Как в России существует исконная и непреходящая традиция пенять на «тлетворное влияние Запада», так и на Западе нередко можно услышать сетования на дурное американское влияние, приведшее в последние десятилетия к коммерциализации человеческих отношений в Европе. Тезис, на первый взгляд, бесспорный. Вопрос только в том, что еще в 19 веке о коммерциализации европейца можно было прочесть не только у почвенника Достоевского («Зимние заметки о летних впечатлениях»), но и у западника Герцена, не без горечи признававшего, что «в Европе правит купец». Да и в самой Европе беспощадный обличитель господствующего нигилизма, Фридрих Ницше, искренне сокрушался: «Современное общество заражено американизмом, есть что-то дикое в этой алчности к золоту, которая характеризует современных американцев и все в большей степени заражает современную Европу».
Так что если проблема европейцев в том, что они подпали под дурное влияние, то возникла она, похоже, даже не вчера. Однако склонен предполагать, что американцев — в недавнем прошлом выходцев из Европы – можно упрекнуть разве что в том, что они с лихвой возвращают когда-то полученное наследство. Сегодня они лишь возглавляют мировые гонки по коммерциализации существования, продолжая не ими начатую эволюцию человека от «животного социального», согласно Аристотелю, к «животному экономическому».
Это, конечно, не означает, что в прошедшие времена человека совершенно не заботило его материальное положение, просто до определенного исторического момента стремление извлечь максимальную материальную прибыль и вкусить все возможные жизненные блага не являлось основным общественным идеалом, абсолютной и непререкаемой ценностью. И даже такая неоспоримая для каждого трезвомыслящего человека максима, что «лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным», в эпоху Фомы Кемпийского и подражаний Христу выглядела довольно спорной. «Презирай земные богатства, дабы ты мог приобрести небесные», — учил паству Бернар Клервосский. Не говоря уже о евангельском: «легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное».
Заглянув в более отдаленные эпохи можно убедиться, что и тогда у людей культивировались и почитались иные жизненные идеалы1. Нельзя сказать, чтобы меньше было жестокости и страданий, грязи и крови, но в господствующих слоях общества задавался более высокий нравственный вектор, чем прагматическая устремленность к материальной пользе, понятой как конечный смысл существования.
Смену ценностных ориентиров наступавшей буржуазной эпохи красноречиво описывал Константин Леонтьев: «Не ужасно ли было бы думать, что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные Акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арабеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари бились на турнирах для того только, чтобы французский или немецкий или русский буржуа в комической своей одежде благодушествовал бы «индивидуально» и «коллективно» на развалинах этого прошлого величия?.. Стыдно было бы за человечество, если бы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал бы навеки»2.
Но ведь эстетические оценки – вопрос всегда целиком субъективный: кому нравится осетрина в белом вине, а другой предпочтет щи из кислой капусты. И сегодня найдется немало людей, которых куда более восхищает дизайн последней модели сошедшего с конвейера «Мерседеса», чем пернатый шлем великого полководца, и которые охотно предпочтут блестящему рыцарскому турниру хороший футбольный матч или веселое эстрадное шоу. Не создает ли каждая эпоха свои представления о прекрасном, и не на свой ли манер решает вопрос о том, что такое хорошо и что такое плохо. «Вкус – дело вкуса», — любят повторять поклонники безвкусицы, что, впрочем, не отменяет существа затронутой проблемы.
Проблема же состоит в том, существует ли «ценностей незыблемая скала», или принцип относительности безраздельно царит в мире человеческих идеалов и ценностей.
Каждое время по-своему отвечает на этот вопрос, и создается впечатление, что история человечества совершает бесконечные маятниковые движения между двумя крайними точками, двумя радикальными способами разделаться с истиной. Эпохи безоговорочной абсолютизации истины, избиения во имя ее торжества инакомыслящих, а также всех, осмелившихся усомниться в ее неоспоримой правоте, сменяются эпохами, подвергающими тотальной релятивизации сам принцип истины, провозглашающими относительность любых оценок и ценностей единственной и окончательной Истиной.
На этих качелях истории беспрерывно раскачивается человек от времен фанатичной веры до времен безоглядного цинизма, туда и обратно: от мумифицированных истин, мирно почивших в догме, до карамазовского «все позволено».
Однако данная проблема затрагивает не только окружающую человека действительность, но и самого человека, его онтологический статус. Существуют два взаимоисключающих воззрения на суть человеческой природы, каждое из которых, тем не менее, имеет свои резоны. Одни полагают, что нет ничего принципиально нового под луной, и человеческая природа в основе своей неизменна. Другие уверены, что мир бесконечно меняется, и человек радикально изменяется вместе с ним. Для подтверждения первой точки зрения достаточно обратиться к многовековой письменной традиции, свидетельствующей о том, что человек испокон веков постоянно кружит над одними и теми же вековечными проблемами бытия: смысла жизни, загадки мироустройства, тайны смерти, ценности дружбы, превратностей любви, поиска Истины3. И точно так же на протяжении веков душу человека терзают одни и те же темные бесы: страха, сладострастия, ненависти, зависти, ревности, властолюбия, тщеславия, и об этом повествуют многочисленные литературные опыты, оставленные нам ушедшими поколениями.
Как в высоких, так и в низменных своих проявлениях человек обнаруживает завидное постоянство натуры. А значит, можно говорить о единой человеческой природе, остающейся неизменной при сменах культур и социальных формаций.
Свои аргументы имеют и сторонники противоположного взгляда на проблему. Нет той самой «ценностей незыблемой скалы», на которую уповал Осип Эмильевич Мандельштам. «Разве способны мы воспринимать и чувствовать трагедии Эсхила и Софокла так, как их чувствовали и воспринимали современники», — спрашивал Освальд Шпенглер. Не является ли наше прочтение древних текстов всего лишь искусственной реконструкцией, невольно подгоняемой под стереотипы современного мировосприятия и не имеющей ничего общего с писаниями великих греков? Не выстраивает ли каждая культура свою собственную систему ценностей – эстетических, этических, религиозных, доступных лишь ее исконным носителям? А потому и не может быть единых критериев для их объективной оценки.
