватило бы на то, чтобы прибыть на катер побритым и пахнущим одеколоном. Отправив Шурочку с попутчицами к причалу, я решительно отворил дверь цирюльни.

Парикмахер встретил меня у входа с обворожительной, во весь рот, улыбкой, с развернутой, как у тореадора, салфеткой, будто я был быком, а он укротителем, ожидавшим именно моего появления. Сказав, что от него требуется и выделив ему на всю процедуру 15 минут, я сел в кресло. Парикмахер согласно кивнул головой и предложил засечь время на висевших на стене «ходиках». Его устаревшая техника отставала от моих непромокаемых и противоударных примерно на десять минут. Однако на мое замечание о неточности его часов этот Фигаро ответил:

– Закынь свои часы. Тоже нашел точное врэмя. Ты смотри на мои. Это же лучэ крэмлевскых!

Не успел я моргнуть глазом, как был опутан простыней и салфетками, намылен так, как можно видеть только на клоунаде в цирке, и уже не мог произнести ни одного слова протеста. А надо мной порхал усердный «апарикмахер», что-то мурлыча себе под нос и поворачивая мою покорную голову то влево, то вправо, не давая даже взглянуть на его «крэмлевские» часы-ходики. Наконец, этот кудесник помазка и бритвы в последний раз взмахнул передо мной простыней, сказал «салам», и я вылетел, как пуля, из парикмахерской, бросив на стол не торгуясь запрошенную кругленькую сумму. Все равно противоречить было бесполезно, к тому же мои часы показывали 13-00, а его «крэмлевские» – почти столько же, сколь тогда, когда я сел в кресло. Чертыхаясь на чем свет стоит, я помчался к пирсу. Отыскал причал № 7, выбежал на него и увидел: метрах в пятидесяти от берега, плавно покачиваясь на волнах, разворачивался наш отходящий катер.

Я метался по причалу, махал руками, кричал – бесполезно. Не подействовала и моя, купленная здесь же, в Сухуми, ярко-оранжевая шведка и уверенность, что в таком наряде я смогу остановить любой вид транспорта, не говоря уж о сухопутном. Однако на капитана моя жестикуляция не произвела никакого впечатления. Он невозмутимо продолжал свой рейс.

Отчаявшись, поняв бесполезность своих усилий, я притих и задумался.

Теперь меня волновало не столько даже то, что я отстал, сколько неизвестность судьбы Шурочки. Я оставил ее без денег и документов, и не знал: пустилась ли она в поиски меня по Сухуми или уехала вместе со всеми на катере. Мелькнула идея догнать катер или хотя бы обогнуть его на моторной лодке на подводных крыльях, чтобы убедиться, что Шурочка находится на катере. С надеждой бросился к стоянке моторок, предлагая любые деньги за эту десятиминутную операцию. Однако хозяева лодок, словно сговорившись, отворачивали от меня свои безразличные морды, бросая небрежно:

– У мэня свой графык!

Уговаривать было бесполезно. Это выглядело точно так же, как у того «апарикмахера», который ориентировал меня на свои «крэмлевские» часы.

В поисках Шурочки я побежал назад в парикмахерскую. У встретившего меня с той же масляной улыбкой цирюльника справился о ней.

– Слушай, у мэня женщин нэ бывает. Я их нэ брэю!

Получив такой «вразумительный» ответ, я сгоряча выматерил парикмахера с головы до пят и помчался на квартиру, где мы ночевали. Хозяйка удивилась моему появлению, сказала, что никого не было, и посоветовала добираться до Сочи вечерней электричкой.

Мне нужно было убедиться, что Шурочка уехала на катере, тогда бы я хоть немного успокоился и знал, что делать дальше.

Но как узнать о ее судьбе в чужом городе? У кого?!

Деньги у меня были. Вместе с ними в кошельке лежали два железнодорожных билета до Запорожья. Назавтра нам предстояло уезжать домой. Что делать?!

От тревоги за Шурочкину участь мысли мои смешались. Я никак не решался покинуть ставший для меня теперь отвратительным город Сухуми. В который раз я бросился к причалу. Просидел там на кабестане около часа в безмолвном ожидании. Наконец, решил добираться до Сочи на такси с заездом в Пицунду и Гагры, надеясь там перехватить злополучный катер.

Пока нашел машину и договорился с водителем, прошло много времени, поэтому я направился прямо в Гагры. Там меня снова постигло разочарование: мне сказали, что наш катер недавно отчалил на Сочи. Любезный диспетчер посоветовал ехать следом на отходящем через несколько минут теплоходе по имеющемуся у меня билету. Я воспользовался этим советом, так как не видел иного сколько-нибудь разумного выхода. К тому же я успел потратить порядочно денег на бесполезную погоню на такси.

Но самое главное, – это то, что я не знал, где Шурочка и что ждет меня впереди.

Окончательно выбитый из колеи, измученный физически и морально, я приютился в углу трюма на какой-то банке и предался грустным размышлениям.

Меня не интересовали прелести моря и сопровождавшие нас стаи чаек и дельфинов, а теплоходик медленно «чапал» в сторону Сочи, пропуская вперед современные, летящие по волнам корабли на подводных крыльях.

Где же ты, моя женушка?

…А она, впорхнув на катер, тотчас же вместе с остальными попутчицами начала рассматривать приобретения чужие и разворачивать и показывать свои…

Когда спохватилась, что меня нет рядом, катер уже отделяла от причала примерно десятиметровая полоса воды. Взволнованная не на шутку, Шура бросила свои покупки и устремилась к нашему экскурсоводу. Напрасно… От него к капитану с мольбой остановить корабль. Тот был неумолим и с усмешкой ответил:

– Не плачьте, дамочка. Он от вас нарочно отстал. Видимо, хотел отделаться.

Шурочка, обливаясь слезами, показывала на причал, где метался я в оранжевой шведке, и продолжала просить:

– Видите? Это он на пирсе. Поверните за ним скорее. Ради бога!

Какое там… Капитан, не сморгнув глазом, скомандовал:

– Полный вперед!

И катер быстро начал удаляться от берега. На его борту веселилась публика, делясь впечатлениями об увиденном и с нетерпением ожидая предстоящую остановку в Пицунде. А моя супруга в стороне от ликующих путешественников, сидя на своих покупках, тихо лила слезы. Ее уже не интересовали ни увлекательное морское путешествие и сопровождавшая катер стая дельфинов, ни прекрасная Пицунда с ее великолепным пляжем, где все до одного бросились в теплое море, а потом загорали на теплом пологом песчаном берегу.

Шурочка безмолвно сидела на камне, опустив ноги в воду и устремив взгляд к горизонту: не появится ли там ее Марка?

Но чудес в мире не бывает. А если бывают, то очень, очень редко. Не произошло оно и на этот раз.

Катер с экскурсантами уже успел вернуться в Сочи, а я все еще продолжал свой нудный путь по морю, качаясь на волнах.

Шурочка прибежала домой к молодым хозяевам. Рыдая, рассказала им о случившемся. Те, как могли, старались ее успокоить. Потом Борис повел ее на железнодорожный вокзал к электричке, которая должна была прибыть в полночь из Сухуми.

Они были на вокзале, когда я, наконец, прибыл в Сочи. У причала нашел наш экскурсионный катер, который пристал на час раньше. Покинутый людьми, с потушенными огнями, он покачивался на волнах, как послушная дворняга на привязи.

Я бросился на квартиру. Молодая хозяйка Яна накинулась на меня со словами:

– Что вы наделали! Бегите скорее на вокзал! Она там с Борисом!

Не чувствуя под собою ног от радости, что Шурочка здесь, в Сочи, я чмокнул Яну в щечку и, стараясь опередить приход электрички, побежал на вокзал.

Запыхавшись, выскочил на перрон и увидел на одной из платформ взволнованную Шурочку и шагавшего рядом с ней Бориса. Еще мгновение – и эту пару заслонила от меня ворвавшаяся на станцию электричка. Я выждал, пока она остановится, и как можно спокойнее, негромко крикнул:

– Шурочка! Я здесь!

Я боялся кричать раньше и громче, потому что хорошо знал импульсивность и эмоциональность своей супруги и не был уверен, что молодой парень, сопровождавший ее, сможет удержать и предостеречь Шурочку от рывка навстречу мчавшемуся составу, если она услышит мой зов.

Наконец, мы встретились на глазах у смущенного Бориса. Мое плечо моментально промокло. Но это были уже слезы радости, а не горя.

Потом, по пути к дому, последовали упреки, на которые я никак не реагировал, потому что был счастлив, что наше путешествие закончилось.

Все хорошо, что хорошо кончается.

6. Период Ренессанса

Новая вывеска и порядок

«Что день грядущий мне готовит? – думал я, шагая на работу после отпуска. – Что за штука Совнархоз? Что даст он нашему тресту?»

Я не успел больше ни о чем подумать, так как уже подошел к подъезду, где размещался трест. Новая вывеска на стене дома привлекла мое внимание. На ней вместо привычного «Республиканский трест…» значилось: «Трест «Запорожнерудпром». Так, вывеску уже заменили, – отметил я про себя, входя в помещение переименованного треста.

– Ты вовремя явился, – встретил меня управляющий, когда я зашел доложить, что прибыл из отпуска и готов приступить к работе. – Собирайся. Сейчас поедем принимать шлаковый карьер.

В кабинете у Савченко сидели представители Управления строительства и стройматериалов Запорожского Совнархоза, которым я был тут же представлен. С одним из них, Никитиным Владимиром Михайловичем, главным механиком Управления, мы быстро сошлись и поддерживали прочные дружеские связи даже после ликвидации Совнархозов.

Шлаковый карьер, куда мы прибыли на двух или трех легковых машинах, представлял собой громадных размеров образованный природой котлован, куда завод «Запорожсталь» со времени своего основания, то есть с 1932 года, сливал доменные шлаки. За двадцать пять лет их накопилось несколько миллионов кубометров.

Наполненные раскаленными огненно-жидкими шлаками ковши составами круглосуточно подавались по передвижной железнодорожной ветке к краю котлована, где опрокидывались. Текучая лава, как при извержении вулкана, ползла по насыпи вниз, заполняя свободное пространство, пока не достигала уровня железнодорожного полотна. Потом ветка сдвигалась на новое место, и слив продолжался.

После Великой Отечественной войны ученые нашли применение доменным шлакам в качестве легких наполнителей при изготовлении железобетонных плит перекрытия и перегородок.

Строительные тресты «Запорожстрой» и «Алюминстрой» установили на шлаковых отвалах экскаваторы и начали примитивную разработку. Строителям это давало большую экономию, так как шлаки заменяли относительно дорогой и тяжелый гранитный щебень. Заводу «Запорожсталь» это тоже было выгодно, так как в выработанном пространстве высвобождалось место для слива ковшей со шлаком.

Мы приехали принимать, по сути, котлован, заполненный остывшим шлаком, два экскаватора и два бульдозера, обслуживающий эти механизмы персонал и двух мастеров.

