С Георгием Степановичем Кнабе мы познакомились летом 1977 года в Литве, в тихом поселке Качергине, недалеко от Каунаса, куда приехали отдыхать с семьей. Позвал нас туда Исаак Моисеевич Яглом, профессор математики, для нас просто Изя. Моя жена Галя когда-то училась у него, с тех пор он стал нашим близким другом. Одним из его прекраснейших свойств была способность собирать вокруг себя людей. С его подачи в Качергине вскоре приехал кто-то еще из знакомых, тот позвал своих, образовалась небольшая интеллигентская компания. Так появился Кнабе. Днем мы занимались своими делами, вечерами вместе прогуливались по единственной длинной улице, мимо дачных домов, окруженных соснами, беседовали на разные темы.
Литовские хозяева почтительно называли Кнабе профессором, особое их уважение вызывало то, что Георгий Степанович говорил по-литовски. На самом деле он тогда не был даже доктором наук, ему много лет не давали защитить диссертацию. На обычные в те годы разговоры о политике он не откликался, помалкивал – жизнь научила осторожности.
Со временем я многое о нем узнал. Здесь ограничусь лишь некоторыми дневниковыми записями, которые по привычке вел много лет, пользуясь стенографической скорописью. Сейчас можно лишь посетовать на их чрезмерную краткость, приходится кое-что комментировать, дополнять, насколько позволяет память. Но они ведь делались не для других, для себя. Знавшие Кнабе или читавшие его могут сопоставить эти записи со своими впечатлениями, что-то для себя уточнить, дополнить. Сокращения обозначены простыми многоточиями.
17.07.1977. Kacergine. После первых уединенных дней жизни собралось целое общество… Георгий Степанович Кнабе всерьез выспрашивал, нет ли у меня воспоминаний о моих предыдущих воплощениях. Я отшутился, попросил пояснить. Он ответил: я с детства владею, как родным, французским языком, даже раньше, чем русским, но когда пишу по-французски, испытываю затруднения, хотя орфография здесь проще, чем в английском. Английским я овладел много позже и знаю его несравненно хуже французского, но пишу на нем без всяких затруднений. Что это значит? Что-то есть во мне от прошлых воплощений. Другой пример: я знал человека, который совершенно не мог ориентироваться в идеально распланированном современном городе, таком, как Нью-Йорк, но чувствовал себя, как дома, впервые попав на запутанные улочки турецкого города, где европеец даже через два года не может разобраться. Тут я возразил: памяти о современных распланированных городах не может быть ни у кого. Он засмеялся: да, это действительно не доказательство.
В переселении душ был убежден еще Платон. Он говорит в «Пире», что в предыдущем рождении был цветком и девушкой. Последнее объясняет его любовь к юношам.
С Ягломом Кнабе продолжал начатый до меня разговор: можно ли говорить о какой-то общей духовной структуре 20-го века, которая роднит и современную математику, и современную литературу в том же смысле, в каком можно говорить, что герои Расина действовали по тем же законам, на которых строится логика Декарта?
Яглом сейчас читает приватные лекции по геометрии своему сыну Жене и [моему сыну] Алеше… Своими диссидентскими разговорами он приводит в смущение молчащего Кнабе.
16.08.1977. Kacergine. Наша маленькая московская колония две недели назад пополнилась семейством Спириных: Борис Георгиевич, врач-нейрохирург, очень милый скромный человек, его жена, Мэри Лазаревна Абрамсон, профессор-историк, специалист по итальянским средним векам, и ее сестра Дина…
Кнабе заговорил со мной о кино, об Андрее Тарковском, про беглое знакомство с которым я неосторожно и несколько хвастливо упомянул. Он тут же начал умело доить меня, спрашивать подробности (интересовался даже интерьером квартиры). Я запоздало понял, что он высочайшего мнения о нем, особенно о «Солярисе» и «Зеркале». Мои оговорки об этих фильмах и о самом Тарковском на него и на его супругу Ревекку Борисовну произвели, полагаю, неблагоприятное впечатление. Кнабе довольно умно стал излагать мне свое понимание идеи обоих фильмов, на что я ему заметил, что есть явления, дающие основу для толкований более значительных, чем они сами. Кроме того, пересказ идеи «Соляриса» слишком исчерпывается словами. На что он ответил мне «Спасибо» и закончил беседу. Это «спасибо» характеризует его метод общения: использовать, «выдоить» собеседника, самому оставшись не раскрытым…
Досадно сейчас вспоминать, как я в ту пору спешил возражать, спорить, вместо того, чтобы выслушать побольше – мог бы потом побольше записать для себя.
Наше общение продолжилось в Москве, о нем в тот год осталась лишь одна короткая запись.