Каждый культурный космос рождает свою ценностную иерархию: египетскую, китайскую, индийскую, европейскую, в пространствах которой возможна встреча с эллином или иудеем, но отнюдь не с человеком-вообще, человеком-на-все-времена, как склонен был считать, к примеру, Джон Локк, полагавший, что достаточно обнаружить, что думают современные ему французы и англичане, чтобы знать, что в свое время думали греки и римляне, поскольку «человек всегда и повсюду одинаков».
По сути, вопрос заключается в том, существуют ли универсальные свойства человеческой природы, позволяющие говорить о человеческой истории как о едином процессе, или таковых нет, и человек текуч, как река, и то, что проецируется нашим разумом как линия исторического бытия человечества, на деле всего лишь беспорядочно разбросанные во времени и пространстве пунктиры?
Оспаривать то, что жизнь — это процесс беспрерывного изменения и становления, особенно в нашу эпоху безумного калейдоскопа сменяющих друг друга событий, занятие довольно бесперспективное. Однако при всем «лица необщем выраженьи» предшествующих культурных эпох, остается в них нечто неистребимо общее, неразрывно объединяющее, а именно — лицо.
При всем различии ценностей и традиций, некогда существовавшие и ныне существующие культуры имеют несомненную общность. И эта общность культур – культура. От примитивной наскальной живописи до сверхсложных композиций современного искусства, культура едина как выражение духовного модуса человеческого существования, стремления и способности людей переживать и творить мир в многообразии символических форм. Воля к творчеству как к реализации духовного модуса, заложенного в человеческой природе, остается неизменной сущностью вида Homo sapiens на всем протяжении истории. Волю к творчеству следует понимать в самом широком смысле, как волю к осуществлению культуры, о чем писал Николай Бердяев; сюда входит не только искусство, но и религия, мораль, наука, социум – словом, все то, что составляет человеческую историю.
В этом смысле, вероятно, и следует понимать определение, данное Мерабом Мамардашвили: «Человек – это длительное усилие». Человек не сводим только к своей актуальной данности, поскольку пребывает в непрерывном становлении, реализуя многообразие заложенных в нем потенций. Он всегда в пути, со всеми падениями и подъемами, ему сопутствующими. Он одновременно субъект и объект творческого усилия, и, подобно Протею, принимая тысячи обличий, претерпевая бесконечную череду изменений, остается верен самому себе, в то же время постоянно от себя ускользая. Именно таким образом происходит процесс цивилизации, «проходящий через целый ряд поколений и меняющий личностные структуры людей, не изменяя при этом их природу»4 (курсив мой – М.Б.) – считал немецкий историк культуры Норберт Элиас. И здесь возникает невольный вопрос: как соотносятся меняющиеся в ходе цивилизации личностные структуры людей с их неизменной человеческой природой? Какие свойства этой природы оказываются востребованными нашим постиндустриальным обществом, и какие личностные структуры оно создает, культивирует и тиражирует как достойный подражания образец? И, наконец, не является ли проблема коммерциализации человеческих отношений только одним из следствий, частным случаем куда более глобального процесса современных трансформаций личностной структуры под воздействием цивилизационных изменений?
Г.С. Померанц предостерегает от ядов, которые, по его мнению, неизбежно вырабатывает каждая цивилизация в ходе своего развития, и от смертельной концентрации которых, в конце концов, погибает. Имеем ли мы дело с симптомами подобной болезни или это всего лишь естественный этап в ходе развития, очередная смена стадий в историко-культурном становлении общества?
Чтобы оценить произошедшие сдвиги, следует, прежде всего, определить критерий, по которому мы собираемся судить к лучшему или к худшему изменился в процессе цивилизации тот человеческий тип, который определяет и, в свою очередь, сам определяется современным постиндустриальным ландшафтом.
Если сравнивать сегодняшнюю Европу с эпохой средневековья, то среди прочих отличий можно отметить сглаживание жестких сословных перегородок. Социум стал более однородным, но и более стратифицированным. Несомненно, и поныне сохраняются существенные различия, отделяющие политическую и денежную элиту от простых среднестатистических граждан. Однако эти различия не сопоставимы с теми, что отделяли знатного вельможу от, предположим, представителя цеховой корпорации.
Общество усреднилось и демократизировалось. Но выравнивание и в коллективе, и в обществе обычно происходит по нижнему уровню. Что-то оказалось невозвратно утерянным, бесследно исчезнувшим. Не об этой ли дорогой его сердцу потере сокрушается в уже приведенном нами отрывке Константин Леонтьев?
То, что в итоге оказалось нами утерянным, можно было бы определить как аристократизм человеческого духа, как вектор высших проявлений человеческой природы, ведь не об отживших же аксессуарах рыцарского гардероба вздыхал известный русский мыслитель. Скорее, его печалило, если переформулировать афоризм Лихтенберга, то, что на смену величию человеческого духа приходит величие человеческого нюха. Вовремя уловить веяния времени, выгодно использовать сложившиеся обстоятельства и извлечь из всего этого максимальную практическую пользу – вот залог социального успеха и секрет жизненного преуспевания – основных ценностей наступившей эпохи. На страницах журнала «Форбс»5 пишется сегодня «Теогония» нашего времени.
Возможно, что в результате сложившихся перемен жизнь для многих оказалась комфортней и безопасней, чем раньше, но зато и безмерно пошлей. Пошлость стала воздухом, которым мы дышим. Секрет пошлости – в незатейливой аберрации на тотальное снижение любых проявлений человеческой сущности. Вроде бы в наличии остается все то же, но только куда более мелкой монетой: чувства, мысли, вкусы, склонности, поступки. Та же фуга Ре-минор, но только в качестве пикантной затравки к последующей музыкальной попсе, Мона Лиза, но на обертке туалетного мыла и т.д.