Нам же предстояло тут построить установки по дроблению и сортировке шлаков по фракциям, а также извлекать из дробленого шлака металл для Вторчермета.

Все это мы сделали в сравнительно короткие сроки. В этом нам помогли Запорожский Совнархоз и заинтересованные организации: тресты «Запорожстрой» «Алюминстрой», завод «Запорожсталь» и Вторчермет.

Любопытна одна деталь: пока шлаковый карьер находился в ведении строителей, шлаков хватало и по количеству, и по качественному составу, но как только карьер передали нам в подчинение и за шлаки пришлось платить денежки, шлаков сразу же стало не хватать, посыпались жалобы, и потребность в доменных шлаках возросла чуть ли не втрое.

Что тут поделаешь?

Невероятно большой спрос на шлак заставил нас вести его добычу в три смены и таким же способом, как мы это делали на гранитных карьерах, то есть с применением буро-взрывных работ. Это была нелегкая работа, которую все же пришлось наладить.

Дело в том, что спрессованный в течение десятилетий шлак бурился станками КУБ (канатно-ударного бурения) сравнительно легко, но на глубине 20 – 30 метров температура шлака достигала 100 – 120оС. Во избежание самопроизвольного взрыва пришлось пробуренные скважины перед зарядкой охлаждать, заливая водой, а взрывчатку укутывать в целлофановую «рубашку». Эта технология предварительного охлаждения скважин вполне себя оправдала. Случаев самовзрывания ни разу не было, а производительность в выработке шлаков после применения взрывов неимоверно возросла.

Упоенные первыми крупными успехами, руководители карьера (нам пришлось сделать его самостоятельным предприятием) потеряли бдительность, и это не замедлило сказаться. ЧП произошло там, где его меньше всего ожидали.

Во время опробования одной из дробильно-сортировочных установок грохотовщица, никого не предупредив, полезла в бункер крупных фракций, чтобы отбросить от стенок его образовавшиеся навесы шлака. Оператор пульта управления подал, как положено, сигнал, и через две минуты включил установку. Крупные куски шлака величиной от 70 до 120 мм посыпались на голову находившейся в бункере женщины. Бедняга соскользнула на дно бункера, присела, закрыла голову руками и стала кричать, взывая о помощи. Ее счастье, что под бункер в это время подошла машина, и шофер, услышав крик, подал сигнал оператору. Перепуганную насмерть пострадавшую грохотовщицу пришлось извлекать, а вернее, высыпать вместе со шлаком через течку в самосвал.

После этого случая мы поставили на бункер решетки, которые сблокировали с пультом управления. А для ликвидации навесов установили вибраторы. Позже заблокировали грохот и конвейеры тросиками с конечными выключателями.

Внедрив в технологию переработки доменных шлаков буро-взрывные работы, две ДСУ и более мощные экскаваторы, мы довели вскоре производство фракционированного шлакового щебня до 1,5 млн. куб. метров в год и удовлетворили потребность не только запорожских строителей, но стали отправлять его по железной дороге за пределы Запорожской области…

С созданием Запорожского Совнархоза количество подчиненных нашему тресту предприятий резко уменьшилось. Теперь больше внимания можно было уделить оставшимся. Время, которое раньше у меня расходовалось на длительные поездки по заводам и карьерам, я теперь употребил на решение вопросов, давно волновавших трест, Передаточнинское карьероуправление и Мокрянский КДЗ-2, в том числе и энергетической проблемы.

В эти бурные дни ко мне в отдел зашел по вопросу трудоустройства высокий, широкоплечий молодой человек с открытым симпатичным лицом. По специальности он был инженером-механиком. Окончил институт пищевой промышленности и работал по направлению главным механиком на комбинате «Масложир». По семейным обстоятельствам он там рассчитался и искал работу по душе.

Этот парень мне почему-то сразу понравился. Меня нисколько не смущало то, что он не был знаком с горным делом, а также с горнодобывающим и обогатительным оборудованием; даже то, что он перед увольнением с «Масложира» был исключен из партии по причине разрыва с женой. После непродолжительной беседы я понял, что передо мной сидит толковый мужик, которого не стоит упускать. К тому же на Мокрянском каменном карьере открывалась вакансия, так как главный механик его отбывал на учебу в Киев. На этом карьере не было образованных кадров механиков, а для осуществления наших грандиозных планов требовались грамотные люди. Поэтому я предложил своему гостю освобождавшуюся должность и, недолго размышляя, увез его с собой на карьер. Я очень надеялся, что этот парень внесет в работу новую струю.

С небольшим нажимом мне удалось преодолеть сомнения руководителей-перестраховщиков, и с моей легкой руки Всеволод Филиппович Голубков проработал на Мокрянском каменном карьере главным механиком свыше двадцати лет. Со временем мы с Голубковым подружились, и он стал одним из самых деловых и любимых мною главных механиков. Однако я не делал для Всеволода никаких скидок, и за нарушение технологической дисциплины ему влетало от меня так же, как и остальным.

Всеволод мне нравился еще и тем, что был скромным парнем, никогда не кичился своими фронтовыми заслугами, хотя и носил звание Героя Советского Союза. Кстати, о том, что он Герой, я узнал только через два года совместной работы на праздновании 15-летней годовщины Победы над гитлеровской Германией.

Мы отмечали этот праздник на Янцевском гранитном карьере. Для коллектива карьера 9 мая 1960 года было двойным праздником: накануне поселок «Каменный» этого карьера соединился асфальтированной дорогой с трассой Запорожье-Донецк. Кроме того, к этой замечательной дате в поселке построили и сдали в эксплуатацию прекрасный клуб, линию электропередач и телефонную станцию.

До этого времени Янцевский гранкарьер был в прямом смысле оторван от города и цивилизации. Дождливая погода и снежные заносы надолго прерывали сообщение поселка с внешним миром. Для подвоза хлеба и других продуктов из Вольнянского райцентра в такие дни машину до трассы тащил трактор по раскисшей профилировке примерно десять километров и там ждал, пока она вернется, чтобы отбуксировать обратно в поселок. Это было настоящей бедой: в ненастный день поселок оставался без пищи и связи. И это происходило всего лишь в 35 километрах от областного и в 18 километрах от районного центров. По этой причине на Янцевском гранкарьере кадры инженерно-технических работников не задерживались, а тот, кто оставался, начинал выпивать. Простои и безделье порождали пьянку. Так продолжалось до тех пор, пока Савченко не назначил на карьер двух энергичных молодых руководителей – директором Шайдука и главным инженером Рвачева. Эти двое сплотили вокруг себя коллектив, наметили перспективу, люди им поверили и поддержали. Поддержали инициативу молодых руководителей также в тресте и Совнархозе. И, как результат: мы ехали праздновать День победы советского народа в Великой Отечественной войне и победу коллектива на трудовом фронте на Янцевский гранкарьер.

Сюда съехался актив со всех предприятий нашего треста. Приехали на торжества и высокие гости из Обкома КПУ, Вольнянского райкома и райисполкома. Прибыл также зам. председателя Совнархоза тов. Королев А.В.

На этот праздник мой друг Всеволод Голубков явился впервые со звездочкой Героя Советского Союза на груди.

В столицу за «песнями»

Много различных загадочных учреждений расплодилось у нас в Союзе.

Чем они занимались? Каковы были их функции?

Пожалуй, сами их работники четко их себе не представляли. Однако такие распределительные учреждения существовали и, что любопытно, из года в год процветали на радость их создателям и трутням, в них обитавшим.

Они даже не допускали, что они – лишнее звено.

Будучи как-то в командировке в столице, столкнулся я с подобными учреждениями и после долго думал над вопросом: зачем они созданы и чего они больше приносят – вреда или пользы?

Через пару лет после создания Запорожского Совнархоза мы приняли в свое подчинение Управление буро-взрывных работ, до того входившее в состав треста Харьковвзрывпром. Почему в Харькове находился такой трест, когда там не велись ни разработки угля, ни руды, ни гранита, и взрывать было нечего, для меня так и осталось загадкой. Тем не менее, в результате перехода из Харькова в Запорожье вышеупомянутое Управление БВР осталось без бурового инструмента и других необходимых для работы фондов. Обобрали его прежние хозяева как липку, а работать до конца года оставалось еще не менее четырех месяцев. Уж не знаю, как мог подписать акт приемки наш управляющий Савченко (возможно, его подвел некомпетентный начальник ОС Козиев) без передачи фондов, но факт остается фактом: долот буровых не было, бурение прекратилось; запасы подготовленных скважин и взорванной горной массы иссякали – их хватало только на месяц работы. А что дальше? Стоять?

Пока шла между нашим и харьковским трестами, Запорожским и Харьковским Совнархозами грызня из-за «зажиленных» фондов, Иван Иванович Савченко уговорил меня поехать в Москву выбить долота.

Вообще такие вопросы входят в функции отдела снабжения, но мне нужно было еще решить в Москве вопросы по линии главного механика. Поэтому я без особых возражений взял командировочное удостоверение и выехал, теша свое тщеславие высоким доверием управляющего.

Нарядами и перепоставками бурового инструмента занимался созданный специально для этих целей трест «Нефтебурмашремонт». Он ничего не производил, ремонтом не занимался, зато помещался в приличном здании в центре Москвы на Таганке. Многочисленный аппарат этого треста шелестел бумагами, как в газетном издательстве, занимаясь типичным ростовщичеством в государственном масштабе. Перед грозным руководителем этого дутого треста, неким Наржиевым, я и предстал в первые же часы своего появления в столице. Наржиев взял мое командировочное удостоверение, и, вертя его перед своими маленькими, хищными, заплывшими жиром глазками на круглом, как луна, лице, смакуя каждое слово, произнес:

– Командировку я вам не подпишу – я вас сюда не приглашал.

– Но мы не можем вести буро-взрывные работы без долот!

– А мы не можем нарушать распоряжение товарища Лалаянца, где прямо сказано: не принимать «толкачей»!

– Я не толкач, я – механик! Можете не заверять командировку, только помогите долотами, иначе трест провалит план.

– Валите, это меня не касается. Долот я вам все равно не дам.

Наржиев вернул мне командировочное удостоверение, и, нажав пухлым пальцем на кнопку селектора, распорядился:

– Рая! Командировку гражданину из Запорожья не отмечать. Все, я вас не держу, можете ехать домой!

Я вышел из кабинета Наржиева как оплеванный. Черт бы побрал эту командировку. Как я допустил такую глупость, зная о распоряжении заместителя председателя Укрсовнархоза Лалаянца? Ведь я же мог взять командировку не в трест «Нефтебурмашремонт», а в институт НИПИСтром или на Московский камнеобрабатывающий завод, или другое родственное предприятие.

Положение складывалось пренеприятное: я не только не добился долот, но потерял право на возмещение затрат, связанных с этой поездкой.

В критических ситуациях у меня, как, впрочем, очевидно, у большинства людей, мозг мобилизуется и начинает работать с удвоенной энергией, ища выход. Я напряг свой мыслительный аппарат, и тут… вдруг… из какого-то уголка памяти выплыла фраза, однажды мимоходом оброненная главным механиком Управления строительства и стройматериалов Совнархоза Никитиным: «Мне в Москве однажды крепко помогло по работе украинское Постпредство».

