Часть Первая. ЛАДАНКА. 1968 — 1978.
================================
Ю Н О Ш Е С К А Я Т Е Т Р А Д Ь
1. +++ +++ +++
Слова, слова, слова — расстаться
не можем с паутиной слов.
Молчанье — будто святотатство,
слова — огонь, молчанье — кровь.
Между словами мне метаться
придётся как между костров.
Зачем нам, людям, так бросаться
бумажными цветами слов?
28.12.1968.
Запорожье.
2. ЗАБЫТЬЕ.
Как меч над миром — тишина деревьев,
как меч над миром — запах дальних гроз…
О как мне хочется забыться, стать вдруг тенью
и спрятаться в тиши твоих волос!
Опять сомнение в меня закралось,
вокруг — смятение и грохот бытия…
О как мне хочется, забыв свою усталость,
из чаши губ твоих пить сладость забытья!
24.04.71.
Москва.
3. +++ +++ +++
Дышали мы одним дыханьем.
И тело феи красоты
в оцепененье немоты
полно и счастьем и страданьем.
Безмолвны искорки в глазах,
беззвучно губы шепчут что-то,
в ушах звучит одна лишь нота,
и капли пота на висках.
Мне был понятен этот страх,
и сжатые за шеей руки,
и гордость, втоптанная в прах,
и вздох счастливый, полный муки.
20.11.71.
Запорожье.
4. ПОСЛЕДНИЙ АККОРД.
Потух последний аккорд.
Упала со стен тишина.
И комната стала, как порт
для уходящего навсегда корабля.
Грёзой минувших дней
уснувшее сердце не разбудить.
В страшной пляске теней
свою тень — не различить.
Застывшую боль не волнуй —
дни промчались, ушли часы…
А впрочем — подари мне ещё поцелуй,
что похож был на каплю росы.
20.10.71.
Запорожье.
5. +++ +++ +++
Букетом запахов и снов
усыпана постель желанья.
В гирляндах из цветов и слов
уплыли вдаль воспоминанья.
Остался тихий менуэт
на дне прозрачного бокала.
В твой одинокий силуэт
тьма бликами теней бросала.
11.12.71.
Днепропетровск.
6. +++ +++ +++
Ветер усталый,
ветер уснувший,
бог запоздалый,
рвущийся в души,
то — онемелый,
милый, несмелый,
нежный и белый,
как девичье тело,
то — вечно юный,
сильный и шумный,
быстрый. как думы,
вольный, как думы,
где ты летал?
— Счастья искал…
Ветер усталый,
ветер уснувший…
Скатертью алой
закат лег на лужи.
21.09.72.
Запорожье.
7. +++ +++ +++
Сон напрасно зову — не заснуть мне.
Знайте все: забытья не найти!
Хоть богами, хоть магами будьте —
от бессонницы вам не уйти.
Каждой клеточкой чувствую: больно.
Каждым атомом чую беду.
Но себе не скажу я: довольно,
и от ночи никак не сбегу.
Не могу убежать от себя я,
проклинаю, молю и зову.
Вера в сны мне всегда изменяет.
Я от ночи никак не сбегу.
Я обманут собой. Ну и что же?
Есть бессонница в каждом из нас.
Только… Боже мой, Боже мой, Боже,
удалось бы заснуть хоть на час!
25.09.72.
Запорожье.
8. +++ +++ +++
Дождь бьет в стекло и шепчет,
что давно уснуло все на свете,
что давно
нам суждено
утратить всё.
Снова стучат дождинки
по стеклу, как тихие слезинки,
Рядом ты,
мои мечты,
твои мечты…
А дождь целует окна, как и ты меня,
и просыпается любовь моя.
Вот рядом ты со мною,
сердце бьется под твоей рукою,
и во мне
воскресла вновь
моя любовь…
А дождь целует окна, как и ты меня,
и просыпается мечта моя…
8.12.72
Запорожье
9. +++ +++ +++
О старый Таллин, вечер твой
мне был подарен облаками.
Задумчиво-немой,
Он умирал как-будто с нами.
За столик рядом вечер сел
в уютном славном ресторане
и мне о Кэтрин тихо пел
и о молчанье.