28.10.1977. Пожалуй, я записываю меньше, чем стоило бы. В прошлую субботу был в гостях у Кнабе. Очень любопытный разговор о его статье (приметы культурного стиля).
О какой статье шел разговор, теперь уже не вспомнить. А следующим летом мы опять оказались в Качергине, возобновились наши интеллектуальные прогулки-беседы. Перипатетики, сказали бы древние греки.
22.07.1978. Kacergine. Вчера вечером небольшая прогулка и разговор с Кнабе и Ягломом. Рассказ Кнабе о Пензе1. Спрашивал, в какое животное я бы хотел воплотиться. (Он хотел бы воплотиться в белку). Я ответить не смог.
Его мысль о том, что гениальность писателя можно измерить, как отношение достигнутых им вершин ко всему написанному. (Бывает, что человек кроме одной великой вещи и нескольких хороших стихов написал много посредственного; меньше всего это можно сказать о Пушкине). Яглом сослался на критерий математики: есть разные типы ученых; можно оценивать достижения ученого либо по простору площади, которую он покрывает, либо по вершинам. Мне кажется, что о величии художника вообще нельзя судить изолированно от культурного значения его для времени.
Еще один вопрос Кнабе: в какую эпоху я хотел бы жить? Я сказал, что в Европе первой половины 16-го века. До этого беглый разговор с ним о замысле его статьи, не доведенной до печати: об усвоении культуры и идеологии Римской империи в Николаевской России (именно империи, а не республики: архитектурные идеи и пр.)…
23.07.1978. Kacergine… Вечером небольшая прогулка с Кнабе. Его разговор о том, что деятели французской революции при всем своем республиканизме неосознанно ориентировались на римскую империю и цитировали Цицерона. Я вдруг подумал: цитировать и подражать можно было вообще только Риму. Чтобы подражать Греции, надо было обладать крестьянской простотой, которой не могло быть у позднего, то есть подражающего и цитирующего общества…
5.08.1978. Kacergine. Вечерняя прогулка с Кнабе. В истории реально действуют поколения (одновременно 5, с разницей в возрасте 10-15 лет), которые отличаются друг от друга не только идеями, но прежде всего чем-то трудно выразимым, бытовым: манерой одеваться, представлением о культуре, отношением к истории – приметами, которые позволяют им понять друг друга, но делают чуждыми людей другого поколения. И т.д. Я возражал, что в каждом поколении есть несколько типов, деревенский и городской сверстники прожили жизнь в разные времена. И т.д. Почему-то осталось возбуждение и чувство недовольства собой.
И снова Москва.
3.9.81. Вечером разговор по телефону с Кнабе (я попросил его перевести несколько цитат из Плиния2). В Качергине, по его словам, было многовато народа, «так что наши вечерние прогулки напоминали марши, только барабанов не хватало». Рекомендовал журнал «Декоративное искусство», в котором, по его словам, исследуется современная история в ее вещных проявлениях: статьи о промыслах, о современном китче. Удивился, узнав, что я не смотрел фильм «Москва слезам не верит»: это, может быть, не интересно с точки зрения искусства, но социологически это очень интересно, в том числе природа его успеха не только у нас, но во всем мире. Он прав, сейчас, когда я работаю над своей книгой, такими вещами надо интересоваться: не только высокими произведениями, но симптоматичными вещами.
Я стал довольно часто заезжать к Георгию Степановичу. Он как преподаватель ВГИКа получил квартиру в кооперативном доме кинематографистов на Аэропортовской улице. Квартира, помнится, была двухкомнатная, я бывал только в одной, за стеной лежала, насколько я знал, больная мать Ревекки Борисовны, ее я никогда не видел. Почти никакой обстановки, книжные полки, стол. На небольшом пюпитре возле письменного стола обычно лежала книга, раскрытая на иллюстрации. Один раз это была картина какого-то итальянца эпохи Возрождения, другой – к моему удивлению – работа в духе социалистического реализма. Видимо, Кнабе в ту пору что-то писал на связанную с ней тему, разглядывал, наверно, подолгу, вдумывался. Как мог разглядывать рекламу джинсов Levis, о чем немного дальше.
Не обходилось, конечно, и без угощения, обычно с выпивкой. Коньяку Георгий Степанович предпочитал хорошую водку.
25.5.83. Заглянул к Кнабе. Ревекка опять лежала с ревматизмом. Кнабе сильно похудевший. С большой пользой поговорил с ним.
– Сейчас укрепляется отличное от Х1Х века понимание истории. Помимо идеологических, политических и других элементов становится ясно, что история осуществляется во взаимодействии конкретных людей друг с другом, в семье, в отношении к вещам, в интерьере, в поведении маленьких групп.