Как утопающий за соломинку, ухватился я за пронзившую мой мозг мысль: «Может быть, и мне Постпредство поможет? Ведь все равно помощи больше ждать не от кого!»

С этими мыслями я сорвался с места и помчался в ближайшее справочное бюро выяснять адрес Постпредства Украинской ССР.

Постоянное представительство Украинской Советской Социалистической республики в столице нашей родины Москве размещалось в центре города, в переулке Станиславского.

По соседству с ним было несколько посольств и постпредств республик. Не зная этого и ничего не подозревая, я случайно попал сначала в посольство Нидерландов, находившееся рядом, откуда был под руку препровожден нашим милиционером, предварительно поинтересовавшимся моими документами, в Украинское постпредство.

За чугунным узорчатым забором, внутри тихого зеленого дворика, охраняемого постовым милиционером, под украинским национальным флагом стоял большой красивый особняк.

Я направился к нему по посыпанной цветным песком дорожке с надеждой и замирающим от волнения сердцем.

Швейцар открыл передо мной массивную дубовую дверь, и я оказался в просторном вестибюле, украшенном старинной мебелью и традиционной пальмой в кадке. Еще в вестибюле было несколько дверей. Куда они вели — трудно было догадаться, так как никаких табличек на них не висело. Через несколько минут одна из дверей отворилась и оттуда вышел одетый с иголочки молодой человек:

– Яке у вас питання? – обратился он ко мне по-украински.

Я коротко рассказал суть дела. Он кое-что записал в блокнот, как официант в ресторане, принимающий заказ, кивнул головою и удалился. Прошло еще немного времени, и меня пригласили на прием к руководителю этого сказочного, в чем-то бутафорского учреждения.

«Гетьману» постпредства УССР я был представлен в просторном, дорогом, напоминавшем музей кабинете. Постпред почти возлежал за громадным, уставленным современной аппаратурой связи, столом и, утопая в кожаном кресле, наблюдал за поведением рыб в аквариуме. Взор его был умиленно сосредоточен на скаляриях, меченосцах и вуалехвостах, и мне пришлось выждать какое-то время, прежде чем этот современный Тарас Бульба в темном костюме английского покроя и вышитой украинской сорочке обратился ко мне:

– Я вас слухаю.

Он был массивен и вместе с тем довольно гибок, говорил со мной на чистом украинском языке, хотя и прекрасно владел русским. Это я усек потом, когда «гетьман» своим густым басом начал обращаться в разные московские организации по моему вопросу.

Больше интуитивно, чем из чисто дипломатических соображений, я продолжал поддерживать беседу с постпредом только по-украински.

Через полчаса хозяин кабинета и особняка жестом пригласил меня пересесть за небольшой столик, стоявший в углу, неподалеку от телевизора. Стол тотчас же был накрыт на две персоны, и торжественно внесен самовар, сахар, лимон и бисквит, все для чая.

Обильное чаепитие уже напоминало не украинское, а скорее русское гостеприимство.

По затянувшемуся ленчу и неторопливым расспросам хозяина о Запорожье, о тресте «Запорожнерудпром», о жизни и моих личных делах, я понял, что «гетьман» и его учреждение не особенно обременены работой, и что я, являясь, очевидно, одним из немногих посетителей Постпредства, своим появлением в особняке внес некоторое оживление в его жизнь.

Мой благодетель дал работу своим подчиненным и сам лично поговорил с Госпланом, Госснабом и управляющим трестом «Нефтебурмашремонт». Все мои проблемы были решены здесь самым наилучшим образом, пока я пил чай, закусывал печеньем и вел светскую беседу. Мне даже принесли талон на поселение в гостиницу «Москва».

– Ось так, дорогий земляче з Запоріжжя. Ми своїм не дамо загинути.

Я покидал Украинское постпредство с чувством невероятной благодарности за неожиданную, словно с неба свалившуюся, помощь.

В Госснабе мне выдали фондовое извещение на выделение из резерва СССР для треста «Запорожнерудпром» ста долот. Копию такого извещения мне дали для треста «Нефтебурмашремонт», куда я его повез, и еще одну копию направили Госснабу УССР.

Благополучно переночевав в гостинице, я утром по горячим следам снова пошел на прием к Наржиеву. На этот раз он принял меня с распростертыми объятиями, как старого приятеля. Вчерашнее надменное выражение лица сегодня сменила масляная улыбка. Передо мной предстал совершенно другой человек.

Без волокиты мне выдали наряд с красной полосой на срочное получение долот вне очереди и отметили командировочное удостоверение.

Возвращался я домой в Запорожье, удовлетворенный выполненным с честью заданием. Все неурядицы остались позади. Но вместе с тем мне не давала покоя одна навязчивая мысль и вопросы:

Зачем нужно было меня посылать в командировку выбивать долота, если их выпускают на заводах с избытком, в том числе и на Украине?

Почему нельзя без посредников, таких, как трест «Нефтебурмашремонт», поставлять долота и другой буровой инструмент непосредственно потребителям?

Зачем государству держать таких нахлебников, как трест «Нефтебурмашремонт», или бутафорские организации, вроде республиканских постпредств с огромным штатом бездельников?

В одной из них мне оказали замечательный прием, за что я им весьма признателен. И все же: кому это все нужно?!

7. Восторги и разочарования

РМЗ и Госплан УССР

Как-то на одном из совещаний механиков предприятия Совнархоза в докладе я высказал мысль о создании центрального специализированного РМЗ с выездными ремонтными бригадами для обслуживания предприятий треста «Запорожнерудпром» на местах по графику ППР. Такой завод, построенный в Запорожье, по моим расчетам мог со временем обеспечить плановым ремонтом все горное, дробильно-размольное и обогатительное оборудование Совнархоза. На том совещании присутствовали два заместителя председателя Совнархоза: А.В. Королев и А.С. Поздняков.

Алексей Степанович Поздняков поддержал мою идею. Он взял мои расчеты и вскоре подготовил докладную записку в Укрсовнархоз и Госплан УССР о необходимости строительства в г. Запорожье специализированного ремонтно-механического завода для нерудников. С этой и другими бумагами я выехал в Киев.

Пока ходил по кабинетам Укрсовнархоза, собирал подписи с соответствующими визами, предложение запорожского Совнархоза начало, как снежный ком, несущийся под гору, обрастать различными поправками и дополнениями. Я уже стал бояться, что они погубят задуманное прогрессивное дело. Однако, в конце концов, родился-таки на свет божий проект Постановления, в котором было предусмотрено выделение средств на проектирование и строительство в течение 1960 – 1964 гг. для нерудной промышленности четырех специализированных ремонтно-механических заводов в Запорожском, Днепропетровском, Донецком и Киевском (в г. Житомире) Совнархозах.

Вскоре вышло и само Постановление за подписью Председателя Совета Министров УССР тов. Щербицкого В.В., которое явилось подарком для моих коллег в Днепропетровске, Донецке и Житомире.

Поскольку я длительное время обивал пороги с бумагами Запорожского Совнархоза по поводу РМЗ во всех кабинетах Укрсовнархоза и Госплана УССР, то сделал для себя множество открытий. Так, например, я не могу не коснуться стиля работы этих вышестоящих организаций, к которому мне, скрепя душу и сердце, пришлось волей-неволей приноравливаться. Работу та и другая организации начинали одновременно в 9-30. До десяти стоящие у многочисленных подъездов огромного, облицованного серым гранитом здания по ул. Кирова милиционеры никого не пускали. В 10-00, развернув пропуска, посетители прорывались внутрь. Среди них и я, перескакивая через две ступеньки, устремился на третий этаж.

Оказалось, напрасно я спешил: в нужном мне кабинете никого не было. Хозяева его разбрелись кто куда: одни стояли у буфета – завтракали, другие вели беседу и курили на лестничной площадка. Между одиннадцатью и двенадцатью часами опять все выходили из кабинетов для их проветривания, а около 13-00 «перетрудившиеся» чиновники шли занимать очередь в буфет или столовую. До 14-00 они обедали и прогуливались в парке им. Ватутина, что напротив здания Госплана УССР. Там покуривали и вели светские беседы под успокаивающе-мерное журчание фонтана. Примерно между шестнадцатью и семнадцатью часами снова устраивался пятнадцатиминутный перерыв, а к 18-00 начиналась уже лихорадочная подготовка к окончанию рабочего дня: рыбалке, даче, преферансу и другим подобным развлечениям.

Такой или почти такой распорядок дня установился в Укрсовнархозе и в Госплане, и сохранился он в заново созданных Министерствах.

Я пришел к выводу, что из двух организаций, Укрсовнархоза и Госплана, более деятельным был все-таки первый. Укрсовнархоз был исполнительной ветвью власти, и его непосредственный контакт с Совнархозами республики повышал ответственность за их деятельность, обязывая чиновников из Укрсовнархоза шевелиться быстрее, чем госплановцев.

Возможно, в Госплане УССР руководство действительно трудилось в поте лица. Но отделы его были очень громоздки и неповоротливы. Армия чиновников вела размеренный, ленивый образ деятельности, который скорее напоминал не работу, а существование на работе. Служащие Госплана жили своей, отдельной от внешнего мира, жизнью. Скорее всего, такими их делала боязнь того, что каждая измененная ими цифра может разрушить утвержденный баланс, а стало быть, их личный покой. Поэтому, в отличие от укрсовнархозовских «шустриков», госплановцы были «мямликами».

Заходил я, например, с утра к уже упоминавшемуся выше начальнику отдела нерудных при Госплане УССР Писареву Евгению Оверьяновичу. Тот встречал меня радушно, приглашал садиться рядом за стол и начинал расспрашивать, прежде всего, кто как поживает и обо всех новостях и сплетнях в Запорожье.

Я рассказывал охотно. После этой процедуры Писарев, поворачивая перед собой с деловым видом так и сяк лежащий на столе чистый лист бумаги, без особого интереса узнавал, что меня привело к нему в кабинет. Поданное мною письмо он брал двумя пальцами и как-то по-особому, отставив почти на вытянутую руку, снисходительно рассматривал. Иногда изучение поданного документа сопровождалось вопросами следующего содержания:

– Я подпишу это, а что потом? Вы вместе с Савченко будете мне сухари носить или откажетесь?

Или:

– А ты был с этой бумагой у Анатолия Николаевича? Что Даниленко думает по этому вопросу? Я что-то не вижу его визы!

Я забирал письмо, шел к А.Н. Даниленко – начальнику такого же отдела нерудных материалов в Укрсовнархозе, получал визу и снова возвращался на этаж ниже к Писареву. Однако на этом мои мытарства не заканчивались.