Принцип калокагатии6, столь ценимый античной философией, ныне претерпел существенную девальвацию. Вместо Красоты, раскрывающей идею возвышенного и призванной облагораживать души, торжествует культ красивости в его массовом глянцево-рекламном выражении, призванный возбуждать душевный зуд незамедлительного обладания этим одушевленным или неодушевленным, но равно вожделенным объектом.
Добро услужливо уступает место добродушию, чувству, возникающему у человека обычно на сытый желудок, и предполагающему определенную склонность к благотворительности, конечно, в разумных пределах.
А упоминание об Истине считается неприличным в кругах, близких к интеллектуальным, из-за ее сомнительной в наши дни репутации.
Один из искушеннейших диагностов Х1Х века Алексис де Токвиль писал: «Я стремлюсь увидеть новые обличья, под которыми может появиться в мире деспотизм. Первое, что поражает наблюдателя, — это неисчислимое множество людей, равных и одинаковых, неустанно стремящихся к мелким суетным удовольствиям, которыми они перенасыщают свою жизнь. Каждый из них, живя отдельно от других, чужд судьбе всех остальных, человечество в целом представляют для него его дети и личные друзья. Что же до его сограждан, он рядом с ними, но он их не видит, он касается их, но их не ощущает, он существует лишь в себе и для себя одного, и пусть у него и существует родство, страну он, можно сказать, утратил.
Над этой расой людей стоит огромная и покровительствующая власть, взятая исключительно для того, чтобы обезопасить их благоденствие и надзирать за их судьбой. Эта власть абсолютная, подробная, регулярная, осмотрительная и благожелательная. Она была бы похожа на авторитет родителей, если бы как у родителей ее целью было бы подготовить людей к взрослости, но она, напротив, стремится держать их в вечном детстве; ее вполне устраивает, что люди наслаждаются жизнью, лишь бы они не думали ни о чем, кроме этого наслаждения»7.
Эти невеселые наблюдения Токвиля как бы перекликаются с откровениями Великого инквизитора у Достоевского о «миллионах счастливых младенцев», о «рае всеобщего муравейника», как о принципе единственно разумного мироустройства для «слабого человека», более всего страшащегося личной свободы и нуждающегося лишь в отеческой опеке властей.
Тут-то невольно и задумаешься над вопросом: а не является ли неизбежной платой за невиданный научно-технический прогресс общества и неотъемлемые завоевания современной западной демократии катастрофическое понижение ресурсов человеческого в человеке, вырождение его духовной природы, деградация присущей ему воли к творчеству, воли к культуре и, как основы всего этого, – воли к жизни? «Не взрыв, но всхлип», — такой финал человеческой истории предчувствовал Томас Элиот.
Так прав ли был Норберт Элиас в своем утверждении, что процесс цивилизации изменяет только личностную структуру людей, не меняя при этом их природы? Или же сама природа людей, в зависимости от типа складывающихся личностей, может быть подвержена трансформациям?
Уникальность нашей ситуации состоит в том, что в течение всей обозримой истории человек еще ни разу не попадал в горнило столь тотальной перековки сознания, такой вязкой зависимости от созданной им самим среды обитания, не знал таких изощренных искушений многочисленными техническими благами цивилизации, как сегодня. Иными словами, его природа еще не подвергалась подобным испытаниям да к тому же в масштабах столь глобального эксперимента.
Сложность исследуемой проблемы, помимо анализа этой весьма не простой задачи, заключается еще и в том, что само понятие «человеческая природа» крайне туманно и вряд ли поддается сколь-либо удовлетворительной формализации. Поэтому оговоримся, что мы будем подразумевать здесь, прежде всего, духовную составляющую этой природы, т.е. человеческую открытость к вопрошанию Абсолюта, и рождающуюся из нее способность к креативности, волю к осуществлению культуры.
В дальнейшем попробуем проследить, какие тенденции развития личностной структуры индивидуума продуцирует современное общество, и какое воздействие эти тенденции способны или же не способны оказывать на нашу природу. Естественно, что речь может идти только о некоторых из наличествующих и представляющих интерес для рассмотрения тенденциях.
К ним следует отнести: революционные перемены в феноменологии быта, метафизику современного индивидуализма, опыт нового номадического сознания, психологию гедонизма и коммерциализацию человеческих отношений, не исключая и пространство культуры. Явления, безусловно, связанные и взаимообусловленные в действительности, но выделяемые в своей отдельности лишь в целях удобства анализа.
Даже за последние десятилетия в быте людей произошли существенные изменения, он претерпел кардинальное обновление. Результаты воздействия этих изменений на человеческую психику еще предстоит осмыслить, но уже сейчас можно предположить, что такие факторы нашего повседневного существования как всевозможные средства видеотехники, а затем и интернет, обусловившие тотальное проникновение в нашу повседневную жизнь виртуальной реальности, не могли определенным образом не скоррегировать наше сознание. Для одних это расширило сферу достижений культуры, для других – горизонты их сновидений.
Возросли возможности новых коммуникаций, которые должны были бы способствовать обретению более тесной общности между людьми, но на деле эти новые способы связи зачастую лишают нас тепла непосредственных человеческих контактов. Общение потеряло необходимую атмосферу интимности и напоминает, скорее, тюремное свидание под неизменным наблюдением механического посредника – телефонного или электронного аппарата.
Если вторжение технических приборов способно оказывать влияние в ходе научного наблюдения даже на процессы, протекающие в микромире, то что уже говорить о более сложных процессах человеческого бытия. Один их современных философов как-то отметил, что не только мы смотрим в телеэкран, но и телеэкран, в свою очередь, вглядывается в нас.