Новый период истории можно датировать примерно 56-м годом. Это год ХХ съезда – но кроме того, в это примерно время из разных концов страны в Москву для поступления в вузы стало приезжать все больше молодых людей, не связанных с прошлыми традициями и прошлыми ценностями, интеллигенты в первом поколении, которые заявили о своих правах. Старая арбатская интеллигенция оказалась оттеснена. Это совпало с успехами химии, которая смогла создавать дешевые ткани, предметы обихода, доступные молодежи без большого заработка. Этот процесс примерно в те же годы происходил во всем мире. Символом его можно считать рекламу фирмы Levis: молодежь в джинсах на фоне Тюильри. (Показал мне эту рекламу). По бедрам и ногам этой вот молодой особы вполне можно судить о ее простонародном происхождении. Закончился этот период примерно в 68-м году – это год оккупации Чехословакии и распада группы Биттлз: события исторически равноценные…
Для истории важно, какие человек носит штаны. Николай I не случайно морщился при виде фраков: в эпоху военной формы фрак был символом свободомыслия, выпадения из системы. И это можно проследить на многих примерах…
Я почему-то почти не оставил записей о том, как Ревекку Борисовну, жену Кнабе, исцелил от радикулита мой младший брат Юра, в ту пору проявивший себя как несомненный экстрасенс. Именно исцелил, врачи годами не могли избавить ее от мучительных приступов, Юра сделал это, кажется, за два сеанса. Причем исцелил окончательно, радикулит больше не возвращался. На Георгия Степановича это произвело впечатление: «Я стал по-новому понимать, что делал Христос», сказал он мне.
29.5.83. …Юра ездил лечить Ревекку Кнабе, снял приступ. Озадачил Кнабе ответом на вопрос о гонораре: «Во что вы цените здоровье своей жены? Оно бесценно? Значит, и лечение бесплатно». (Я Ревекку об этом предупреждал, но она, видно, не передала).
Тут стоит немного добавить. Юра действительно лечил бесплатно (он тогда работал в секретном оборонном институте, зарабатывал другим), я знаю несколько случаев, когда помог. Мне он как-то объяснял: обычно в мозгу активно работает лишь малый процент его участков (не поручусь сейчас за термины), для целенаправленного эффекта их должно быть задействовано как можно больше. Знаменитая Джуна, по его словам, была от природы действительно сильным экстрасенсом, но мысль о деньгах отвлекала часть ее энергии и со временем лишила ее силы. Сам он от чрезмерного напряжения серьезно заболел и вскоре вынужден был оставить практику. Сейчас он доктор наук, создал фирму «Панацея», «информационно-поисковый портал, позволяющий ориентироваться в рынке медицинских услуг» (цитирую по сайту в интернете.) Кнабе все же отблагодарил его дорогими альбомами по живописи.
26.11.83. …Неожиданно позвонил Кнабе, пригласил, и вечером я поехал к нему. Довольно интересный разговор: о его больничном опыте, о наблюдениях над типами людей, о стиле модерн, о национальной теме, о русской истории и Западе. Кое-что прямо пригодится для романа.
3.3.84. Вечером звонил Кнабе, он заканчивает работу о роли вещей в истории культуры.
До чего опять сейчас жаль, что записывал так коротко!
12.12.84. Читал в библиотеке две любопытные статьи Кнабе: о том общем, что создает стиль и мироощущение эпохи, что объединяет философию и бытовые проявления. Для Рима это было представление о неизменной сущности и меняющейся оболочке, для нашего времени – существенны не дискретные явления, а поле, энергия, воля и т.п. Многое было мне знакомо по нашим устным разговорам.
16.2.85. Поехал к Кнабе, привез ему почитать «Меньшутина»3, он подарил мне журнал со своей статьей о вещах. Разговор на эти и другие темы.
Об «Альтисте Данилове»: как и книга Соловьевой о Немировиче-Данченко, он указывает на перелом в традиции русской литературы, которая полтора века видела свою честь и назначение в противостоянии властям; теперь это себя исчерпало, обсуждается более глубокая возможность жизненного самоосуществления независимо от обстоятельств. (Неожиданный для меня подход).
О том, что 60-е годы (которые он определяет периодом 1955-68 с небольшим «последействием») сейчас раскрывают себя как «великая эпоха культуры», смысл которой, среди прочего, в поисках более непосредственных, неофициальных возможностей жизни; ее приметы – хиппи, битлы, Франсуаза Саган, дешевые химические материалы, экономический расцвет, политические надежды. Начало этого периода совпало с 20-м съездом, конец – с распадом группы Beatles, оккупацией Чехословакии, парижскими баррикадами. Характерно, что ни один крупный представитель 60-х годов их не пережил (как я понял, творчески: назывались имена Феллини, Антониони).