Любой бумаге, как говорится, нужно «приделать ноги». Письмо Запорожского Совнархоза по поводу строительства РМЗ не было исключением. Необходимо было, прежде всего, подготовить соответствующее предложение от Госплана. Его должен был подписать Евгений Оверьянович. Но для этого надо думать… писать… ходить собирать визы в отделах, которые каким-то образом затрагивало строительство РМЗ, а потом идти к начальству на подпись. Готовый, то есть уже подписанный документ тоже предстояло регистрировать у секретаря в канцелярии и ставить на копиях печати. Эта своего рода «черновая работа» требовала, по-Писаревски, затрат определенной энергии, а Евгений Оверьянович свою личную энергию старался экономить. Поэтому, чтобы бумаге дать ход и ускорить события, мне приходилось все от начала и до конца делать самому. Иначе могли пройти месяцы, пока эта деловая бумага попадет на стол к высшему начальству. И я из кожи вон лез, чтобы поторопить события.

Писарев доверил мне всю черновую работу, кроме получения подписи у начальника Госплана УССР. Да и кто я такой по сравнению с этим олимпийским богом. В кабинет к Председателю Госплана Евгений Оверьянович, – типичный представитель образцового работника аппарата, – приосанившись, вплывал сам, торжественно неся впереди себя папку с «созревшей» бумагой и подставлял ее на подпись. Этот ритуал он всегда оставлял за собой лично. Все остальное Писарев считал работой ниже своего достоинства и предоставлял делать помощникам или таким, как я, – нетерпеливым.

Для страховки, создания видимости кипучей деятельности, перед ним на столе всегда лежал чистый лист бумаги и самопишущая ручка с золотым пером. К концу дня иногда на этом дежурном листе появлялось заглавие, в лучшем случае пара строк – не более. Этот так называемый «дневной труд» и ручка аккуратно укладывались в ящик стола, чтобы на следующий день вновь появиться на прежнем месте.

Я могу так категорически утверждать, потому что неоднократно наблюдал, как лист, положенный перед Писаревым Е.О. в первый день моего визита, лежал перед хозяином на «созревании», по крайней мере, дней пять.

Такую же точно картину можно было наблюдать и в других отделах Госплана. Это было типичное явление, порожденное бюрократической машиной того времени.

Куреневская трагедия

Когда готовился документ по созданию РМЗ, в одном из районов Киева на Куреневке случилась трагедия. Прорвала дамбу отстаивавшаяся в огромном искусственном бассейне кирпичного завода пульпа и хлынула на Подол.

Вал разжиженной глины, сорвавшейся с 70-метровой высоты, сбил на своем пути двигавшиеся по маршруту трамвай и троллейбус и устремился к стоящим внизу домам.

Поскольку авария произошла между 7 и 8 часами утра, работавшие в первой смене люди уже ушли, а с третьей смены еще не успели вернуться домой. И все равно жертв было много…

Для спасения пострадавших направили людей с окрестных заводов и воинские части с бронетранспортерами и вертолетами.

Я должен был как раз в это утро поехать в находящийся на Подоле «Институт твердых сплавов», которым тогда руководил не особенно известный доктор технических наук Бакуль. Под его руководством здесь впоследствии получили впервые в мире искусственный алмаз. Итак, я должен был ехать с утра на Подол, однако мне назначили свидание на 10-00 в Госплане. Я боялся опоздать на прием, и поэтому, позавтракав, побежал в Госплан, отложив поездку в институт на вторую очередь. Когда к десяти часам я появился в Госплане, работникам его было не до меня. В связи с событиями на Куреневке разговоры перешли из кабинетов в коридоры, а кресла и стулья сиротливо стояли в пустых комнатах, ожидая своих хозяев-чиновников.

В общем, люди были «при деле».

Для пострадавших случай на Куреневке стал невосполнимой трагедией, а для работников Госплана, да и Укрсовнархоза, – новой темой для разговоров, причем на длительное время.

Уж не знаю каким путем, но Евгений Оверьянович Писарев вошел в состав Правительственной комиссии по расследованию куреневской аварии и этим был чрезвычайно горд. Все начальники отделов теперь ходили к нему, чтобы узнать подробности, посплетничать и выслушать его «особое мнение» по поводу случившегося.

…А случилось то, что рано или поздно должно было случиться, просто-напросто из-за всегдашней нашей расхлябанности и укоренившейся привычки работать «на авось».

Вода сквозь дамбу сочилась давно, попадала в подвалы и нижние этажи зданий, подтапливала и фундаменты промышленных сооружений, расположенных ниже дамбы. Жильцы обращались к председателю горисполкома Давыдову с жалобами и просьбами о принятии необходимых мер для ликвидации этого безобразия. Надо было тут же дать распоряжение о прекращении намыва пульпы в бассейн и укрепить дамбу. Однако мэр города не торопился, он понадеялся на бога и авось.

«Пока гром не грянет, мужик не перекрестится», – гласит народная пословица. Сочившаяся длительное время вода подмыла основание дамбы, и последняя, под напором огромного количества пульпы, рухнула, снося и заливая все на своем пути…

К двенадцати часам я все-таки вырвался из Госплана и поехал в Институт твердых сплавов. Прошло около пяти часов со времени аварии. Верхняя дорога на Подол была закрыта. Я опустился к Подолу на фуникулере, там сел на автобус, идущий мимо Куреневки к институту по нижней дороге. В районе трампарка автобус замедлил движение. Здесь стояло плотное живое оцепление из людей, собранных и добровольно пришедших со всех близлежащих предприятий. Трамвайный путь и асфальтированная дорога, по которой мы ехали, были залиты жидкой грязью бурого цвета. Из раскрытого окна медленно едущего автобуса я видел, как вдалеке сновали бронетранспортеры и летали вертолеты, которым пришлось снимать с деревьев и крыш домов многих спасшихся таким образом людей. У края дороги, весь в грязи, на бордюре сидел какой-то человек. Он со стоном бил себя кулаками по голове, по его грязному, испачканному глиной лицу текли слезы. Очевидно, это был один из тех, кто перед аварией ушел на работу и чья семья была погребена под зловещей пульпой…

За оцепление никого не пускали.

В Институте твердых сплавов я быстро договорился о поставках твердосплавного инструмента для обработки гранитных изделий. К вечеру вернулся в Госплан, однако никто со мной ни в этот, ни на следующий день не стал решать вопросы. Все работники Госплана были поглощены разговорами о Куреневке, тем более что об этой трагедии уже успел сообщить «голос из-за бугра».

После прозвучавшего в эфире «голоса» по местному радио трижды в день начали вещать о ходе работ по спасению пострадавших и о количестве жертв, которые повлекла за собой катастрофа. Это была первая послевоенная трагедия, постигшая жителей Киева после Бабьего Яра. Тогда от рук фашистских оккупантов пали жертвами в основном евреи, но и другие советские люди. А здесь они стали жертвами нашего отечественного головотяпства и расхлябанности. Это не укладывалось в голове…

В МПСМ СССР

Разобщенность между однотипными отраслями, особенно такими, как черная и цветная металлургия, машиностроение и другие, давали о себе знать, так как Совнархозы замкнули их деятельность внутри одной, в лучшем случае двух-трех областей, то есть внутри сфер своего влияния. Бурно начавшееся развитие промышленности, особенно местной, вскрыв и использовав все резервы, начало пробуксовывать, а потом и угасать.

Для исправления создавшегося положения пришлось сначала создать республиканские Совнархозы и укрупнить существующие, а затем и вовсе этот карточный домик, как сыгравший на некотором этапе свою определенную положительную роль, ликвидировать и вновь воссоздавать Министерства.

Для треста «Запорожнерудпром» период Ренессанса окончился. Начался период «Бури и натиска».

Итак, после очередного витка наш трест снова пришвартовался в порту, именуемом Министерством промышленности строительных материалов. Причем Министерством промстройматериалов УССР, или МПСМ УССР – то есть мы оказались там, откуда в 1957 году начался наш семилетний экспериментальный маршрут от одного ведомства к другому, но только в несколько ином качестве. Короче говоря, мы оказались в союзно-республиканском Министерстве, в Главном управлении нерудных, или в Главнерудпроме.

***

С целью ликвидации барьеров в отрасли, естественно возникших при деятельности Совнархозов, Укрглавнерудпром начал широко внедрять республиканские партхозактивы, которые проводились не в Киеве, а непосредственно на местах, где размещались тресты и крупные предприятия: в Запорожье, Днепропетровске, Донецке, Житомире и т.д. Эти совещания сопровождались массовыми выездами на подведомственные трестам предприятия для ознакомления с их работой и обмена опытом.

Наряду с партийно-хозяйственными активами отрасли, проводимыми Укрнерудпромом, главный механик Главка Ковнеристый начал тоже ежегодно проводить семинары механиков.

На эти семинары главные механики трестов, будучи главами делегаций, привозили по 10 – 12 человек, в основном механиков, для обмена опытом. Я, например, включал в состав делегации двух главных механиков предприятий, двух-трех механиков цехов, двух-трех бригадиров-ремонтников и передовых рабочих основных профессий (экскаваторщиков, дробильщиков, машинистов пилорам и т.д.). Старался брать с собой таких людей, в которых был уверен, что не подведут, что подметят все новое, передовое и внедрят на своих участках, рабочих местах. После возвращения от делегатов, как из рога изобилия, начинал сыпаться поток рационализаторских предложений.

Я был щепетилен в вопросах авторства на рационализации и изобретения. Те новинки, которые где-либо видел или о которых читал в технической литературе, заставлял внедрять, не требуя за это никакого для себя вознаграждения, так как считал, что внедрение всего нового и передового входит в обязанности главного механика треста и предприятия. Мои же подчиненные, такие, как, к примеру, Голубков, Бойм, Збарский, Гудков и некоторые другие ребята, часто, увидев новинку, спешили ее оформить на своем предприятии как свое рацпредложение.

Особенно в этом преуспели Яков Михайлович Бойм и Всеволод Филиппович Голубков. Между ними даже возникло своеобразное негласное соревнование: кто больше подаст и внедрит «рацух». Вначале это меня возмущало: как это можно чужую идею выдавать за свою? Впоследствии, поскольку от таких состязаний в конечном итоге выигрывало производство, побочные доходы этих ребят перестали меня интересовать, а совесть – мучить. Я начал смотреть на присвоение чужих идей сквозь пальцы, тем более что истинного автора разыскивать было бесполезно. Важно стало только одно: хорошая идея должна быть немедленно внедрена и приносить пользу.

Мой друг Всеволод был толковым парнем. Он не только пользовался чужими идеями, у него была масса своих, зачастую довольно оригинальных. Я симпатизировал Всеволоду, из-за этого, бывало, попустительствовал, а то и помогал его увлечению рационализациями. У него была тут и еще одна немаловажная причина, о которой я знал: вознаграждения за «рацухи» хоть частично компенсировали вычитаемые из его зарплаты алименты на двоих детей.

Однако не всегда рационализации Голубкова приносили экономический эффект. Иногда они опережали время, а однажды нанесли ущерб, привели к аварии, в чем я себя тоже винил за недосмотр. Как это было?