Твой добрый вечер опустил
мне серый плед на плечи.
Я почему-то загрустил…
О Таллин! Кэтрин! Вечер!
4.10.72.
Запорожье.
Всхлипнула в лунном сердце
грусть, как смычок старинный.
Губы мои покрылись
горечью апельсинной.
Из перламутров крика
сделан венец печальный.
Руки, тебя коснувшись,
скрипкою зазвучали.
Ты превратилась в голос —
голос чужой, далёкий.
Губы твои остыли —
розовый куст одинокий.
Ты пленена рассветом,
я полонён закатом.
Утру сестрой ты стала —
вечер назвал я братом.
Помнишь – под звон хрустальный
мы целовались с тобою?
Может быть, ты забыла?
Или…была другою?
Голые ветви деревьев
украли мою утрату.
И даже песню я отдал
тоскливому вечеру – брату.
Раненый мукой голос
спрячу в могиле сердца.
Руки, как струны, стонут,
стынут, не могут согреться.
21.01.73.
Запорожье
М Ы С Л И О С Е Б Е
11. МЫСЛИ О СЕБЕ
И распятое сердце,
и изломанный мозг.
Нет, мне некуда деться:
ни на трон и ни в морг.
Притворившийся тенью,
растворившийся в ней,
хохочу над рожденьем
и над смертью своей.
Ни минуты покоя,
ложь себе самому.
Что же это такое?
Ничего не пойму.
Ничего не сумею…
Ах, а если бы смог!
Но убит тёмной ленью
мой придуманный Бог.
Я служил ему свято,
но теперь ухожу.
Моя вера измята,
как подушка в бреду.
Я изжит своей жизнью,
уничтожен и смят.
Я не свадьба, а тризна,
не рассвет, а закат.
Мелочами расстрелян,
колесован собой,
я сегодня растерян…
Это небо… и боль…
30.01.73.
Запорожье.
12. +++ +++ +++
Холодная, изменчивая осень…
Родная, как мне плохо без тебя!
Я еду в поезде, и боль мою уносит
сердитый ветер, за окном звеня.
А где-то высоко, в холодном небе, плавно
теряют краски блеск свой. Где же ты?
То, что казалось мне когда-то главным —
утратило красивые черты.
Но мне спокойно. Это ли не правда,
что я, в молчании перед тобой склонен,
постиг красу счастливого страданья
и боль постиг влюбленных всех времен?
Холодная, изменчивая осень…
Где я живу — во сне ли, не во сне?..
Я еду в поезде, и боль мою уносят
сердитый ветер за окном … и капли на стекле.
18.09.73.
Пологи
13. +++ +++ +++
Я видел их лишь раз, глаза твои:
чуть грустные, как соль, немые,
осенние и будто неживые –
так много осени и боли в них.
Я губ твоих касался только взглядом,
но понял, каковы они:
в них теплота твоей любви
к тому, что осень рядом…
29.09.73.
Пологи.
14. +++ +++ +++
Смятенно и бешено мечутся руки,
клавиши хлещут хлыстами пальцев.
Куда мне деться от этой муки,
от этих страстных звуков-страдальцев?
Они страданье моё возносят,
они страданье моё коронуют.
О руки, звуки, ну кто вас просит
вселенской делать печаль земную?
И мука моя, потерявшись в органе,
вулканом вздымает купол собора,
и в небе — в звучащей, гноящейся ране —
Бог умирает, не выдержав спора.
И там, высоко, над поверженной в прахе
и сломленной верой в величье природы,
рождённой из слабости духа и страха —
рождается вера в неволю свободы.
Собор растворяется в бархате веры,
и стены в ней блекнут и медленно тонут.
Орган заполняет весь мир, и без меры
вторит ему сердце больным камертоном.
24.10.73.
Запорожье.
15. +++ +++ +++
Капают дивные светлые слёзы,
в горле комок — как холодная сталь.
Боже, откуда такие кровавые розы?
Может быть, это печаль?
Тысячи солнц поднялись и исчезли,
тысячи лун прокатились меж звёзд.
Будущим я от былого отрезан
в склепе раскаянья, в камере грёз.
Я теперь болен и честен, как звёзды.