О Трифонове: он реакционен, его не интересует современная жизнь; оглядываясь в прошлое, он видит идеалистов-революционеров, надежды которых оказались разбиты, а современность – вырождение, упадок нравов и т.п. «Характерно, что никто из его героев не живет на Арбате». Арбат, по его понятиям (это была тема лекции, на которую я не сумел пойти) – цитадель московской интеллигенции, которая воспряла в 30-е годы и восстанавливала, поддерживала культурную традицию, пусть на невысоком уровне (на стенах квартир висели портреты Чехова и Толстого, не больше), но они определяли культурное лицо эпохи. О путевых заметках Трифонова: что он видел в Италии? Тетушку, бежавшую из Ростова и до сих пор обсуждающую те времена. В Финляндии он находит каких-то старых большевиков, видевших Ленина. Европа, живая, пульсирующая плазма, в которой происходят великие события, его не интересует.
(Я подумал: а что бы он прибавил к описанию Колизея? Я тоже всюду ищу свое, Европа для меня – одна из возможностей отсчета, сравнения, чтобы лучше понять себя, свою страну).
О фильме про Евтушенко, который снимал какой-то югослав, где Евтушенко жалуется на уходящую популярность, пытается понять причины.
1.3.85. Вечером на лекцию Кнабе (Арбат как культурно-историческое явление)… Кое-что я уже знал из разговоров, но теперь все сложилось для меня в довольно стройную систему взглядов и методов, и эта система выглядит убедительной и интересной, хотя можно спорить по частностям. Например, с утверждением, что в 30-е годы произошло восстановление культурной традиции, прерванной в 20-е годы Пролеткультом, и это позволило «арбатской» интеллигенции вернуться к активной деятельности. 20-е годы скорей продолжали творческую традицию и поиски 10-х годов (в театре, живописи, поэзии) и совпадали с развитием во всей Европе; в 30-е годы именно это развитие было искусственно прервано, провозглашены принципы «социалистического реализма», в живописи произошло возвращение к передвижникам, закрылся театр Мейерхольда и пр., «кончилась поэзия» (по выражению Пастернака) и т.д. Другое дело, что «арбатская» интеллигенция, возможно, увидела в этом возрождение своих вкусов и была «допущена» к культурной жизни; но это доказывает ее невысокий, провинциальный уровень. Немного раздражало затянувшееся обсуждение, где старые «арбатцы» делились ностальгическими восторгами.
11.6.86. …Приезжал Кнабе, привез мою рукопись… Изменений в культурной и цензурной политике он не предвидит. Когда какие-то сотрудники экономического института, приняв всерьез разговоры о повороте к новому, попробовали предъявить для публикации свои лежавшие без движения работы, цензор сказал: «У меня инструкции остались неизменными; как закрывал я эти темы раньше, так закрою сейчас»…
Обменялись впечатлениями о вечере Самойлова. Он считает, что выбор «залива»4 обернулся для его поэзии утратой связи с развивающейся жизнью. Ему не понравилась его манера держаться перед публикой. «Он не заметил, что в зале уже другой народ, более молодой, другой социологический и антропологический тип; он разговаривать с ними не захотел».
Сейчас я, между прочим, удивляюсь тому, как много среди моих близких друзей и знакомых было людей, существенно старше меня. Кнабе, Померанц, Самойлов, Сидур, Апт, Копелев, Вяч. Вс. Иванов, Б. Хазанов, И. Лиснянская и С.И. Липкин, Лиля и Сима Лунгины. Я в ту пору был человеком совершенно никому не известным, меня не печатали, моя первая книга вышла в 1989 году, когда мне было уже 52 года – чем я мог быть интересен этим уже заявившим о себе людям? А ведь не просто охотно со мной общались, звали в гости, приезжали ко мне сами, брали почитать рукописи, передавали другим. Теперь, когда многие из них ушли, я не без грусти обнаруживаю, что вокруг меня почти нет людей младше (если не считать компании моих детей). Причина, должно быть, во мне.
Среди только что названных стоит выделить соучеников Кнабе по знаменитому ИФЛИ: Самойлова, Померанца, Лунгину; я знал еще и других. Лилиана Лунгина в своем известном «Подстрочнике» рассказывает о Георгии Степановиче много интересного. Среди прочего, как его исключали из партии по инициативе еще одной соученицы, Раисы Орловой, жены Льва Копелева (тогда у нее была другая фамилия). Я эту историю знал, с Копелевым и Орловой тоже дружил. По мнению Лунгиной, Кнабе это исключение в конечном счете пошло только на пользу, служебная карьера оказалась для него закрыта, он нашел свое подлинное призвание в науке.
14.4.89. …Вечером к Кнабе… Завел с ним свой разговор о «возможности гения». Он считает, что возможностей для подлинной духовной жизни сейчас нет, потому что не стало народа, чувство связи с которым в России всегда питало художника. (А не в России? – подумал я. Что значит народ для таких любимых его писателей, как У. Эко или М. Юрсенар?)