В качестве передающего колебания звена в щековых дробилках установлена распорная плита, служащая одновременно и предохранительным устройством. Плита эта отливается из чугуна СЧ 20-40 определенной толщины с критическим сечением. В данном случае, в критическом сечении ее толщина не должна была превышать 70 мм. При расчете учитывается, что распорная плита в критическом сечении должна лопнуть при попадании недробимого материала, тем самым предохранив корпус дробилки и другие ее узлы от поломки.

На Мокрянском каменном карьере, где работал Голубков, гранит был относительно тверже, чем на других предприятиях треста, поэтому случаи поломок и замен распорных плит происходили чаще. И вот Всеволод, которому надоело без конца менять лопнувшие плиты на новые (тяжелая по трудоемкости и дорогостоящая операция) без предварительного расчета, даже не посоветовавшись и не сказав мне ни слова, подал на предприятии рацуху: утолстил на 15 мм критическое сечение распорной плиты. Благо, что мы ввели должности модельщика на Мокрянке и Передаточнинском карьере. По новой модели он отлил на Днепровском механическом заводе по кооперации сотни таких плит и начал их применять. Технологическая линия проработала благополучно с этой «рацухой» полгода. Всеволод получил вознаграждение, простои дробилки из-за поломок распорных плит были ликвидированы, все были довольны…

И вдруг авария. Да еще какая!

Такого в тресте еще не бывало!

На карьере паника…

Но о том, что увеличено критическое сечение у распорной плиты – молчат. Или забыли, или не знали… Всеволод никому не говорит ни слова. Я не стал созывать комиссию, а взял расследование на себя.

Я установил, прежде всего, что вместе с горной массой в зев дробилки ночью попал зуб экскаватора ЭКГ из марганцовистой стали ГРЗЛ. Естественно, утолщенная распорная плита выдержала резко подскочившую динамическую нагрузку, а корпус дробилки – нет. О загадке с плитой я сразу же догадался и замерил ее толщину, обнаружив отклонение в сторону увеличения сечения на 15 мм.

Спорившего со мной Всеволода, пытавшегося доказать, что такое незначительное увеличение толщины плиты не могло сыграть никакой роли, пришлось вести в Машиностроительный институт, где на кафедре у доктора технических наук, профессора Абрамова подтвердились мои расчеты.

И еще мне пришлось обращаться на другую кафедру – к доктору технических наук, профессору Попову, с тем, чтобы кафедра сварки помогла восстановить лопнувшую станину щековой дробилки.

Благодаря активной помощи науки мы быстро отремонтировали дробилку, и она благополучно работала более двух десятков лет, по крайней мере, до моего ухода на пенсию.

После расследования этого случая я подготовил приказ по тресту, в котором было запрещено кому-либо самостоятельно вносить конструктивные изменения в любое технологическое оборудование без предварительного рассмотрения на техническом совете в тресте. В этом же приказе Всеволод Филиппович был по заслугам наказан за самодеятельность и самонадеянность.

А однажды Всеволод занялся внедрением телевидения на карьере. Он доказывал всем, и мне в том числе, что если оператор будет видеть, что делается на полотне питателя и загрузочном бункере, в зеве дробилки и на экскаваторах, то можно будет избежать многих простоев.

Идея вроде бы заманчивая. Мне она тоже нравилась. Но… на наших карьерах, и особенно на Мокрянском каменном, экскаваторы в горных цехах простаивали (по записям в журналах) зачастую из-за отсутствия горной массы или поломок, а на ДСЗ (опять же по регистрации в журналах) дробилки простаивали из-за просыпей на конвейерах или попадания негабарита в зев дробилки. Тут телевидение не поможет.

В конце концов, Голубков уговорил меня, руководство своего карьера и затратил много средств (благо, выдержала себестоимость) на внедрение телевидения.

Однако Всеволод, кроме всего прочего, не учел низкую культуру наших тружеников: телекамеры и телевизоры пришлось держать за железными сварными решетками от воровства. Они так стояли на рабочих местах до тех пор, пока ни запылились настолько, что на их экранах ничего уже не было видно.

Затеял эта, как я и предполагал, простоев не уменьшила, а ее автор В.Ф. Голубков наигрался и бросил, в конечном счете, свою бредовую «рацуху», как надоевшую игрушку.

После этого я получил соответствующее внушение от управляющего трестом за попустительство, бесконтрольность и разбазаривание средств на осуществление заведомо непригодных рационализаторских предложений. Я, в свою очередь, дал нагоняй Голубкову и больше не допускал своеволия механиков, теперь уже в вопросах внедрения новой техники.

По линии НТО трест организовал экскурсии на передовые предприятия, в том числе на Кременчугский ДСЗ Министерства обороны. На этом небольшом, но культурном предприятии мы почерпнули много полезного. По их почину мы организовали у себя сварочные посты во всех корпусах по этажам и на скальных экскаваторах, чтобы не перетаскивать аппараты с места на место, а подключаться к постам. Как и кременчугцы, мы внедрили централизованную смазку грохотов, что увеличило срок службы подшипников, уменьшило остановки и исключило случаи травматизма на этих участках.

Еще мы увидели у кременчугцев довольно интересную «хитрость». У нас этот вопрос все время оставался открытым, и на этом участке никак не удавалось ликвидировать ручной труд. У них же, чтобы избежать неминуемого падения горной массы около приемного бункера при выгрузке ее из самосвалов, сместили забойный брус на один метр вовнутрь от задней кромки бункера. Эффект получился поразительный! Задние колеса самосвала при разгрузке заклинивались в щели между отбойным брусом и задней стенкой бункера, а горная, даже слипшаяся масса скользила только в приемный бункер. Ни один камушек не падал под колеса самосвала или на разгрузочную площадку. Просто до гениальности!

Однако меня продолжал мучить один и тот же вопрос: как создать запас необходимых укрупненных узлов для горно-добычного, дробильно-размольного и обогатительного оборудования, чтобы ремонт их свести к минимальным затратам времени и увеличить надежность?

Время и усилия должны идти только на замену изношенных узлов, ремонт которых можно будет делать потом если не в РМЗ, то в мехмастерских. Зато насколько улучшится ремонт и увеличится время для выпуска продукции!

Игра эта стоит свеч!

Я хорошо знал завод «Сибтяжмаш» в Красноярске и его возможности. Поэтому для осуществления намеченного плана действий я предварительно связался с братом, работавшим на «Сибтяжмаше» главным технологом. К своему неофициальному письму я приложил эскизы необходимых нам узлов и их технические характеристики.

Через некоторое время получил ответ, что завод не возражает принять заказ по всей номенклатуре, только в большем объеме.

Тогда я обратился в Главк с предложением заказать узлы для всех трестов Укрглавнерудпрома, чем очень обрадовал главного механика Главка Ковнеристого. Он взялся протолкнуть мою командировку за счет Главного управления.

Так я, с общим заказом и командировкой Главка вылетел в Красноярск, – в город, который девять лет назад покинул, где оставил много друзей, веселых и горьких воспоминаний.

Я удобно устроился в мягком кресле с откидной спинкой, закрыл глаза, и… понеслись одна за другой картины…

Здравствуй, земля сибирская!

Печальные события прошлых лет не лезли в голову, больше вспоминались милые шалости и веселые приключения молодости.

Об одном из них я сейчас и поведу рассказ. Но прежде познакомлю вас со своими братьями-сибиряками.

Летел я на этот раз к одному из них, который работал главным технологом на заводе «Сибтяжмаш» и жил рядом с заводом. Звали его Давид, и познакомился я с ним после войны совершенно случайно. Его свела со мной одна из моих сокурсниц по институту, получившая назначение в Краматорск, где на заводе тяжелого машиностроения работал раньше Давид, а теперь его обрат. Там ей дали адрес Давида, который я и получил, живя и работая в Красноярске. Так я разыскал и познакомился с одним из незнакомых мне ранее братьев Нейштадтов.

Собственно, Давид был мне не братом, а двоюродным дядей, но так как разница между нами не превышала четырех лет, то я считал его и относился к нему как к брату, но никак не как к дяде. Это даже смешно звучит, – «дядя» по отношению к нему. Родных братьев у меня не было, только сестра, поэтому я был рад двоюродному.

Вот у отца моего было целых четыре брата и четыре сестры. И у каждого своя интересная история.

Один из братьев в поисках лучшей жизни уехал в 1912 году в Америку.

Двое решили заняться торговлей здесь, на Украине.

Третий пошел на завод работать слесарем. Там он вступил в РСДРП и решил добиваться лучшей жизни у себя на родине, причем не только для личного блага, но и для других простых людей. За революционную деятельность этот брат (дядя Абрам) был сослан царским самодержавием в Сибирь на каторгу, где отбывал ссылку вместе с И.В. Сталиным в Туруханском крае. Вести от дяди Абрама не приходили, все считали его погибшим, в том числе и мой отец.

В начале 1941 года через адресный стол мы вдруг получили письмо из Сибири. Оно было написано на ученической тетради двумя братьями-сибиряками Николаем и Борисом Нейштадтами. Мальчики сообщали, что отец их Абрам Моисеевич умер еще в 1925 году от тифа, что оба остались сиротами, живут сейчас с малограмотной матерью Ефросиньей Андреевной, ходят в школу. Из рассказов матери они узнали, что где-то на Украине в Запорожье живет их родной дядя, две тети и есть еще родственники. Они решили этих ближайших родственников разыскать.

На конверте значился обратный адрес: «Красноярский край, Манский район, полустанок Таежный, братья Нейштат Николай и Борис».

Их фамилия была несколько искажена, однако это не имело значения. Это письмо долго шло к нам, отлежавшись определенное время в адресном столе города, но, тем не менее, дошло до адресата, и я узнал, что оказался не единственным наследником фамилии (два брата отца погибли еще во время империалистической войны). Оказалось, что у меня где-то в далекой Сибири есть два брата – Николай и Борис!

Жаль, что об этом так и не узнал при жизни наш незабвенный дед Моисей, так ревностно относившийся к наследникам фамилии!

Наш ответ в Сибирь, вероятно, еще не успел дойти до адресата, как началась Великая Отечественная война… Я, Николай и Борис оказались на фронте, мои родители эвакуировались на Урал, и связь между нами прервалась. Только после войны, примерно в 1947 году, демобилизовался и приехал в Запорожье мой старший брат Николай. Здесь он устроился на работу, женился, получил квартиру и начал самостоятельную жизнь. Несколько позже приехал в Запорожье второй брат – Борис Нейштат. Он прибыл в город с женой и двумя детьми, в чине майора-артиллериста. Их мать Ефросинья Андреевна, или баба Прося (так вместо «Фрося» называли ее мои дети, живя до двух и пяти лет в Красноярске) продолжала оставаться в своей «усадьбе» в Таежном.

Лет десять-двенадцать назад, когда мы жили еще в Сибири, я несколько раз ездил на грузовой машине ГАЗ-51 навещать бабу Фросю. Первый раз поехал зимой после работы и чуть не заблудился в тайге. Мела поземка, быстро стемнело, следы машины покрыло снегом. Когда решили ехать обратно, их не обнаружили. Помогли выбраться на дорогу только чуть слышимые отдаленные гудки паровозов. Со второй попытки я добрался-таки до полустанка Таежный.