Согласно Канту, мы все живем в мире явлений, мире, спроектированном априорными свойствами нашего сознания, неизбежно конструирующими непроницаемую для нас на самом деле реальность в доступных категориях времени, пространства и каузальных связей. Технические достижения позволяют сегодня удвоить этот, по сути, непознаваемый мир, втиснуть еще одну матрешку в уже имеющуюся.
Структура жестко иерархизированного вертикального двоемирия – град земной под градом небесным, — присущая средневековому сознанию, в итоге оказалась замещенной горизонтальным виртуализированным двоемирием сознания современного. Для человека средневековья Бог являлся точкой центрирования и основой иерархического единства Вселенной. Благодаря этому его жизнь получала сверхличностный смысл, сопряженный в неразрывное единство со смыслом всего мироздания.
Для человека современной цивилизации такая точка центрирования, стягивающая в единый узел смысл его существования и существование мира, оказалась безнадежно потерянной. Мировоззрение, основанное на принципах жизненного прагматизма, по самой своей сути (у каждого имеется свой собственный прагматический интерес, чаще всего не совпадающий или даже противоречащий интересу другого), не способно творить единый универсум. Индивид с необходимостью сам для себя становится такой точкой отсчета мироздания и, тем самым, оказывается наглухо замурованным в собственном индивидуальном пространстве, приватном космосе. Он – вечный Робинзон бесконечных коммуникационных линий.
В постоянно усложняющемся мире возрастает количество разнообразных технических новшеств и всевозможных бытовых услуг, сервис становится все более удобным и ненавязчивым. В цивилизованных странах уменьшается экономическая зависимость членов семьи друг от друга. И мужчины, и женщины в современном западном обществе способны вполне успешно выживать в одиночку, не налагая на себя обременительной тяжести брачных уз и тщательно оберегая свое жизненное пространство от «недопустимого скандала» — вторжения в него Другого8. С одной стороны, западный человек болезненно переживает свое экзистенциальное одиночество, ощущает временами чувство вселенской заброшенности, с другой – готов отчаянно защищать свою территорию от проникновения Другого.
«Было бы здоровье и хорошо оплачиваемая работа, все остальное приложится», — любит повторять здравомыслящий современник. В этой расхожей фразе заключена квинтэссенция его практической мудрости и накопленного житейского опыта. Однако, как не без оснований считал все тот же Константин Леонтьев: «Индивидуализм губит индивидуальность людей, областей и наций»9. Жизнь, лишенная трансцендентного проекта, волей-неволей ограничивается существованием здесь-и-теперь, и потому старается сделать это существование как можно более приятным и комфортным. В этом законном желании на помощь индивидууму приходит грандиозная по своим масштабам современная индустрия зрелищ и развлечений. В плену ее сладких грез время бежит незаметно, она не напрягает, не требует духовных усилий, не бередит душевных ран и отвлекает от постылых повседневных забот. Она словно пряный пикантный соус, приправа к пресноватым будням.
Наша накатанная техника скольжения по жизни до поры до времени является патентованным средством защиты от ее подспудного трагизма. Но рано или поздно защита рушится, подступают неизбежные болезни и смерть – час неотвратимой расплаты по необеспеченным высшим смыслом жизни приватным счетам. В какой-то момент существование дает трещину и скольжение оканчивается. Человек застывает над бездной и с жуткой отчетливостью осознает, что опереться ему не на что, ни в самом себе, ни в ставшем вдруг чужим и враждебным мире. Все очарования тешивших сердце миражей блекнут, радости гедонизма безнадежно тускнеют, и человек остается один на один с вопиющей бессмыслицей собственных страданий.
«Здесь-и-теперь», которое составляло его единственное богатство, все, на чем он как будто бы прочно стоял, внезапно начинает ускользать, словно точка опоры из-под ног повешенного. И душевная пустота оказывается последней платой житейского прагматизма за недолгий наркотический сон.
Но если ты мгновенным озабочен
Твой жребий страшен и твой дом непрочен10.
В человеке есть экзистенциальная устремленность за горизонт смерти, осознание конечности его физического существования стимулирует в нем прорыв к Бесконечному. В реализации такого прорыва как способа преодоления конечности собственного бытия находит выражение его творческая сущность, его высшая духовная природа. Та или иная эпоха лишь предоставляют более или менее благоприятные условия для осуществления этого прорыва, но без такого прорыва человеческая жизнь теряет измерение глубины и никакие блага на поверхностном уровне существования не способны эту потерю компенсировать. Ибо достижение этой глубины и является высшим смыслом человеческого бытийствования, его неотчуждаемым онтологическим статусом.
Наше время, по всей видимости, относится к наименее благоприятным историческим периодам, способствующим раскрытию в человеке его духовной глубины, его экзистенциальной сущности.
Личностная структура, формируемая современной западной цивилизацией, менее всего способна апеллировать к высшим уровням человеческого сознания. Она активно использует возможности интеллекта, но духовная сфера остается ею фактически невостребованной. Сегодня идеалом жизненного успеха в общественном сознании представляется карьера звезды шоу-бизнеса, спортивной знаменитости, высокооплачиваемого киноактера или преуспевающего бизнесмена. Область духовных интересов перемещается на периферию общественной жизни, становится способом проведения досуга, хобби для чудаков или предметом эзотерических штудий для маргиналов.
«Ничего нет более укорененного, чем кочевник»11, — отмечал Эммануэль Левинас. Консервативный уклад жизни, укорененность в бытии, простота нравов и сопряженность собственного существования с естественным природным ритмом: в этом варварском существовании, при всей его жестокости и дикости, была несомненная органичность, сила стихийности, вкус живой, хотя и беспощадной, жизни. В незапамятные времена древние кочевники путешествовали со всем своим скарбом, сопровождаемые семейством, в окружении многочисленных соплеменников. В итоге многолетних странствий кочевники, в конце концов, или переходили к оседлому образу жизни и затем растворялись среди местного населения, или же вольные скотоводы, промышлявшие набегами и грабежами, вдруг превращались в грозную военную силу, и под предводительством аттил и чингис-ханов наводили ужас на цивилизованные народы, становясь для них настоящей чумой, «бичами божьими», видимо только затем, чтобы так же внезапно исчезнуть со страниц истории или остаться как этнографическая достопримечательность.