Обменивались впечатлениями о состоянии западной культуры и учености. Кнабе считает, что там высокий уровень академической учености, но хуже другой уровень, который он назвал «средним» и который может связать ученый или филологический поиск с общественно-политическим (а я бы сказал: экзистенциально-духовным) измерением. Он видит надежду в рок-группах (какие у них славные лица!), ходит на их концерты. (Представляю, как странно он выглядел среди юнцов). Но когда я заговорил с ним о своих конкретных впечатлениях, отнюдь не отрадных, он со мной согласился…
11.6.89. …Прочел в «Вопросах философии» очень интересную статью Кнабе о современной культурной среде. Сразу возобновились вокруг этого многие собственные давние мысли: я мог бы теперь более четко, чем прежде, изложить свое credo: на темы успеха, счастья, культуры, искусства, духа и жизни и т.п. Позвонил ему…
23.7.90. …В четверг приезжал Кнабе за книжкой, которую я ему подарил. Долго рассуждал о «нашей способности жить одновременно в реальной жизни и системе мифов. Т.е., упоенные словесными переменами, мы не замечаем, как эта система со своими отрядами в черных рубашках и защитной форме перегруппировывается, чтобы уничтожить нас. Вы думаете, такой генерал Макашов со своим личным самолетом, «Чайкой», дачами, тремя любовницами и т.д. и т.п. добровольно уступит все это? Маркс учит нас, что господствующие классы так просто власти не отдают» – и т.д. в том же духе. Я сказал: «Если мне с вами согласиться, значит, мне просто надо уезжать». – «Конечно, без всякого сомнения. Я в моем возрасте – другое дело, мы тут заложники… Кстати, вы не слышали, говорят, доктор Крелин тоже собрался уезжать?» Я стал отвечать ему, что возможность, о которой он говорит, действительно существует потенциально, но вовсе не обязательно должна реализоваться. Один из доводов в пользу оптимизма – что она не реализовалась до сих пор. И есть примеры другого развития… Мне показалось, он слушал меня не без удовольствия – всякому (как и мне) хочется услышать хоть какие-то успокаивающие, обнадеживающие доводы. Но что я могу утверждать?
11.7. 91. Карадаг. В поезде, на одной из станций встретил А. К.. Он едет в Коктебель в международном купе, как положено писателю, не то, что я. Вспомнился рассказ Кнабе об этикетных требованиях и ревности среди писателей: кто в международном вагоне, кто в простом купе. В Майнце А.К., помнится, убеждал жену, что есть в дешевой закусочной стоя ей не к лицу. Всегдашняя корректировка самочувствия: мне это не нужно.
13.1.93 …Вечером позвонил Г.С.Кнабе, поздравил с премией5, очень умно рассуждал о симптоматичности этого выбора… О новом понимании истории: прежде она концентрировалась или структурировалась революциями, царями и т.п., сейчас как бы растеклась в повседневную жизнь, стала историей быта, костюма, повседневных отношений. Провинция стала действительно очень важным понятием… – нет, всех изящных и сложных ходов его мысли я воспроизвести не могу, но он подтверждал ее ссылками на мою прозу, о которой никогда со мной не говорил, из чего я мог заключить, что он относится к ней весьма всерьез…
8.1.94. …Вечером говорил по телефону с Кнабе. Он очень доволен работой в Гуманитарном университете, обстановкой, научным уровнем. Хорошо говорил о моих книгах: «Изображение революции в романе много говорит и о современной ситуации. Кроме того, вы поставили, может быть, основной философский вопрос современного знания: о возможности составить целостный образ из отдельных частностей». Договорились встретиться, пообщаться.
13.9.94. …Вечером на презентацию романа в Библиотеку иностранной литературы… Очень интересно говорил Кнабе (о том, что у меня соединяется потребность личности в автономности и необходимость общественной структурированности).
18.7.98. …Вечером долго говорил по телефону с Г.С.Кнабе на темы постмодернизма, который, по его мнению, еще долго будет определять культурную ситуацию. Скепсис к любой истине, любой положительной ценности, отсутствие общей системы затрудняет даже возможность принимать экзамены у студентов. Они не считают нужным читать те книги, которые рекомендует он. (Больше студентов смотрят фильмы, на видео: визуальная информация воспринимается с большей готовностью). Любые свои суждения считают истиной потому, что они так считают – и т.п. На Западе, кажется ему, система более устойчивая. В то же время, когда я спросил его, кажется ли ему, что уровень его западных коллег-профессоров выше, чем уровень его здешних коллег, ответил: «Конечно, ниже». – «Как же так? – спросил я. – У них не прерывались традиции, как вы только что говорили, не уничтожались школы. На чем выросли вы – и они?» – «Есть такая вещь, как капитализм, – ответил он. – Конкуренция выдвигает вверх не самых лучших». И рассказал о конкурсе на преподавательское место во Франции, где победил не самый достойный кандидат, пользовавшийся поддержкой влиятельных кругов. Я не очень понял, при чем тут постмодернизм; но говорить было интересно.