Преданных я предавать перестал.
И всё же — в глазах, как кровавые розы,
кровавые длани Христа.
2.11.73.
Запорожье.
16. У КАРТИНЫ ПИКАССО.
Бескрылые глаза. В изломанной руке
украденное яблоко трясется.
Испуган.Худ. Берет на голове.
Завернут в грубый холст и к деду жмется.
Печаль, завернутая в тишину!
Голубоватый балаган печали.
Вот повод объявить войну
владельцам теплых светлых спален.
22.01.74.
Запорожье.
17. +++ +++ +++
Лежу перед тобой страницей,
зацветшим маленьким прудом.
Нет, не прудом — скорее, птицей
летаю в небе голубом.
Ты опусти глаза на строчки,
ладошкой зачерпни воды
и разыщи на небе точку,
в кoторой бьется моя жизнь.
Нет, я не тот, кто светом дышит
и на твоих коленях спит.
Нет, я — тетрадь. Тетрадь я, слышишь? —
Она перед тобой лежит.
28.03.74.
Запорожье.
18. +++ +++ +++
Холодно, холодно, холодно…
Поздно: теперь всё не так.
Ночь, пусть звучит мне вполголоса
святая твоя немота.
Вальс обветшавших созвездий
нем и беспомощно — тих.
Скорбно проносятся тени
на крыльях своих немых.
Немые запели кузнечики.
Их голос пропал на луне.
Гаснут забытые свечи.
Холодно, холодно мне.
5.04.74.
Запорожье
19. +++ +++ +++
А ещё умирают деревья,
оставляя нам тень своей тени,
умирают органные звуки,
оставляя нам запах сирени.
Если сердце сломается ночью —
всю себя изыгравшая скрипка —
вам останется лунная лодка,
в небесах заходившая зыбко.
Я устал и не знаю, что делать.
Пусть подскажет заботливый ветер,
где найти мне смычок к моей скрипке,
как сыграть, чтобы струнам поверить?
Если новый смычок порвет их,
если выстрелит в небо печалью —
знайте, сердце моё сломалось,
струны вещие отзвучали.
А ещё умирают люди,
оставляя органы и скрипки.
Этот круг наш вечно пребудет —
беспредельный и очень зыбкий.
7.04.74.
Запорожье,
20. +++ +++ +++
Я познаю себя.
В блаженстве, в дикой муке –
я слышу звуки, звуки,
и слышу в них себя.
Я познаю себя.
В страданье, в сладкой ласке –
ищу себя я в красках,
и вижу в них себя.
Я познаю себя.
В безделье и в тревоге –
ищу себя я в слоге,
и нахожу себя.
Я познаю себя.
29.04.74.
Запорожье.
А Л Ь Ф А И О М Е Г А
21. +++ +++ +++
Мадонна иссякла, как древний источник в пустыне,
Христос отравился безумьем и желчью людей.
Лишь ты — моя радость, любимая, присно и ныне:
твой ангельский лик, заключенный в кавычки бровей.
13.06.74.
Ленинград.
22. СЕРГИЕВ ДЕНЬ.
Сергиев день. Я в Лавре.
Колокола звенят.
И первобытной правдой,
Родиной я объят.
Cергиев день. Поверья
ныне живут во мне:
звон золотой и древний,
слышу я, как во сне.
Сергиев день. Мой праздник.
И будоражат кровь
Ленин, Чайковский, Разин,
Бунин, Андрей Рублёв.
Сергиев день. И в жилах
ныне течёт моих
капля их вещей силы,
капелька их любви.
Сергиев день. Поклон мой —
тем, кто во мне живёт.
Пусть первобытным звоном
колокол изойдёт.
Сергиев день, прости мне
ночи ушедшей темь.
Кланяюсь я России
в Сергиев этот день.
Загорск,
Троице — Сергиевская лавра.
18.07.74, Сергиев день.
23. +++ +++ +++
Раскрываются тучи. В осеннем и диком молчанье
над безжизненной степью безжизненный месяц взойдет
и в стеклянно-хрустящем осени поздней сиянье
тень больной и ненужной собаки мелькнет.
Одиноко и холодно. Степь – словно черная яма. Безлюдно.