В поисках то ли экономической выгоды, то ли средств к существованию нынешний житель Америки, как, впрочем, и обитатель Европы, вынуждены беспрестанно колесить по свету, меняя города и страны, влекомые бодрящими душу мечтами о надежном заработке и карьере.
В отличие от своих давних предшественников современный номада путешествует, как правило, не отягощенный тяжелой поклажей. В одиночестве или с семьей он переезжает на новое место, быстро приспосабливается к новой среде, обзаводится новой квартирой, мебелью и новыми знакомствами. Все его добро умещается в чековой книжке, банковский счет свидетельствует либо о его респектабельности, либо о еще несбывшихся упованиях. Дом для него – только очередное пристанище, привал в пути. Дружеские отношения, складывающиеся обычно на протяжении долгих лет постоянного общения, – непозволительная роскошь. С него довольно и дружелюбия, объект которого при необходимости всегда легко заменим. «Все о'кей» или «нет проблем» — его неизменный пароль и отзыв на все вызовы жизни, которую не стоит усложнять и драматизировать. Чудеса технической мысли делают его более мобильным, более независимым от стеснительных пут постоянного жилья. Автомобиль, телефон, видео, факс, телевизор, компьютер — пользование этими дарами цивилизации, незаменимыми для работы и отдыха, вовсе не требует при этом наличия стен и крыши над головой. Скорость передвижения и портативность необходимых технических средств – вот главные союзники номадического стиля существования, который с готовностью обслуживает современная гипериндустрия. «Все свое ношу с собой и поэтому всегда налегке», — шутят кочевники с кейсами. Патриархальный уклад жизни с неспешным ритмом общих семейных трапез в окружении старых вещей, сохраняющих родовую память о почивших отцах и дедах, альбомы с выцветшими от времени фотографиями, чьи страницы пропитаны ароматом прошлого и еще удерживают в памяти зримую связь поколений, — все это обречено кануть в небытие.
Современный номада проносится по жизни, не оставляя за собой следа во времени. Он живет здесь-и-сегодня, вне прошлого и без будущего. Он – одна из элементарных частиц в атомизированном мире человеческого распада.
Нельзя сказать, что он не ценит вещи. Он любовно и бережно относится к своей машине, к своему компьютеру. Он тщательно выбирает марку своего мобильника. Он высоко ставит их функциональные качества. Но, в отличие от людей прошлых поколений, для которых вещи, перешедшие от отца к сыну, и от сына доставшиеся внуку несут неизгладимый отпечаток личности, вещей, словно вобравших в себя индивидуальность их прошлых владельцев, и в силу этого, как бы ставшие одушевленными, для номадического сознания вещи остаются стандартно-безличными. И когда завтра на рынке появятся их более совершенные аналоги, он без сожаления выбросит вчера еще любимую, но ставшую уже ненужной игрушку, чтобы приобрести новую. На смену миру, где вещи были очеловечены, приходит мир, в котором человек овеществлен. Прежнее кочевье-в-бытии уступило место нынешнему кочевью-мимо-бытия и ни о какой укорененности уже не может быть и речи.
Слово «идиотес» в Древней Греции обозначало частное лицо, не обремененное общественными обязанностями. Ничего обидного в этом слове не было, речь шла о людях, ведущих сугубо частный образ жизни, и не вовлеченных в политику.
Сегодня ситуация другая. Политика пронизывает буквально все сферы существования и посредством масс-медиа активно вторгается в наш быт спортом, рекламой, бесчисленными сериалами и, конечно, новостями и аналитическими программами. Мы не греки, и слово идиот у нас давно уже стало ругательным. Естественно, что при этом изменилось его значение. Теперь оно вполне может относиться и к людям, которые склонны заниматься политикой, и зачастую употребляется именно в этом контексте.
В наше время политика, ставшая значимым компонентом массовой культуры, успешно играет на нижних регистрах человеческой души: ненависти, зависти, национальной спеси и постоянно дремлющей в тайниках сознания тяги к агрессии. Политика сакрализует оставленное ей в наследство религией пространство истории, творя свои идеологические мифы и политические легенды, и консолидируя в этих точках псевдо-сакрального напряжения витальную энергию масс.
Политика разрушает историческое время, прорастая в нем изнутри и сохраняя нетронутой его форму, но наполняя эту форму собственным содержанием. Она намеренно искажает масштабы происходящего. Под воздействием ее пропагандистской машины события ничтожного порядка зачастую гипертрофируются в события мирового значения, события же мирового значения при необходимости ставятся по важности в один ряд с прогнозом погоды; реальные факты подтасовываются в умелых руках политического фокусника, так что понятия правды и лжи теряют всякий смысл, будучи использованными в контексте политической целесообразности. В результате вместо целостного исторического полотна получается дежурный паззл политической мозаики, складываемый каждый раз заново, в зависимости от смены политических установок.
Разнообразные новости политической жизни постоянно захлестывают горизонт человеческого бытия и спешат стать доминантами индивидуального сознания. Это рабство у политики современный человек с гордостью именует своей взвешенной гражданской позицией. Он и не осознает, что им цинично манипулируют, используя его природную склонность к коммюнотарности12, его внутреннюю заангажированность судьбами мира. Зато здесь он способен, наконец, совершить прорыв из своего одиночества в эфемерную общность политических однодумцев. Он взбирается на идейные баррикады и готов вступить в смертельную схватку с мировой несправедливостью во имя вящего торжества то ли коммунизма, то ли национализма, то ли толерантности. Рабство у политики дарит ему драгоценную иллюзию бескорыстного служения идеалам, не нарушая при этом привычного прагматизма его повседневных целей. По сути, он ничем не рискует, поскольку всегда остается в чисто умозрительной сфере. Свободу же высказывать мнения, которые он привык считать собственными, никто у него и не пытался отобрать.