28.5.02. Развез несколько своих книжек6… Заехал к Кнабе. Говорил с ним три часа, записать содержание разговора трудно. Одна из мыслей: стало невозможно преподавать студентам систему знаний, их не интересует система, историческое развитие и т.п. Все равноценно, все взаимозаменяемо. Традиционная культура Европы чужда все растущему числу приезжих, африканцев, мусульман. События 11.9. – важный, может быть, переломный момент, люди ощутили угрозу. Протест против глобализации – также протест против ситуации, которую Кнабе называет постмодернистской. На мой вопрос, есть ли аналогия с периодом упадка Римской империи (гедонизм, проникновение варваров, которые не становились римлянами), ответил отрицательно. Там еще действовали традиционные принципы, законы, были те же боги; варвары становились римлянами и получали посты уже в третьем-четвертом поколениях и т.д. Конец Римской империи принесло христианство. (Я подумал: а может быть, ту же роль сыграет теперь ислам?)…
29.5.02. Читал брошюру Кнабе «Перевернутая страница» – о крахе русской интеллигенции. При всех испытаниях советского времени интеллигенция, по его словам, «сохранила веру в разум истории и гуманизм культуры. И только в последние годы ХХ века на нее надвинулись испытания, которые оказались несовместимыми с самой ее сущностью… То были испытания долларом, утратой самоидентификации, обесценением научной истины». С первой составляющей сравнительно ясно, вторая почему-то связана с общественным служением, без которого нет интеллигенции. Что касается третьей, тут интересно то, что относится к гуманитарной области. Вот характеристика из справочника по постмодернизму: «Истина основывается на тех искусственно выстроенных аргументах, в которые поверил создатель аргументации, и живет за счет круговой поруки тех, кто согласился эту истину разделить». Я бы тут заменил слово «поверил» – может быть, сконструировал, вера тут ни причем, но ситуация (в литературе, в критике, филологии, философии) мне знакома. Я начинаю понимать, что такое постмодернизм. Над чем-то подобным я сам продолжаю думать, набрасывая заметки к «Условным играм», но пока не знаю, получится ли. И главное, не уверен, очень ли мне хочется сейчас писать прозу. Какое-то неопределенное состояние. Кнабе чувствует себя оказавшимся не в своем времени – это неизбежно в определенном возрасте, надо это осмысливать.
31.12.06. Позвонил, поздравляя с Новым годом, Померанцу, Апту, Баткину, Кнабе. С Кнабе разговор был весьма содержательный, но пересказывать его сейчас не буду. Обменялись электронными адресами, возможно, я ему напишу… Кнабе упомянул поэта Наума Басовского, которого считает самым значительным после Самойлова и Окуджавы. Я нашел его стихи и прозу в «Иерусалимском журнале». Действительно, очень хороший поэт, я прежде прочел его как-то рассеянно. Я в ответ упомянул ему книгу Пирса «Сон Сципиона», он заинтересовался.
6.1.07. … Послал цикл «Исторические руины» Кнабе.
12.3.07… Вечером позвонил Кнабе: «Я созрел для разговора с вами» (по поводу стихов, посланных еще в январе). Дикция затрудненная, мысль, кажется, тоже. Предложил встретиться на неделе. Грустно.
17.3.07. …Неожиданный звонок от Кнабе, предложил договориться о встрече. Я записал код, собрался прощаться. «Значит, завтра от трех до четырех?» – повторил на прощанье. «Да. Мы договорились созвониться по телефону или встретиться?» – неожиданно уточнил он. «Как по телефону?» – опешил я. «Но ведь надо сначала созвониться, предварительно обговорить». – «По телефону можно обговорить сейчас». – «Ах, так? – согласился он. – Хорошо, давайте поговорим».
И начал получасовую блистательную лекцию на тему моих «Исторических руин». Я пробовал иногда стенографировать на подвернувшихся листках, но долго за ним не поспевал, и стенографирование отвлекало от смысла. Воспроизведу хотя бы немногое, отчасти по записям, отчасти по памяти.