Да над степью — холодные гвоздики звезд.
Тебе больно от раны, и страшно, и трудно.
Ты одна, и жилья не учует твой нос.
Удивленная холодом жизни и смерти,
ты на месяц завыла, заплакала, словно дитя.
Когда плачем – мы все как святые иль дети:
защитите, согрейте, спасите, любите меня!
25.09.74.
Новогорьевка.
24. +++ +++ +++
Сухой хрустящий танец
осенних листьев, и багрянец
на очарованных кустах,
и тихий вздох, как будто ‘‘ах’‘, —
Как будто ‘‘ах’‘ — сухого танца,
как будто ‘‘ах’‘ — кустов багрянца,
как будто вздох осенний
летящих листьев лени.
Всегда сухой, хрустящий
твой перепляс блестящий,
твой, осень, дивный танец,
румянец твой, багрянец
на очарованных кустах…
Неслышный, лишний, будто ‘‘ах’‘, —
твой, осень, тихий легкий вздох…
И первый иней лег на мох.
Новогорьевка,
10.10.74.
25. ТОСКА
О как тоскливо нам с тобой,
дружочек мой, котёнок мой,
пушистый и неслышный друг!…
Не ловишь мух, а плачешь вдруг.
Ох, как тоскливо нам одним!
Витает сигаретный дым…
Но ведь твоя печаль легка,
а я не пьян от коньяка.
Ох, как тоскливо меж чужих!
Хоть ты мне что-нибудь скажи,
хоть просто ‘‘мяу’‘ протяни —
ведь мы одни, совсем одни.
Ох, как тоскливо нам с тобой,
игрун, разбойник, плакса мой,
и я не пьян от коньяка,
и у тебя в глазах тоска.
Ох, как тоскливо нам одним!
раскрытый Блок и сизый дым…
Скажи, малыш, мне что-нибудь,
чтоб разогнать шальную жуть.
Ох, как тоскливо меж чужих!
Скажи мне что-нибудь, скажи!
Но ты лишь лёг у моих ног —
пушистый серенький комок…
29.10.74.
Новогорьевка.
26. ЛАДАНКА
‘‘Как просто: забыть обо всём.
Как просто — не жить, а валиться
в какой-то холодный воздушный проём,
как осенью мерзлая птица.
Как жизнь — помнить всё, и как смерть – всё забыть …
Пока есть перо и бумага —
мне петь, мне смеяться, мне плакать, мне жить,
быть светом, быть тенью, быть мраком…’‘
А если забуду — прощай и прости.
Прости. На дорогу дай хлеба…
Вот так и закончится: холмик в степи
и мягкое мокрое небо…
11.11.74.
Новогорьевка.
27. АЛЬФА И ОМЕГА.
Жизнь, треволненья, заботы, усталость и радость – конечны;
Есть лишь одно, что безмерно — моя изначальная смерть.
15.11.74.
28. +++ +++ +++
Беда — бедой, тоска – тоской.
Тоскуешь молча в полутьме.
В моём заплаканном окне —
пейзаж жестокий и простой,
и утро жалует ко мне
сквозь сумрак скучный и больной.
А впереди — унылый день:
заботы, нервы и дела.
Во мне зола, одна зола…
Ах, день, тоску мою задень
хотя бы краешком крыла…
Но ты бескрыл, как моя тень.
3.12.74.
29. МОРОЗ.
Теперь всё кончено. Деревья в полусне.
Хрустящий лёд, хрипящий ветер.
Кричи, мяукай, вой в тоске —
никто не ответит.
Никто не ответит. Лишь вой да мороз.
Мертво всё в мерцающем свете.
И даже мой крик замёрз.
Никто не ответит.
Никто не ответит, никто не придёт:
деревья заснули, а ветер
вгрызается в лёд.
Никто не ответит.
Хрустящий, скрипящий, мертвящий мороз.
За что? — я один на всем свете…
И даже мой крик — он всего лишь вопрос…
Но всё же: никто не ответит.
4.12.74.
Новогорьевка.
30. +++ +++ +++
Под метелью, в тоске, в полусне,
где мигают и плачутся звёзды,
излучают печальный свой свет
две застывшие в поле берёзы.