Так политика, являясь хоть и важной, но всего лишь составной частью исторического процесса, начинает подменять собой целое, претендуя на то, чтобы представлять самою историю. В результате ее сверхконцентрации в современных средствах массовой информации происходит неизбежное выхолащивание исторического сознания сознанием политизированным.
Параллельно с процессом постоянного усложнения ноосферы идут процессы упрощения человеческого сознания. Вопрос здесь не только в убогих формах проводимой масс-медиа вивисекции. Как отмечают встревоженные филологи, во всех европейских языках в последние годы происходят сходные явления. Там, где раньше человек без труда находил с десяток ярких эпитетов, позволявших передать тончайшие оттенки своих переживаний, теперь он с легкостью обходится несколькими общеупотребительными клише или же выражает свои эмоции с помощью междометий. Кто-то именует это экономией языковых средств, кто-то – стремительным обнищанием языка общения. Во всяком случае, вспоминается один из тезисов «Логико-философского трактата» Людвига Витгенштейна: «Границы моего языка означают границы моего мира».
Овладев сверхсложными технологиями, научившись создавать образцы искусства, безупречные по технике исполнения и в то же время низкопробные по своему качеству, современный человек активно декларирует свою приверженность ценностям культуры, воспринимая при этом культуру не как качество жизни, а как количество предоставляемых ею к его услугам материальных и духовных благ.
На Западе принято рассматривать культуру лишь как часть цивилизации. Но культура, в силу самой своей природы, не может являться частью, ибо предстает всегда как целое. Если говорить о связи, существующей между культурой и цивилизацией, то культура – это, скорее всего, форма самосознания цивилизации. И современная культура – только бесстрастное свидетельство ее содержания.
Пожалуй, одна из наиболее характерных черт нашей эпохи – это безудержная экспансия массовой культуры. Специфической особенностью этой культуры является то, что художественные достоинства произведения, обычно имеющие определяющее значение при его оценке, либо отходят на второй план, либо вовсе не принимаются в расчет. Основными приоритетами становятся развлекательная функция и коммерческий успех.
У массовой культуры есть излюбленные литературные жанры: детектив, фэнтези, женский роман, имеются и свои предпочтения в музыке, живописи, кинематографе. Однако массовая культура не определяется тем или иным жанром – она всеядна и вездесуща. В ее богатом меню представлено большое разнообразие стилей, жанров, поэтик. Но все эти как примитивно простые, так и нарочито изысканные блюда состряпаны не из натуральных продуктов, а из грубых эрзацев.
Внутри массовой культуры происходит дифференциация уровней, выстраивается нечто наподобие иерархии, образуются свои доморощенные элиты. Так, поклонники творчества А. обычно склонны смотреть несколько сверху вниз на любителей Д. или М., а знатоки и тонкие ценители псевдоинтеллектуальных кунштюков, воспаривши душой к непреходящим шедеврам П. или К., откровенно поплевывают и на одних, и на других.
Ну что же в этом принципиально нового, — подивится просвещенный современник, — картина стара, как мир. Известно ведь, что и во времена Пушкина капризная публика зачастую предпочитала его поэзии стишки Бенедиктова, а в конце Х1Х века самым популярным русским писателем, которым зачитывалась интеллигенция, были не Толстой и Достоевский, а Петр Дмитриевич Боборыкин. Хорошенько поройтесь в библиотечной пыли – и увидите, каким только хламом не увлекались наши почтенные предки.
Спору нет, всегда существовали как чтение, так и чтиво. Но сегодня проблема не сводится лишь к качественным различиям тех или иных артефактов культуры, речь идет о другом. И потому, прежде чем продолжить нашу тему, не худо было бы задаться вопросом: существовала ли массовая культура всегда, или же своим чудесным появлением она обязана исключительно нашему времени? Попробуем разобраться.
Историческая ретроспектива вроде бы подтверждает правильность первого предположения. Ну конечно же, были толпы народа, наводнявшие императорский Рим и требовавшие от власти обещанных «хлеба и зрелищ». Были полные горечи и желчи строки русских поэтов и золотого, и серебряного века, клеймившие толпу, чернь, и вкладывавшие в эти понятия не социальный, а духовный смысл. Был шекспировский Гамлет, язвительно комментировавший эстетические предпочтения бедняги Полония: «… ему надо плясовую песенку или непристойный рассказ, иначе он спит…»13
Примеров можно привести множество, суть не в этом. Безусловно, что издавна возникали как высокие, так и низкие образцы искусства, и существовало разделение на культуру просвещенных верхов и культуру невежественных низов. Хотя, к слову сказать, в известные времена вкусы «просвещенных» верхов не слишко отличались от вкусов темных низов.
Однако пока все эти рассуждения доказывают только то, что и так не требует доказательств, а именно тот факт, что культура, как и самая жизнь, основывается на принципе качественных отличий, которые и лежат в фундаменте бытия. Хаос вполне способен оказаться творящим и продуктивным, как доказывал Илья Пригожин, но только наличие иерархических структур и тех же качественных отличий претворяют Хаос в Космос.
Тут-то и возникает основная трудность: как отыскать универсальный эстетический критерий для оценки этих бесконечных качественных отличий и для определения их места в иерархии духовных ценностей? Нет почвы более зыбкой для самостояния нашего современника.
Как подсказывает исторический опыт, нет ничего изменчивей, чем наше представление о прекрасном. Достаточно беглой прогулки по музею истории изобразительных искусств, чтобы в том убедиться. Да что там исторический опыт, когда и в наш век не только у разных народов, но и у разных поколений одного и того же народа свои взгляды на то, что именно считать прекрасным.