Стояла еще зима. Светило солнце. Мы выехали ранним воскресным утром и благополучно добрались до полустанка. Дальше дорога повела нас круто в гору – в тайгу. Через полчаса мы остановились. Приехали…

«Усадьба», в которой жила баба Фрося со своим вторым мужем, старичком Михайловичем, стояла в тайге посреди искусно расчищенной поляны. Это был старый домишко, почти вросший в землю, но срубленный из крепких хвойных пород дерева. Глядя на этот дом, казалось, что он сам по себе вырос из земли. И трудно было определить: сколько лет он тут стоит и сколько поколений ему еще суждено пережить.

Баба Фрося и дед Михалыч вели натуральное хозяйство. Питались охотой, дарами тайги, огородом и некоторыми продуктами, приобретенными на полустанке. Из живности они держали в пристройке козу, поросят, гусей, кур да кошку с собакой. В домике было относительно чисто и уютно. На почетном месте, рядом с образами, висела двустволка и прочие охотничьи принадлежности деда.

Дед Михалыч ради знакомства и в честь новоявленного родича решил растопить баньку. Он наказал бабе Фросе готовить харч, а сам взял три березовых веника, полотенца, пару ведер и удалился. Через некоторое время зашел в избу и пригласил меня и моего водителя следовать за собой.

Михалыч, как и все таежные люди, был молчалив и больше действовал жестами. Обменивались словами только мы с шофером Павликом. Я заметил это занесенное снегом строение, именуемое баней, не сразу, а только когда приблизились к нему метров на пять и то по выходящему через крышу и окно дыму.

Я не решался лезть в этот коптильник, но дед смело шагнул через порог и потащил нас.

Внутри, в крохотном предбаннике, стояла кадка с подтаявшим льдом, а дальше, за вторым порогом, была сложенная из бутового камня печь, на которой разогревалась бадья с водой. Рядом с печью стояла еще одна лавка с корытом.

Раздевшись в предбаннике, мы нагишом, почти касаясь друг друга, вошли вовнутрь так называемой баньки.

В печи трещали дрова, издавая смоляной запах хвои, помещение быстро наполнялось паром и копотью, которая, однако, скоро улетучилась.

Михалыч поставил на раскаленный камень рядом с бадьей два ведра, наполненных снегом, из бадьи налил в корыто горячую воду, намылился и, хлеща себя веником, начал мыться, жестами приглашая следовать его примеру.

Я начал мылиться, а Михалыч в это время схватил одно ведро, потом второе, и воду из растаявшего снега по очереди плеснул на раскаленные камни.

Небольшое помещение, до этого только жарко натопленное, моментально превратилось в сплошной сухопарник. Я потерял из виду Михалыча и Павлика. У меня создалось впечатление, что я попал во чрево парового котла: дыхание сперло, глаза как будто вылезли из орбит. В висках застучали молотки, уши заложило ватой. Словно откуда-то издалека до меня донесся веселый голос Михалыча:

– Хлещись веничком, Израилич! Хлещись шибче! Ай, занятно! Ай, ядрено!

Через некоторое время, когда пар малость поредел и я стал кое-что различать, Михалыч отворил дверь в предбанник, потом наружную, и с разбойничьим криком и присвистом:

– Бз-з-з-дане-о-ом? –

бросился в сугроб и давай кататься по пушистом снегу.

Светило солнце. Кругом царило тихое безмолвие тайги. Мороз доходил до 30оС ниже нуля. Из открытой двери в предбанник и баньку ворвался холодный воздух и заклубился паром. Мы с Павликом переглянулись, и я, мысленно перекрестившись, «была не была», бросился вслед за водителем в снег к Михалычу.

Павлик – коренной сибиряк, и для него слово «бзданем» и такая термообработка были почти привычным делом, а мне – новичку – минута барахтанья в снегу показалась вечностью. Я вернулся в баньку, едва переставляя ноги. Дед Михалыч подбросил дровец, снова плеснул на раскаленные камни воду, снял с помощью Павлика корыто, молча уложил меня на лавку и давай поливать водой и хлестать веником по всем частям тела. Руки мои обвисли, как плети. Я лежал и не чувствовал ни удары веника, ни своей плоти, будто стал неодушевленным предметом…

Потом Михалыч последний раз облил меня с ног до головы водой из теплого талого снега и вытолкнул в предбанник…

Из бани я шел, как будто скинул с себя весь собственный вес и теперь, имея отрицательную массу, парил в пространстве. Морозный чистый воздух и молчаливая тайга с окутанными снегом мохнатыми ветвями елей еще больше усиливали это ощущение. Мне даже показалось, что ноги мои не оставляют следов на снегу…

В избе нас ждала отменная закуска из жаренной на сале яичницы, пельменей с медвежатинкой и грибов в разных вариантах, а также настоянный на неведомых мне травах, приготовленный дедом Михалычем по спецрецепту самогон-первач.

…Через несколько месяцев я еще раз наведался в Таежный. Тогда я привез изготовленную по заказу деда Михалыча сварную металлическую печь. Потом Ефросинья Андреевна несколько раз приезжала к нам в гости в поселок строителей Каменный.

Мои двоюродные братья-сибиряки, сыновья тети Фроси Николай и Борис, в то время окончательно обжились в Запорожье, обзавелись детьми, благоустроенными квартирами и пригласили к себе старенькую мать. Она погостила с месяц, но жить у сыновей категорически отказалась. Не понравились бабе Фросе хождения за продуктами в магазин, шум и суета города, а главное, – не было здесь привычного чистого свежего воздуха и красавицы-тайги!

Так и уехала она на свой полустанок Таежный к деду Михалычу, где вскоре оба в привычной обстановке тихо и мирно отдали Богу души…

В 80-е годы в Запорожье повсеместно начали строить так называемые «финские бани» и «сауны». Зять ходит каждую неделю в такую сауну, даже приобрел абонемент. Ему нравится сухой пар, которым там потчуют, нравится закалка в холодной воде. Но никакие «финские бани» и сауны не могу дать того ощущения, какое испытал я после настоящей сибирской баньки, которая топилась «по-черному» и для которой бассейном служил натуральный, таежный, белый до боли в глазах снег…

…Итак, я снова на Сибирской земле!

Я вышел из самолета и с первых же шагов начал удивляться.

Я узнавал и не узнавал Красноярск!

Оказывается, за эти девять лет изменился не только город Запорожье. Во-первых, вместо исторической «мотании» меня повез на правый берег комфортабельный трамвай, и не по металлическому железнодорожному, а по железобетонному широкому арочному мосту, перекинутому недавно через Енисей.

Во-вторых, переехав через мост, на правом берегу я попал в окружение больших и красивых многоэтажных домов, которые перед отъездом видел у главного архитектора лишь в макетах и в ПТО Стройтреста № 47 у Мелешко на ватмане.

Девять лет назад только поселки «Енисей», «Ворошилова», «Сибтяжмаш», «Райтец», «Бумстрой» и «Каменный» имели кирпичные дома в два-три этажа. Между этими жилыми массивами стояли пустыри и деревянные одно- и двухэтажные рубленые, а в основном барачного типа домики довоенного и военного времени.

Сейчас левый и правый берега реки составляли единое целое – один прекрасный индустриальный город на Енисее, как и Запорожье на Днепре. Даже (я должен себе в этом признаться) Красноярск выглядел несколько цельнее, суровее и величественнее…

Остановился я у брата в поселке «Сибтяжмаш», прилегающем к территории завода. Утром брат Давид повел меня на «Сибтяжмаш».

Директора и Главного инженера завода я знал. Несмотря на порядочный промежуток времени, истекший после нашего последнего свидания, я был узнан и хорошо принят. Конечно, брат, наверное, предварительно сказал им обо мне пару добрых слов. Главный инженер взял привезенные мною чертежи и бумаги, обсудил с главными специалистами возможность изготовления и сроки поставки моего заказа по всей номенклатуре. Когда это небольшое совещание окончилось, главный обратился ко мне:

– Я знаю, что у вас тут много друзей. Командировку отметьте какой угодно датой, договор тоже. Пока вы свободны. Желаю хорошо провести время!

С какой-то неведомой ранее грустью я подошел к дому на улице Песчаной в поселке Каменном, где прожил семь лет молодым специалистом.

Дом и поселок показались мне какими-то маленькими, неуютными, беззащитными. Сердце затрепетало и сжалось от этой случайной непродолжительной встречи со своим прошлым.

Девять лет – сравнительно короткий срок, а сколько изменений произошло за это незначительное время в городе Красноярске, в Стройтресте № 47 и в моей личной жизни. Выходит, люди правы: за это время утекло много воды.

Я созвонился с Наумовым. Тот заехал за мной и повез к себе на квартиру. Там я встретился с его женой Анной, сыном Сашей и незнакомой мне дочуркой Женечкой. Вспомнили нашу молодость, работу и совместные выезды семьями с маленькими детьми на лоно природы в Березовую рощу. Сейчас, с расстояния девяти прожитых лет, то время казалось таким радужным и беззаботным. А на самом деле забот, горестей, хлопот и тогда хватало – хоть отбавляй. Но плохое человеческая память обычно держит недолго.

Когда мои старые знакомые узнали, что я появился в Красноярске, посыпались бесконечные приглашения. Я знал и помнил, что в Сибири если уж приглашают в гости, то от всей души, и немотивированный отказ повлечет за собой большую обиду. Поэтому в меру возможности посещал по порядку с утра до вечера друзей, пока не почувствовал, что больше не в состоянии ни пить, ни закусывать…

В аэропорт с билетом в кармане я ехал на «Волге» начальника территориального управления Красноярского края…

Самолет оторвался от земли и, ввинчиваясь в небо, стремительно набирал высоту. Потом выровнялся и взял курс на запад.

Я освободился от ремней и прильнул к иллюминатору. Далеко внизу «под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги…»

Прощай, земля Сибирская!

Бог весть, придется ли с тобой еще встретиться когда-нибудь?

Тогда я никак не мог предположить, что примерно через два десятка лет нам с Шурочкой, деду и бабе, еще четырежды придется пересечь сотый меридиан, чтобы с высоты десяти тысяч метров полюбоваться этим чудесным краем, и, приземлившись в городе Братске, встретиться со своими внуками…

9. Встреча с молодостью

Шел 1965 год.

В середине апреля месяца меня оторвал от вечернего чая телефонный звонок из Днепропетровска. В трубке раздался родной голос давнего школьного товарища Фридриха Шафрана (Фрица):

– Марочка, привет, дорогой! Ты не забыл, что в этом году исполняется 25 лет, как мы окончили школу? Что вы – запорожцы – думаете по этому поводу?

Голос оборвался. В трубке было слышно только прерывистое дыхание. На противоположном конце провода терпеливо ждали ответа.

Я молча соображал, что сказать товарищу.

Что мы думали?

Да нет, не думали…

Я твердо знал, что не думали и не говорили по этому поводу!

С тех пор, как мы окончили 10 классов 4-й СШ им. Горького, я виделся только с несколькими соучениками, живущими в Запорожье. Где остальные?