И им снится, что осень ещё,
что не скованы ветви морозом,
и что шепчет им ветер своё:
‘‘ах, берёзы мои, вы берёзы’‘…
Снится им, что листва золота,
и дрожат, как бубенчики, листья,
и от ветра, любви и дождя
я под ними опять схоронился,
и, неловко обняв их рукой,
я шепчу им: ‘‘берёзы, березы’‘…
И на землю бегут чередой
то дождинки, то листья, то слёзы.
Робко шепчут мне что-то во сне
две берёзы в снегу на морозе,
словно знают, что в дальней стране
степь пустая, и нету берёзы.
И я тоже — как будто в снегу
весь застыл перед страшной угрозой,
то во сне, то в письме, то в бреду
повторяя: ‘‘берёзы, берёзы’‘…
И тоску на бумагу несут
то слова, то снежинки, то слезы:
Нет, березы меня не спасут…
Ах, берёзы мои, вы берёзы!
24.12.74.
Новогорьевка
А Л А Т Ы Р Ь — К А М Е Н Ь
31. СОБАЧИЙ ЛАЙ
Собаки лают. Рвутся в темноту
скрежещущие, страждущие звуки.
В такую ночь все спят, а я не сплю
и на себя не налагаю руки.
Сижу, поддерживая голову рукой,
и полу — сплю и полу — умираю —
ненужный, беззащитный и больной,
гляжу в окно и что-то вспоминаю.
Встать, что ли, пыль везде стереть,
побриться, заварить покрепче чаю?
Неужто после жизни будет смерть —
такая же седая и пустая?
Встать с кресла и немного походить,
измерить комнату неслышными шагами,
тоску свою поглубже затаить
и затворить на окнах ставни,
зажечь свечу или торшер включить,
кусочек торта съесть с душистым чаем,
или одеться и куда-нибудь сходить,
ни цели, ни пути не разбирая?
Постель ли расстелить? в кино ль пойти?
А может, ледяной водой умыться?
Пластинку ли любую завести?
Повеситься? лечь спать ли? отравиться?
Сижу, поддерживая голову рукой,
и полу — сплю, и полу — умираю…
Будь проклят этот тягостный покой,
распятый ночью и собачьим лаем!
28.08.75.
Новогорьевка.
32. +++ +++ +++
И ночь моя Тобой полна.
Страшней Тебя беды не знаю.
Пусти, прости меня, Луна,
ты видишь — силы мои тают.
Забыл, чем жил. Зачем же Ты
забытой тайной снова мучишь?
Погас в сиянье пустоты
Тобой подаренный мне лучик.
Разъята блеском ночь моя,
хрустит меж пальцев свет Твой мёртвый,
в душе былого нет огня,
тропинка в небо кем-то стёрта.
Зовёшь меня… дрожит Твой свет
и умирает на ладонях.
Кто жил во мраке пару лет —
и в лучике Твоем утонет.
Мне страшно. Ночь Тобой полна,
и Ты глядишь в меня с надеждой…
Но я не тот, каким был прежде.
Души, топи меня, Луна!
2.10.75.
Новогорьевка.
33. +++ +++ +++
Где роща обглодана осенью, где
осины трепещут на стылой воде,
где степь убегает куда-то туда,
куда убежать нам нельзя никогда, —
заброшены мы и забыты совсем.
За этой осиной, за тополем тем
бегут провода в никуда, в низачем.
Войдем в провода, и туда, в никуда,
польются за нами тоска и года,
и роща, и осень, и степь, и вода…
Куда — в низачем? и зачем – в никуда?
И стоит ли это такого труда?
У осени жалобный стон не отнять,
пустого простора — увы, не понять,
а нам никогда никуда не сбежать:
сидеть лишь, да ноги под стулья поджать,
и ждать, и мечтать, как бегут провода
куда-то в Зачем и зачем-то в Куда.
4.10.75.
Новогорьевка.
34. +++ +++ +++
Снова скажу тебе, осень: не плачь,
дивного мало, что всё — вхолостую.
Я теперь понял и я не тоскую.
Что ж из того, что убит кем-то грач?