Видимо, правы философы, когда утверждают, что ценности не имеют объективного обоснования. И все-таки они, эти ценности, каким-то образом существуют, несмотря на отсутствие таких обоснований. Великие достижения человеческого духа шествуют через века, все так же продолжая вызывать восхищение. По-прежнему, как и тысячи лет назад, человек внутренне замирает от красоты морского пейзажа. Можно долго спорить о достоинствах того или иного объекта, находить его совершенным или заурядным. Главное же заключается в том, что человек наделен чувством прекрасного, которое разные люди способны испытывать с разной степенью интенсивности, но которое по природе своей является универсальным, то есть присущим всему роду человеческому. На протяжении тысячелетий человек постоянно переживал и раз от разу стремился как можно более полно выразить это чувство в художественных образах. Не случайно Николай Бердяев полагал, что «красота в мире есть творческий акт, а не объективная реальность»14. В отличие от красивости созерцание красоты требует от людей полной концентрации, нового, особого поворота души, для того, чтобы суметь ее заново открыть и постигнуть.
В царстве красоты не может быть доказательств. Мы вступаем на территорию, где понятийное мышление так же бессильно нам помочь, как сачок энтомолога бессилен поймать солнечный зайчик. Тут область иррационального, область тайны. Здесь, как и в религиозном опыте, доказательств не существует – есть только свидетельства. Свидетельства глубоко интимной встречи и оставленного в нас этой встречей следа. Объективное здесь можно постичь только на предельной глубине собственной субъективности, но нет и гарантии от возможных подмен. Вопрос духовной подлинности подобных встреч решается каждым на свой страх и риск. Эту меру риска всегда брало на себя творческое меньшинство.
В разные эпохи у всех народов существовала духовная элита. Небольшой слой людей, обладающих более развитыми рецепторами эстетического, более тонким духовным слухом. Они задавали обществу культурную планку и выполняли работу «настройщиков», подтягивая ослабшие струны, стараясь добиться нужной чистоты звучания. В обществе мог господствовать полный диссонанс, но оставалась возможность с ним справиться до тех пор, пока существовал камертон, способный вернуть нужный настрой. Таким камертоном, мерой гармонии и была для общества его духовная элита.
В современном западном мире, построенном на принципах прагматической пользы и коммерческого успеха, духовная элита оказалась маргинальным образованием. Она давно утратила прежний авторитет и уже даже не пытается претендовать на общественный статус. Она не только не оказывает сколь-либо существенного влияния на происходящие в мире события, но и по части имеющихся у нее прав значительно уступает таким продвинутым группам населения, как секс-меньшинства и общество феминисток.
В условиях произошедшей маргинализации и ускоряющегося процесса деградации культурных элит в обществе исчезают духовные ориентиры, а вместе с ними эстетические и моральные критерии восприятия и оценки действительности. В сфере культурных ценностей победил демократический плюрализм. Это явление, провозглашенное «восстанием масс», описывал Ортега-и-Гассет: «Характерным для нынешнего момента является то, что посредственность имеет нахальство повсюду утверждать и всем навязывать свое право на посредственность. Как говорят американцы, неприлично отличаться от других. Масса сметает со своего пути все, что не похоже на нее, она вытаптывает всякую индивидуальность, убивает все благородное, избранное и выдающееся»15.
В результате происшедших изменений современная культура предстает уже не как система качественных отличий, а, в соответствии с определением Маршалла Маклюена, как чисто количественный результат, как «сумма сенсативных предпочтений»16. Это, в свою очередь, наводит на размышления: имеем ли мы здесь, собственно говоря, дело все еще с культурой, или же, прибегая к терминологии Бодрияра, с ее симулякром. Но это – отдельная тема, выходящая за рамки нашего рассмотрения.
После краткого экскурса в феноменологию современного ландшафта время вернуться к ранее прозвучавшему вопросу о характере соотношений личностной структуры и природы человека, живущего в постиндустриальном обществе.
Современная цивилизация предоставляет невиданные доселе технические возможности для развития человеческой личности. Благодаря новым технологиям миллионы людей получили свободный и простой доступ к сокровищам мировой культуры. Лавина информации о предпоследних и последних достижениях научной, философской, художественной мысли теперь в полном распоряжении любого индивидуума. Условия труда и быта в развитых странах позволяют значительной части населения посвящать куда больше времени досугу, чем это получалось у их менее удачливых в этом отношении предков. Революция в области транспортных средств дает возможность предпринимать любые путешествия на самые немыслимые расстояния за самые короткие сроки. Совершенствуются механизмы социальной защиты населения, в отличие от прошлых эпох проявляется забота об инвалидах и оказывается поддержка нетрудоспособным. Мировое сообщество незамедлительно приходит на выручку, отправляя гуманитарную помощь жертвам стихийных бедствий. Не утихают жаркие схватки с властью многочисленных общественных организаций в благородной борьбе за соблюдение прав личности. Вроде бы имеются все основания для исторического оптимизма и возрождения утраченной святой веры в неизбежную победу исторического прогресса. Беда только в том, что в пылу битвы за неотъемлемые права личности мало кто успевает осознать тот факт, что сама личность, во имя которой эти сражения ведутся, катастрофически исчезает. И проблема дегуманизации современного искусства, о которой уже столько было написано, лишь объективное отражение процесса дегуманизации самого человека. В то же время надо признать, что хотя наш современник не представляет собой ни образец куртуазности, ни воплощение возрожденческого идеала Virtus17, он еще сохраняет не слишком выразительное, но все же индивидуальное лицо – условие того, что, по мысли Романо Гвардини, оставляет ему надежду «быть окликнутым Богом»18.
Сегодня человечество на пороге как новых фантастических перспектив, так и новых серьезных угроз. И если при всех трансформациях личностной структуры человеческая природа, похоже, пока устояла, невзирая на тяжелую анемию духа, то кто может поручиться, что в недалеком будущем под воздействием генной инженерии или использования электронных средств в биотехнологиях, не возникнет, наконец, новый антропологический тип. Не «бог из машины», которым дурачили публику наивные греки, а «человек-машина», превзошедший самые смелые умозаключения недооцененного в свое время Жюльена Ламетри.