Кто из них уцелел после четырехлетней кровавой битвы с фашизмом и четвертьвековой разлуки ровесников?

Этот внезапный звонок соученика пробудил в памяти вечер в конце июня 1940 года, когда мы – выпускники 10-А класса – на своем мальчишнике давали клятву встречаться каждые пять лет после окончания школы.

В 1945 году нашей встрече помешала только что пронесшаяся над страной буря Великой Отечественной войны.

Но теперь, хоть и с опозданием на четверть века, мы, оставшиеся в живых, должны выполнить свою клятву.

Во имя памяти о погибших! Во имя всех тех ровесников наших, кто не дожил до этих юбилейных лет!

Эти мысли нахлынули на меня, как лавина. Не сказав ни слова, я продолжал держать трубку, думать и думать…

– Ну, так как? Что ты молчишь? – снова раздался голос из Днепропетровска.

– Фриденька! Милый! Спасибо, что напомнил. Встречу обязательно организуем!!! Обещаю!

Последние слова вылетели из моих уст сами, как бы непроизвольно, без моего участия. Но на душе вместе с тем стало гораздо легче.

Что ж, взялся за гуж – не говори, что не дюж. И решил я взять на себя инициативу по подготовке встречи одноклассников.

Идея встречи запорожцам очень понравилась и вызвала взрыв энтузиазма. Это должна была быть не просто встреча бывших соучеников, а юбилейная встреча, посвященная 25-летию со времени окончания средней школы.

Задача предстояла довольно трудная: собрать оставшихся в живых выпускников 4-й СШ 1940 года и, по возможности, наших стареньких учителей, живущих в Запорожье.

Я созвонился с наиболее активными одноклассниками-запорожцами и пригласил их к себе на квартиру для решения организационных вопросов по встрече.

Учитывая, что в нашем 5-м выпуске было два десятых класса, «А» и «Б», я созвал представителей из обоих. Так родился Оргкомитет. В его состав вошли, кроме меня, еще восемь человек: Люба Баш, Михаил Левин, Рудольф Рискин, Валентин Ушаков и Фридрих Шафран из 10-А и Илья Бериславич и Иван Осадчий из 10-Б. Фридрих Шафран, несмотря на то, что жил и был прописан в Днепропетровске, как истинный патриот своего класса, школы и города Запорожья, приехал в этот раз и потом бывал почти на каждом заседании Оргкомитета.

Остальные члены комитета, хотя и жили в одном городе, но за 25 лет почти не виделись, тем более с Фридрихом.

У каждого за это время сложился свой определенный круг друзей, с которыми вместе работали, имели общие интересы, с которыми проводили свое свободное время, свой отпуск.

Впервые встретившись у меня на квартире вместе, бывшие соученики вдруг почувствовали, что все эти годы им не хватало друг друга, что у них много общего, что каждый из них только школьному товарищу может сказать самое сокровенное, накопившееся в душе, что только соученик может понять или посочувствовать и тем согреть душу.

Мы собрались, и тут членов Оргкомитета прорвало: заговорили все разом. На всех нахлынули воспоминания. Перебивая друг друга, каждый старался рассказать какой-нибудь наиболее ярко запомнившийся эпизод из школьной жизни. Так, проговорив с 18 до 22-х часов, мы разошлись, ничего не решив. Единственное, до чего нам удалось кое-как все же договориться, это что мы через недельку должны снова встретиться. При этом каждый должен принести с собой:

1. Список адресов или телефонные номера бывших соучеников и учителей.
2. Предложения по дате и месту встречи.
3. Проект плана-мероприятия на предстоящие два юбилейных дня.

Следующее совещание Оргкомитета прошло более или менее организованно.

Мы узнали адреса и номера телефонов 32 учеников и пятерых учителей. Я подготовил и зачитал текст проекта воззвания к выпускникам 4-й СШ 1940 года, в котором от имени Оргкомитета просил откликнуться, прислать адреса или сообщить о судьбах остальных соучеников, а также перевод на 10 рублей, который будет служить подтверждением, что приславший деньги примет участие в юбилейной встрече. Предлагалось приехать на встречу с женой или мужем, в таких случаях выслать 20 рублей, привезти с собой имеющиеся фотографии школьных лет и другие дорогие всем нам довоенные сувениры для организации двухдневной передвижной выставки.

С некоторыми поправками это воззвание было принято единогласно.

Пользуясь некоторыми имеющимися сведениями, мы разослали в десятки адресных столов письма следующего содержания:

«Уважаемые работники адресного стола!

В этом году исполняется 25 лет, как мы окончили 4-ю СШ им. Горького в г. Запорожье. Мы хотим собраться в городе своей юности, чтобы отпраздновать 25-летний юбилей окончания школы и 20-летие Победы.

Нас осталось мало в живых, так как в 1940 году ребята были призваны в армию и приняли участие в Великой Отечественной войне. Каждый, кто остался в живых, будет дорогим и желанным гостем на этой встрече. В Вашем городе, по неполным данным, проживает наш бывший соученик (соученица) ________ 1922/23 года рождения. Убедительно просим Вас помочь нам разыскать товарища и сообщить его адрес на имя представителя Оргкомитета ______ (фамилия и адрес). С уважением и благодарностью, Оргкомитет ветеранов 4-й СШ им. Горького, г. Запорожье, 1965 год».

Через определенный промежуток времени на имя членов Оргкомитета начали поступать переводы, открытки, письма, адреса и даже фотографии соучеников, снятые в школьные, военные и послевоенные годы.

Хочется привести хоть по нескольку строк из этих трогательных писем, хранящихся в моем архиве.

Передо мной письмо Юлечки Пашковой-Фридман из Ярославля:

«Дорогие друзья! Очень была растрогана, что через столько лет вы разыскали меня.

Война, оккупация, а где-то сохранилась еще моя школьная фотография. Была бы рада видеть вас всех, но… некому работать. Желаю вам счастья!»

А вот письмо от Ази Зильбера из Биробиджана, который там работал в это время в чине подполковника КГБ:

«Дорогие земляки-оргкомитетчики! Весьма благодарен вам за внимание, что не забыли меня. К величайшему сожалению, лично присутствовать не смогу. Но надеюсь, что при возгласах «А помнишь?» кто-то вспомнит и обо мне и передаст счастливым участникам мои наилучшие пожелания: здоровья, успехов в труде, большого человеческого счастья и всех земных благ!»

Пришли и сухие стандартные ответы из адресных столов. Например, такого содержания:

«По КАБ г. Донецка прописанным не значится. Рекомендуем обратиться в КАБ городов Донецкой области Жданова, Макеевки, Енакиево, Артемовска, Славянска, Горловки, Тореза, Краматорска, Константиновки… и т.д.».

Что делать? Мы писали в указанные КАБ. Поиски соучеников продолжались…

В 5-м выпуске 10-х классов было 76 учеников. Причем половина мальчиков, половина девочек. Но в моем классе «А» было больше хлопцев, а в «Б» – наоборот: почти полный матриархат.

Оргкомитеты было известно, что девятнадцать ребят погибли на фронте, что пятеро бывших соучеников умерли в тылу и оккупации, что три ученицы покинули город вместе с оккупантами. Из оставшихся по нашим сведениям сорока девяти человек Оргкомитет узнал адреса тридцати двух, из которых получил согласие на участие во встрече от двадцати пяти человек. Остальные не смогли приехать по уважительным причинам.

Из наших стареньких учителей мы нашли в городе и пригласили пятерых:

Петрову Раису Захаровну – учительницу русского языка и литературы, классного руководителя 10-Б.

Когана Григория Евсеевича – учителя математики, классного руководителя нашего 10-А.

Носик Анну Антоновну – учительницу украинского языка и литературы.

Вайнгарт Марию Львовну – учительницу пения.

Жигалова Алексея Кузьмича – учителя истории от Ромула до наших дней.

Встреча была назначена на 6 – 7 июня. Оставалось меньше месяца, а судьбы семнадцати из сорока девяти выпускников Оргкомитету не были известны.

Со временем, гораздо позже, при последующих юбилейных, ставших традиционными каждые 5 лет, сборах мы узнали почти все обо всех. Никто не был забыт или пропущен…

Трудно описать мое душевное состояние в последние дни, накануне нашей первой встречи, особенно в пятницу, 5 июня, перед той памятной субботой, когда в 17-00 мы должны были все собраться на пл. Советской у памятника танкистам-освободителям города.

Утром в пятницу, как обычно, к 8-ми часам я пошел на работу. Однако ничего не шло в голову: я был рассеян, пробовал отвлечься, что-то писать, звонить на предприятия и т.д. Все напрасно: письма получались нелогичными, переговоры по телефону бессвязными. Время тянулось мучительно медленно. Я поминутно вздрагивал от каждого телефонного звонка. Прислушивался к голосам в трубке. Словом, был как-то наэлектризован.

Едва дождавшись обеденного перерыва, как вихрь, я взлетел к себе на 5-й этаж (к этому времени мы поменяли свою двухкомнатную квартиру на трехкомнатную в том же доме), наскоро перекусил и просил Шурочку, если будут звонить кто из наших, чтобы сообщила мне на работу.

Моя нервозность передалась и ей, и детям. Благо у Шуры в этот день был утренний прием. Она уже успела обслужить вызовы и теперь заняла вахту у телефонного аппарата.

Я спускался, вернее, сбегал по ступенькам вниз (мне нужно было хоть таким способом разрядить свою нервную систему) и вдруг… передо мной на лестничной площадке 2-го этажа, словно из-под земли, вырос друг детства – Борис Литинский. Я знал, что он должен прибыть с супругой, и все-таки его появление тут, на лестничной площадке, было для меня очень неожиданным.

Борька тотчас же освободил свою руку от жены Нины и бросился навстречу. Последовали объятия и поцелуи, сопровождаемые многочисленными восклицаниями.

Поднялись ко мне на пятый.

Я передал своих дорогих гостей в распоряжение Шурочки, а сам побежал на работу предупредить, чтобы меня сегодня не ждали и не тревожили.

Наш сумбурный разговор с Борькой прерывался телефонными звонками и радостными возгласами: «Ленка приехала! Муха появился! Ирка прибыла!» – и так далее, до поздней ночи.

А утром?!

Во двор ко мне въехала белая «Волга», и из нее вышел Фридрих с женой. Эти типы внесли на пятый этаж корзинку с коньяками и закусками. Потом появилась Любочка Баш с мужем и вяленой рыбой в портфеле.

Шурочка с Ниной и Дусей, женой Фридриха, удалились на кухню готовить завтрак, а Борька, Фридрих, Любочка и я уселись на диван, как именинники, и предались воспоминаниям.

И снова нетерпеливый звонок телефона прервал беседу:

– Братцы! Ничего не лезет в горло. Подождите меня с завтраком! Умоляю!

Это просился Муська Колтунов. Он прибыл накануне ночью из Львова.

Пока накрывался стол, прискакали еще Исайка Раввич и Гришка Майзлин, прилетевшие соответственно из Минска и Ташкента.