Что ж из тогo, что по лужам бьет дождь,
что в облаках надо мной — ни просвета,
что далеко и несбыточно лето,
что безысходна и тягостна ночь?
Снова скажу тебе, осень: замри,
всё суета, будь спокойной и чинной.
Что ж из того, что туманны причины?
Дни так туманны — от мглистой зари.
Что ж из того? — ты убийц не ищи.
Всё умирает когда-нибудь, осень!
Мы теперь стали скучны, мы не просим,
чтобы на север летели грачи.
Я теперь понял: покой только мил.
Снова скажу тебе: что же такого?
Что из того, что проплачем мы снова:
кто-то когда-то кого-то убил…
6.10.75.
Новогорьевка.
35. ЮНОШЕСКОЙ ТЕТРАДИ
Были обширные владения:
любовь, гармония, стихи…
Где эти чудные мгновения,
где эти сладкие грехи?
Где вы, забытые мгновения
счастливой, призрачной любви?
где вы, заветные творения,
которых я не сотворил?
Остались думы полуночные,
звучащие в других стихах,
дела большие и побочные,
да боль винтящая в висках…
Сверкай, стреляй в меня страданием,
полузабытый юный стих!
Распни меня очарованием
непосещённых Мекк моих!
7.10.75.
Новогорьевка.
36. ВЗИРАЮЩИМ В СЕБЯ
В разряд возвратных местоиме-
ний входит только одно, не име-
ющее именительного падежа мес-
тоимение СЕБЯ.
Боюсь Себя, как лихолетья,
боюсь Себя, как темноты.
Попалась рыбка к деду в сети –
в Себя попались я и ты.
Как я попался на рассвете,
как ты попался в темноте –
расскажут детям наши дети,
когда мы будем уж н е т е .
В Себя попались, не в машину,
не в сети к деду, не к судьбе.
Налипла к телу века тина,
но мы пока что т е ж е, т е!
Мы за возвратность, за буренье
в Себя загадочных глубин.
И пусть, когда мы станем тенью,
об этом знают дочь и сын.
Боюсь Себя – и этим счастлив,
боюсь Себя – и этим жив.
Пусть будут тысячи напраслин,
моря неверья, горы лжи –
пусть не поймут, как мы попались
и как боялись темноты.
Есть гордость боли и печали –
об этом знаем я и ты!
22.12.75.
Новогорьевка.
37. +++ +++ +++
Как ждал я снега, как я снегом жил,
когда он вдруг валился мне на плечи!
Вот и теперь — я требовал, просил,
и обещал он выпасть в этот вечер.
Как жду его! — я выйду и взгляну
на дивный свет в ночной дремоте,
подставлю руки и в ладони соберу
частички неземной чудесной плоти.
И прекратится мой бессмысленный побег,
сyдьбa на плечи руки мне уронит,
и жизнь моя, как чистый белый снег,
растает на твоих ладонях.
10.11.75.
Запорожье.
38. МЫСЛЬ
И Ангел возвестил ему слова:
до века от земли ты будешь проклят.
Пока потомки мысли твои носят —
тоска твоя останется жива!
Я сын его, как все мы на земле:
сыны его — Иуда и Спаситель.
Чело моё, как некая обитель,
вмещает боль растаявших во мгле.
О как тяжел венец терновый мой!
И упаду я скоро от бессилья,
как падали и те, кто раньше жили,
те, кто носили этой Мысли боль.
И проклята до века от земли
Мысль, что постигла тайны разом.
Круши же тьмой, огнём меня пали,
моё безумье, мой бессильный разум!
14.12.75.
Новогорьевка.
39. АЛАТЫРЬ – КАМЕНЬ
Нынче видел сон зело ужасен я:
будто бы Алатырь — камень в поле чистом,
а под ним, виясь кольцом искристым,
притаилась, прячется змея…
Ворон надо мной кружит, хрипит,
чешуя змеи горит пожаром,
а змея озлобленно шипит…
Столько вёрст, видать, прошел я даром!
Стоптаны в дороге сапоги,
седина на кудрях, словно иней,
ворон надо мною в выси синей,
за спиною, в ясный день, ни зги.
К Камню я не смею прикоснуться,
а назад теперь мне путь закрыт.