«Ваш текст производит очень сильное впечатление. Он прекрасно написан, передает душевное состояние человека, который видит противоречивость истории. С одной стороны, все предстает как недостоверный образ, но с другой стороны, эта история была реально пережита». Он повторил это несколько раз, приводил пример: «Я помню начало войны, когда мы все кинулись в военкоматы, в искреннем порыве защищать Родину. Потом мы узнали, сколько во всем было фальши, лжи и прочего – но ведь было и то, что мы пережили. Нельзя говорить: это правда, это ложь. Моя память живет во мне – и она живет вне меня, в некой исторической реальности. Это коллизия всей философии памяти, и она осмыслена вами трагически. Вы замечательно передали эту боль – не хочется говорить отчаяние – боль, трагизм, страдание. Вы знаете то, что знаете, знаете, чем стало событие в ходе вашего развития. Образ не совпадает с тем, что было в прошлом… Мы с вами познакомились в 60-е годы (на самом деле в 70-е). Очень значительное, интересно пережитое нашим поколением время. С одной стороны, мы радовались переменам, мы легко открывались друг другу. С другой стороны, прошло 30 лет, и этот образ – не буду говорить потускнел, это индивидуально, но он изменился». И снова: «Вы пережили и передали основу и смысл истории». И еще раз о воспоминаниях начала войны. О Паустовском: это замечательный писатель, и неправильно говорить, что он описывал Колхиду, но не заметил, как «черные Маруси» увозили арестованных. Несколько раз о воспоминаниях А.Я.Гуревича: он все время разоблачает. Каким антисемитом был министр, как его преследовали. Историю не надо разоблачать…
Тут я уже не всегда улавливал ход его мысли, что-то путалось. Ему, кажется, понравилась моя «Апология лжи», но строка о том, что «восстановить предварительный вариант было бы, согласитесь, кощунством» вызвала у него возражение. «Какое же кощунство – восстанавливать историческую реальность?» Моих слов, что в этих словах ирония, он не воспринял. Сказал, что сейчас читает лекции на тему исторической памяти, мифа, попросил разрешения сослаться на мои стихи. Я сказал, что был бы восхищен и благодарен, если бы он выстроил свою лекцию, опираясь на цитаты из моих стихов, это была бы для меня честь. Разрешения спрашивать не надо, стихи были напечатаны. А если бы он об этом написал – я же не могу на слух запомнить все его мысли. «Никто не сможет это осмыслить, как вы»… Не знаю, воспринял ли он мой намек. Договорились, что пригласит меня на лекцию, которую посвятит этой теме, где-то в начале апреля. На том и распрощались. «Ну, мы все, кажется, обсудили, – сказал он. – Завтра не надо встречаться».
Чувствуется некоторая спутанность логики (все-таки ему под 90) – но какую блистательную лекцию (монолог) посвятил он моим стихам!
10.8.07. Во «Второй навигации» интересные материалы о кризисе постмодернистской концепции, которая была особенно влиятельной последние два десятка лет… Георгий Степанович Кнабе пишет о другой стороне проблемы – об идентификации. Человек, неповторимый индивид, личность, вместе с тем всегда ощущает свою принадлежность к социальной и культурной общности, сознательно или подсознательно различает «свое» и «чужое». Для постмодернизма культурная традиция, принимаемая обществом как «своя», кажется чем-то предосудительным, антигуманным, несовместимым со свободным духом. Поощряется «мультикультурность», «политкорректность», отказ от стилей, традиций и пр.
«В этой ситуации инстинкт человечества властно требует того, чего нет, – той идентификации, что утрачена в цивилизации постмодерна», пишет Кнабе. Он цитирует предсказание Умберто Эко: «В следующем тысячелетии Европа превратится в многорасовый или, если предпочитаете, в многоцветный континент. Нравится ли вам это или нет, но так будет». В человеке, однако, заложено знание о «своем» и «чужом», напоминает Кнабе. Миллионы «европейцев и американцев – не расисты и не ностальгирующие реакционеры; они просто хотят жить в стране своих дедов и прадедов и идентифицироваться с ней». Когда оказываются подорваны, упразднены какие-то насущные связи, человек культуры «уступает пространство истории чему-то противоположному идентификации и культуре – нетерпимости».
Это мы сейчас и наблюдаем – не всегда осознавая причины.
30.10.08. Вчера поздно вечером посмотрели по ТВ фильм о Г.С. Кнабе. Я осознал, как давно его не видел: лицо оплыло. Ему около 90. Но выглядел бодро, говорил прекрасно (об атмосфере времени, которая определяется повседневным бытом, частной жизнью, и не совпадает с тем, о чем пишут газеты и говорит радио). Знакомая тема, я недаром много лет пользовался привилегией его приватных лекций, когда мы вечерами прогуливались по Качергине, или за столом у него дома, или у меня на лоджии, когда он ко мне однажды заехал из своего ВГИКа. Сегодня я написал ему письмо, но компьютер его не принял, пришлось позвонить. Оказалось, у Г.С. действительно изменился электронный адрес, письмо я ему все-таки отправил.