В общем, за стол уселось не менее четырнадцати человек, не считая наших детей, которые перекусили и убежали с «Фуксикам» (так они называли Беллу и Леню Фукс, которых считали своими родными дядей и тетей).

Судя по выпивке, закускам и тостам, завтрак был генеральной репетицией перед предстоящим банкетом. За завтраком не заметили, как быстро пролетело время…

К 17-00 поднялись и пошли на площадь Советскую к танку Т-34.

Здесь уже были Леня Фукс и Беллочка, Миша Левин с Томочкой и Раиса Захаровна, которую они привезли, Григорий Евсеевич с супругой и еще несколько человек из Оргкомитета. Здесь же в сторонке, в тени деревьев, стояли любопытной стайкой наши дети: Мариночка, Лялечка и Леночка Фукс.

Меня, Шурочку и всю нашу компанию, весело и не спеша двигавшуюся к площади, встретили возгласами лестного и не особенно лестного (за задержку) характера, но все-таки с объятиями и поцелуями, упреками и прощениями.

Интересно было наблюдать со стороны, как каждый из пришедших раньше старался первым узнать и произнести имя или кличку еще только показавшегося вдалеке и направлявшегося к месту встречи соученика.

Наши признанные хохмачи, охочие до розыгрышей, особенно Абрамчик Мордухович и Муська Колтунов, увидев движущегося к танку случайного прохожего, тут же выкрикивали кличку кого-либо из бывших соучеников и делали шаг вперед… и наиболее наивные бросались навстречу к этому прохожему с раскрытыми объятиями под дружный хохот остальных, забывших в этот миг, что им уже не по 18 и что они уже не десятиклассники.

На скамейке, в почетном окружении бывших питомцев, сидели старенькие учителя: Раиса Захаровна, Мария Львовна, Анна Антоновна, Григорий Евсеевич и Алексей Кузьмич.

Леня Фукс, желанный гость на нашей юбилейной встрече, вместе со своей супругой и ассистенткой Беллочкой фиксировал все происходящее на фото- и кинопленки.

С этого исторического дня он стал кино-фото-летописцем этой и всех последующих встреч 5-го довоенного выпуска 10-х классов 4-й СШ им. Горького.

Бывшим одноклассникам исполнилось по сорок два – сорок три года, и немудрено, что теперь, после столь длительной разлуки, не все узнавали друг друга с первого взгляда, а узнав, обнимались, похлопывали один другого по плечу, целовались, радовались и даже плакали. Да, мы в эти мгновения действительно превратились в прежних мальчишек и девчонок.

Стоявшие в сторонке наши дети смеялись и радовались вместе с нами: такими своих пап и мама они, очевидно, видели впервые.

Нарадовавшись, наобнимавшись и наудивлявшись, взрослые дети подходили к скамье, где сидели учителя. И тем, и другим приходилось снова напрячь свою память.

Любопытно, что Григорий Евсеевич узнавал всех и с математической точностью называл по фамилии и на «Вы», как в былые школьные годы. Не помню, на ком, но на ком-то из бывших он споткнулся, задумался, попросил произнести хоть слово и тут же безошибочно назвал фамилию изменившегося за годы ученика.

Остальные учителя узнавали и не узнавали своих воспитанников, а, узнав, называли с радостью по имени и так ласково, как никогда не называли в школе. Бывшие ученики буквально таяли, сдували пылинки со своих дорогих стареньких наставников и, по смолоду укоренившейся привычке, немного робели при этом.

В 18 часов 00 минут мы направились в свою альма-матер – бывшую 4-ю СШ им. Горького, где над входной дверью висел лозунг «Добро пожаловать, выпускники 1940 года!»

Нашей школе по чьему-то неразумному и недоброму указанию после войны присвоили №5 вместо бывшего №4. За прошедшие годы школу немного реконструировали и достроили. И все же мы нашли во дворе тот старый тополь, у которого играли в чехарду, и внутри старого корпуса, – комнату, в которой помещался наш 10-А класс.

Старенькая уборщица, как в былые годы тетя Маруся, вышла с повязанным красным бантом звонком на порог…

Знакомый до боли звук призвал нас на урок. Григорий Евсеевич и Раиса Захаровна, наши классные руководители, попарно построили в поредевшие ряды своих питомцев и повели в помещение. По «классным журналам» устроили перекличку. Старосты отвечали за отсутствующих:

– Пал смертью героя в борьбе за свободу и независимость Родины!

– Умер в тяжкие годы Великой Отечественной войны…

– Отсутствует по уважительной причине…

– Адрес и судьба неизвестны…

Когда закончилась наша торжественная и вместе с тем грустная, необычная перекличка, перед собравшимися выступила директор школы – Яковлева. Эта скромная пожилая женщина, оказавшая нам теплый прием, сказала:

– Я понимаю, вам, конечно, было бы гораздо приятнее, если бы сейчас вас приветствовала бывший директор школы №4 – незабвенная Любовь Марковна. Но что теперь поделаешь, не всех пощадила война. Любовь Марковна Файнишевская погибла… Я не могу ее заменить, но постараюсь, чтобы вы чувствовали себя в нашей 5-й школе, как в своей родной – 4-й. Я немного завидую Любовь Марковне в том, что она и ваши присутствующие здесь наставники смогли воспитать преданных друг другу и школе, а значит – Родине, учеников. Я очень хочу, чтобы наши теперешние ученики-выпускники тоже были такими, как вы. Спасибо вам за то, что не забываете свою школу!

Потом наши добрые милые учителя провели уроки по 5 – 10 минут. Это было очень трогательное зрелище: преподаватели задавали вопросы, а бывшие ученики с таким азартом тянули руки вверх и с таким удовольствием отвечали, что можно было подумать, будто в классе собрались только отличники.

Потом снова прозвенел звонок, возвестивший об окончании уроков.

Возбужденные и довольные друг другом, учителя и ученики вышли из школы.

Оживленная и многочисленная группа людей невольно привлекла к себе взоры прохожих. Забыв на время о возрасте, называя друг друга школьными кличками, двинулись к месту, где нас ждали торжественно накрытые столы и предстоящий банкет.

С первым тостом выступил бывший комсорг школы, наш соученик Михаил Левин. Он провозгласил свой тост в память о павших в Великой Отечественной войне наших товарищах, которые навсегда остались для нас 19-летними. Потом пошли более веселые тосты, танцы и любимые школьные песни довоенных лет.

Поднимали бокалы за наших учителей, за Оргкомитет, который собрал выпускников 1940 года и помог им встретиться с юностью.

Ночью мы с Борькой почти не спали, воспоминания захлестывали через край наши возбужденные головы…

Утром на площади Советской нас ждали два автобуса, на которых мы поехали по городу показать приезжим, как он вырос и изменился за 25 лет. Побывали у памятника Ленину, на Днепрогэсе, у старого 800-летнего дуба на Хортице, по пути показали дворец спорта «Юность» и другие достопримечательности, и, наконец, остановились у главного входа в Дубовую рощу, у места, с которым у каждого было связано множество воспоминаний о прошлом…

Солнце клонилось к закату.

Два дня промелькнули как одно мгновение. Веселая юбилейная встреча теперь казалась сказочным сном, который сменили наполненные грустью проводы: бывшие соученики разъезжались по своим городам и весям.

И все же оптимизм не покидал членов Оргкомитета. Теперь мы имели адреса почти всех оставшихся в живых соучеников и были уверены, что через 5 лет встретимся в полном составе и что предстоящая встреча будет еще интереснее прошедшей.

Наша жизнь была в полном расцвете. Мы были в таком возрасте, когда человек достигает своего творческого апогея, имея достаточно для этого знаний и жизненного опыта. Наш учитель-историк Жигалов, произнося тост, даже заметил: «Вы сейчас в таком счастливом возрасте, что на своих плечах держите государство!»

У нас все еще было впереди…

Забегая наперед, скажу: мы встречались еще несколько раз – в 1970, 75, 80 и 85 годах. В 1975 году собирались дважды: в июне – только своим выпуском, а в декабре – всеми довоенными выпусками 4-й СШ им. Горького на 75-летнем юбилее у Григория Евсеевича Когана, о котором я уже писал выше.

Обо всех встречах остались неизгладимые впечатления и память: выполненные нашим товарищем, неутомимым кино-фото-летописцем Леонидом Фуксом фильмы и фотографии.

Каждые пять лет, встречаясь на очередном традиционном сборе, мы просматриваем предыдущие фильмы-отчеты. С грустью замечаем, как стареют ровесники и редеют наши ряды…

Через три года исполнится полвека, как мы окончили школу. Предстоит золотой юбилей 5-го выпуска 4-й СШ им. Горького. И снова сердце сжимается от непередаваемого чувства гордости и грусти, радости и печали. Гордости и радости – от того, что мы все еще дороги друг другу и не забыли традиции; грусти и печали – потому что нас остается все меньше и меньше, и эта встреча, очевидно, будет заключительной. И все-таки почти все (правда, это было четверть века назад) на вопрос анкеты «Желаешь ли ты войти в Оргкомитет по подготовке 50-летнего юбилея?» ответили положительно. В том числе и я с оптимизмом заявил тогда в четверостишии:

Я очень хотел бы попасть в Комитет,

Но, так как мне будет порядочно лет,

Прошу вас за труд мою просьбу не счесть:

Коль сам не войду, то туда меня внесть!

Нет, я не теряю надежды, что мечта об этой последней земной юбилейной встрече осуществится.

Хотелось бы, чтобы мы явились на свой золотой праздник с внуками, ибо им предстоит нести на плечах своих заботы XXI века и продолжать наши лучшие школьные традиции…

Однако я смотрю на сегодняшних молодых школьных учителей, на их отношение к детям и к своему труду, на уровень их знаний, и меня начинают одолевать сомнения и беспокойство:

– Будут ли они, мои внуки, любить свою школу так, как мы любили свою?

– Будут ли они, – мои внуки, – стремиться овладевать знаниями, которые накопило человечество за прошлые века?

– Будут ли дружить и дорожить дружбой своих школьных товарищей-ровесников, как мы, и пронесут ли они эти светлые чувства через всю свою жизнь?

Я и жена воспитали своих детей и внуков так, чтобы они чтили память о школе и понесли, как эстафету, школьные традиции своих предков дальше.

Вы слышите, дорогие мои ровесники и внуки?

Я НАДЕЮСЬ И ВЕРЮ!

Я знаю, вы заняты вечно

И жизнь бурлит, как в котле.

Но все-таки школьные встречи

Нужны нам на этой Земле!

Связали со школой нас нити

В едином и прочном узле.

Молю вас, родные: живите,

Чтоб видеться нам на Земле!

Вы память о тех сохраните,

Кого среди нас уже нет.

Во имя погибших живите,

Чтоб мир утверждать на Земле!

Вы дороги все мне, – поймите,

Живые дороже вдвойне.

Ровесники, не уходите:

Нужны вы еще на Земле.

Когда же пробьет час разлуки, –

Уйдем мы… Но хочется мне,

Чтоб наши традиции внуки

Все так же несли по Земле!