Ни к чему мне боле меч и щит:
ни мечту найти — ни возвернуться!
.
Слушай, человече, я не вру:
камень тот, который ищешь ты —
прах и пепел лёгкий на ветру,
лепота несбывшейся мечты.
4.01.76.
Запорожье.
40. ДЫМ.
Мне страшно: где-то есть другой.
И ты боишься: где-то есть другая.
Сидим в шуршащей темноте ночной,
и уплывает коврик под ногами.
Так что же было? — тишина, отказ,
согласие, идущее из сердца,
слова, что это — первый и последний раз,
желанье защититься и согреться.
Ты любишь дальнего? — из темноты
ни я, ни ты — не видим мы любимых.
А ночь свела меня с тобой на ‘‘ты’‘,
в лицо пахнула сладко-терпким дымом.
Ах, ночь, ты с памятью разъединила нас,
но только вместе не соединила.
Согласье мы запомним, но отказ
мы, словно оправданье, не забыли.
‘‘Прощай’‘, — друг другу тихо говорим,
я закрываю двери за тобою…
А в комнате ещё стоит тот терпкий дым,
уже смешавшийся с удушливой тоскою…
18.02.76.
Новогорьевка.
С У Д Ь Б А
41. +++ +++ +++
Как пристально глядит моя звезда
на дом заброшенный, на сад пустой!
Но есть слова: Бог дал — и он же взял,
утешишься когда-нибудь с другой.
Как одиноки клавиши в тиши
и как безлюдны скорбные аллеи!
Но есть слова: живи-ка без души,
забудь, как щеки милой розовели.
Как беспокоен тягостный покой,
как руки ненужны и неуклюжи!
Но есть слова: грядущее воспой,
кончиною минувшего разбужен.
И есть слова: любимая моя,
что б ни было со мною и с тобою —
я без тебя — лишь половина ‘‘я’‘,
всё без тебя вокруг меня пустое.
19.02.76.
Новогорьевка.
42. +++ +++ +++
Прости мне скорбь мою, как я простил твой смех,
прости мне вечность, как простил мгновенье.
Я — боль твоя, а ты — одна из тех,
чьё солнце не осветит моей тени.
Спасибо за стихи, что я писал тебе,
за маленький ночник, погашенный случайно,
за руки зоркие и за рассвет в окне,
за то, что ты осталась дивной тайной.
Прости за осень и за птичий стон,
и за поля, укрытые снегами,
и за весну, и за капели звон,
за дождь, за солнце, за мечту над нами.
Прости за боль, за радость, за печаль,
и за слезу, блеснувшую в ресницах,
за сон, в котором голубая даль,
за то, что не живётся и не спится.
Прости изысканность и грубый слог простой,
за небыли, за то, что вроде было.
Прости за всё, как я простил за то,
что ты мне встретилась и полюбилась.
19.02.76.
Новогорьевка.
43. ОЖОГ
Во дворе трава, на траве дрова.
Ожог прикосновенья зажил.
Завяла нерасцветшая заря.
Была ли, не было ль пропажи?
Ведь двор-то есть, да не растёт трава.
Мы ехали в одном купе, и были
билеты разные — судьба одна.
Вы что-то тихо говорили,
и мне казалось: вы — Она.
Вы говорили о погоде,
о скуке вроде, о делах,
и понял я: от вас уходят,
хоть вы твердите о друзьях.
Я отвечал, что тоже знаю
ненужный плен среди чужих,
что постоянно уезжаю
и не уеду всё от них,
что хорошо болтать в купе нам,
что друг забыл, что предал вдруг,
что тихо плещется по стенам
колёс усталый перестук…
И мы о чепухе болтали
до станции, где вам сходить,
и ничего не замечали
или хотели что-то скрыть.
И скрыли. Вышли вы, и снова
колёс усталый перестук,
напоминал, что есть дорога
и нет внезапных губ и рук.
Когда приеду — будет двор мой,
дрова близ дома под дождём.
Мы о беседе нашей вздорной
забудем и опять заснём.
Заснём, залечим свою рану…
Да полно, рана ли — ожог?
А может, поздно или рано
святой огонь сердца зажёг?
Живой ожог на трупе зажил.