16.10.09. … Поехал в Центр русского зарубежья на презентацию альманаха «Вторая навигация»…. Пришли авторы: Померанц (я весь вечер сидел с ним рядом, немного поговорил), Кнабе, Доброхотов, Кантор, Дубин, Ахутин, в таком же порядке Блюменкранц приглашал всех выступить. Говорили весьма интересно, я пожалел, что все это осталось не записано, можно было бы опубликовать, как материалы конференции. Пересказать не берусь, разве что наблюдение Кантора о том, что словом «Наши» – как «бесы» у Достоевского называли членов своей организации (глава «У наших»), наименовали сейчас прикремлевскую молодежную организацию, которая устраивает разные пакостные шабаши. Большего для их характеристики не надо, сказал Кантор. (Странно, как другие до сих пор этого не заметили). Да еще рассуждение Кнабе о «четырех словах», которые объединяют собравшихся: «текст» (теперь без цензуры), «интеллигенция» (исчезнувшая или исчезающая), «Европа» (которую назвал «растерянной») и – неожиданно для меня – «стиль». Это слово, сказал он, вызывает мысль не только о литературном качестве текстов, но о римском «стилосе», палочке, которой писали, т.е. оставляли след, и этот след оставался запечатленным. Тут у меня, грешным делом, возник вопрос: ведь стилосом писали по восковой дощечке, след его потом за ненадобностью как раз затирался. Но спрашивать, конечно, не стал. Приятно был видеть, как бодр Георгий Степанович.
Я, выступая, сказал, что мне, литератору, не культурологу и не философу, участие в альманахе позволило соприкасаться с кругом идей, формирующих мироощущение, стимулирующих мысль. За несколько лет сложилось ядро более-менее постоянных авторов, среди них немало близких мне лично людей, в советское время мы с ними вели многочасовые беседы на темы, которые теперь обсуждаются печатно, вспомнил о своих долгих беседах с Померанцем, приватных лекциях Кнабе. Не знаю, велик ли у альманаха тираж – какую роль для культуры может играть деятельность небольшого круга? И помянул зацепившие меня когда-то слова Дубина о том, что культурный прорыв не может быть героизмом горстки людей, он должен сопровождаться структурными устройствами. (Творчество единиц «не порождает ни нового словаря, ни новых принципов, ни системы мысли»). А ваш «Центр Левады» (с которым тоже был когда-то близко знаком), спросил я Дубина, является ли таким «структурным устройством»?..
22.3.10. …Поздно вечером еще неожиданный звонок: Г.С. Кнабе. Трубку взяла Галя, он говорил с ней. У него проблемы с закупоркой сонных артерий, сознание иногда плывет, надо оперировать, удалить бляшку. Узнал (от кого, интересно?), что у меня была такая операция, спрашивал о моем опыте. Но ему 90 лет, трудно советовать. При всем том работает по утрам, хотя быстро устает. Галя меня к телефону не стала звать, почувствовала, что он под конец разговора устал.
23.3.10. Позвонил Кнабе: не поделитесь ли вы своими впечатлениями об операции, не со мной, а моим врачом? Я сказал: ну, дайте ему мой телефон, я все расскажу, если ему интересно. Вы хотите, чтобы он вам позвонил? – он немного смутился. Сказал, что даст врачу мой телефон. Тот, конечно, не позвонил. Почему он подумал, что врачу могут быть интересны мои впечатления? Не может решиться на операцию, я в 90 лет тоже бы не решился. Грустно – и как близко! Речь уже немного плывущая.
1.12.11. …Умер Г.С. Кнабе, на 92-м году жизни. Узнал я об этом случайно, сообщили только на сайте «Свободы». Баткин в некрологе сказал, что как человек Георгий Степанович был значительней того, что он писал. (Хотя и писал прекрасно.) Один из существенных для меня людей.
1 Помнится, Георгий Степанович сказал, что в Пензе не увидел ни одного интеллигентного лица. Он вообще любил ездить. Из Качергине выбрался как-то в Клайпеду, говорил, что она произвела на него сильное впечатление. А в чем это впечатление? – попытался выяснить я (сам в Клайпеде не был). – Ганза, – ответил коротко Кнабе.
2 Я переводил тогда с немецкого книгу Г. Форстера «Путешествие вокруг света», там было много цитат на разных языках, в том числе на латинском.
3 Моя повесть «Прохор Меньшутин» тогда существовала только в рукописи
4 Имеется в виду стихотворение Д. Самойлова «Залив»: «Я сделал свой выбор. Я выбрал залив, / Тревоги и беды от нас отдалив, / А воды и небо приблизив, / Я сделал свой выбор и вызов».
5 Речь идет о Букеровской премии, которая мне была вручена в декабре 1992 г. В романе «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича», за который была присуждена премия, обсуждается «провинциальная философия» героя.
6 Речь идет о «Стенографии конца века»