Так что, похоже, коммерциализация человеческих отношений, с которой мы начали наш разговор, лишь одна из сторон более глубоких и глобальных процессов.
«Ну и что во всем этом нового?», — вздохнет уставший от перечня негативов читатель. – «Инвентаризация постоянно пополняющейся коллекции язв современной цивилизации давно стала хорошим тоном у культурологов. Кто только в продолжение века не упражнялся в этом занятии…
Во-первых, вопреки всему сказанному, мудрено не признать, что средний европеец живет сегодня куда в более благоприятных условиях, чем когда-либо ранее. Во-вторых, подход к обсуждаемым проблемам чересчур европоцентричен. Не стоит забывать, что в ходе стремительно наступающей глобализации в исторический процесс все активнее вовлекаются и другие культурные миры. Если даже предположить, что закат западной культуры неминуем, то вовсе не исключено, что знамя дальнейшего развития человечества из ее слабеющих рук подхватят многочисленные выходцы из Индии или Китая. Уже сейчас они успешно конкурируют с европейцами как на рынке труда, так и в производственной сфере, и неотвратимо несут свои национальные обычаи и культурные традиции дряхлеющему Западу».
Что ж, начнем с последнего довода. Нетрудно заметить, что неудержимая экспансия модернизации и сопутствующей ей вестернизации стран Азии, а также неумолимый диктат современных экономических отношений бесповоротно втягивает новые регионы в воронку индустриальных и постиндустриальных изменений. С новыми технологиями приходит и новый стиль жизни – вертикальные гонки по небоскребам всемирного муравейника. И хотя перемены начались сравнительно недавно, они происходят настолько быстро, что не исключено, что в самое непродолжительное время в результате успешной интеграции в наш «новый прекрасный мир» из культурных традиций Востока сохранятся разве что особенности той или иной национальной кухни. Ритм современного существования губителен для рафинированной восточной культуры созерцания, он враждебен накопленному там в течение тысячелетий духовному опыту и сложившемуся под его влиянием укладу жизни. И поэтому, наряду с нивелирующими личность тенденциями развития нашего сверх-механизированного общества, этот новый стиль жизни в итоге грозит уничтожить все имеющиеся различия, кроме, вероятно, расовых.
О передаче эстафеты от одной культуры к другой речь не идет. Мы все участники совместного забега. Массовая культура постиндустриального общества не знает ни территориальных, ни национальных границ. Она исключительно агрессивна и распространяется по планете со скоростью вирусного заболевания, форма протекания которого – тотальная унификация человеческой индивидуальности.
Что же касается более комфортных условий проживания среднего европейца по сравнению с недавним историческим прошлым, то если и признать этот факт как бесспорный, остаются определенные сомнения в его абсолютной и самодостаточной ценности, обеспечивающей полноту человеческого бытия.
Конечно, безопасность и удобство существования – вещи далеко не лишние, однако уровень жизни сам по себе еще не гарантирует ее качества: интенсивности и глубины наших чувств, мыслей, переживаний, словом, всего того, что и делает ее яркой и наполненной. И счастливый обладатель сказочных сокровищ подчас ощущает себя не халифом из «Тысячи и одной ночи», а многострадальным Иовом. Насколько безгранична его возможность иметь, настолько бессильна его способность быть.
Как жизнь отдельного человека, так и история человечества состоят из непрерывной череды новых приобретений и невосполнимых потерь. Но всегда актуальным остается проклятый фаустовский вопрос: какую цену мы готовы платить за исполнение своих заветных желаний?
1 Стоит вспомнить: от племенного обычая «патлач» — разорительного жеста гостеприимства, описанного Й.Хейзингой, до древнегреческого понимания arete (добродетели) и республиканского почитания суровых гражданских добродетелей в духе Катона в Риме.
2 Леонтьев, Константин. Собр. соч., М., 1912-1914 т.5, стр. 426
3 Об этом повествуют древнеегипетские «Песни арфиста» и «Разговор разочарованного со своей душой», об этом «Вавилонская теодицея» и устремления бесстрашного Гильгамеша, об этом размышления Когилета и вопрошания юного Ничикета из Катхи-упанишады. Да и вообще все, что гордо именуется вершинами человеческой культуры – от духовных поисков принца Гаутамы и мудрых парадоксов Лао-цзы до трагических бездн, открывающихся в творчестве Шекспира и Достоевского.
4 Элиас, Норберт. О процессе цивилизации. М.- СПб., Универ. книга, 2001, т. 1,с. 41
5 Forbes — журнал, публикующий перечни самых состоятельных людей планеты.
6 Калокагатия (греч. καλοκαγατία от «калос кай агатос», букв. красивый и добрый). В античной философии, в частности, у Платона, понималась как гармония между внешним и внутренним в человеке, как единство красоты и добра. Добро, в свою очередь, – результат познания истины.
7 De Tocquevile, Alexis. 1945, vol.2, p.336
8 Сартр, Жан-Поль. «Существование Другого – это недопустимый скандал. Другой отбирает у меня мое жизненное пространство».
9 Леонтьев, Константин. Восток, Россия и Славянство. М., Республика, 1996, с.108
10 Мандельштам, Осип. Сочинения в 2-х томах. М., Художественная литература, 1990, т.1, с.80
12 От La commune (франц.) — коммуна
13 Шекспир, Уильям. Собр. соч. в 8 томах, М., Искусство, 1960, т.6, стр.64
14 Бердяев, Николай. Истина и откровение. Изд. Русского Христианского гуманитарного института, СПб,1996, стр. 75
15 Ортега-и-Гассет, Хосе. Дегуманизация искусства. М., Радуга, 1991, стр. 47
16 MacLuhan, Marshall. The Gutenberg Galaxy, Toronto, 1962
17 Virtus (лат.) — вкус к прекрасному
18 Гвардини, Романо.