Всё промелькнёт, как промелькнули вы.
И двор есть, и дрова есть даже,-
всё есть, и только нет травы.
14.03.76.
Новогорьевка.
44. ВСЁ РАВНО.
Когда звезда в мое окно
мне продрожит, что ночь настала,
когда, прозрачнее кристалла,
она войдет в мой глаз усталый, —
я ей скажу: мне всё равно.
Хотите — сердцем побожусь?
Оно замрёт, как меч на плахе
в своем законченном размахе.
Скажу, забыв мечты и страхи:
мне всё равно — я ей скажу.
Я. долго верил в чудный сон
и различал чужие лица,
и красоте умел молиться,
но перевёрнута страница —
и мне не слышен звёздный звон.
Звезда горит, но не дано
мне снова видеть сон бессонный.
В глуши или в первопрестольной
всё тело каждой клеткой стонет,
вторит душе: мне всё равно.
Горят за мною все мосты.
И, если не с кем мне проститься
и на одно лицо все лица —
что мне до красоты бесстыдства
и до бесстыдства красоты?
Не заходи в моё окно,
звезда дрожащая, чужая,
будь чья-нибудь, тому сияя,
кто музыке твоей внимает.
Не надо — мне. Мне — всё равно.
21.03.76.
Новогорьевка.
45. СУДЬБА
Судьба железная, тупая, —
не страшно лечь в пустое ложе,
не страшно знать, что уничтожат,
но тяжко жить, об этом зная.
От сердца каждый день все то же
ты по кусочку отдираешь.
Но знаешь ли, за что страдаю?
За то, что я — не толстокожий.
27.05.76.
Новогорьевка.
46. +++ +++ +++
Мне чистого чего-то не хватает:
разбавлен я, разбавлен мною мир,
расплавлен я, раздавлен — и не знаю,
кто виноват, что стал скупцом транжир.
Разбавлены мечты водою разума,
а к цели, как сироп, подлит обман.
Нет главного — есть только много разного.
Нет ничего, да есть ли и я сам?
Как рвусь из этой мерзкой западни!
Когда ж они уйдут, поставив точку, —
все смутные, расплавленные ночи,
все мутные, разбавленные дни!
7.07.76.
Запорожье.
-
ЗАБЛУДИВШИЙСЯ
Не тот это город, и полночь не та.
/ Б. Пастернак /
Что полночь, что град но ошибке?
А если луна — не та,
а если не та — улыбка,
и только та — пустота?
А если ошибся не местом,
не временем и не судьбой,
не полночью неизвестной —
что скажешь тогда, вестовой?
Что делать — ошибся миром:
живу не в своём, а в чужом?
Закрыть поплотнее квартиру
и тихо поплакать с дождём?
Поплакать, что нет улыбки,
что даже луна — не та….
Так может, и я — ошибка,
а истина — лишь пустота?
7.07.76.
Запорожье.
48. ПОСОШОК
Безрассудно и божественно
промелькнула жизнь пустая.
Посидим под эту песенку,
‘‘посошок’‘ свой допивая.
Задыхаемся на воздухе,
жаждем после лимонада.
Там, где счастье было пьяное —
на похмелье лишь досада.
Ищем, где давно всё найдено,
ждём того, что уж пропало.
И мгновения нам много,
и всей жизни очень мало.
Так давайте остановимся,
посидим перед дорогой,
и по русскому обычаю,
выпив, скажем тройке: ‘‘трогай!’‘
И уж тронет, понесётся
вкривь и вкось, куда попало —
где скопилось смерти много,
где осталось жизни мало.
Понесёт нас по ухабам,
по заезженной дороге…
Так налейте посошок нам,
не спешите, ради Бога!
Посидим — таков обычай.
Выпьем снова, в самом деле!
Впереди у нас дорога,
а за нею — мрак похмелья.
26.07.76.
Запорожье.
49. +++ +++ +++
Клял судьбу и невезение,
говорил, что скучно жить…
А не проще ли прощения
у вселенной попросить?
А не проще ли на саночках
закатиться вечерком,
где березы, словно дамочки, —
не остаться ли вдвоём?
А обратно под берёзами
лучше нам пешком пройти,
запах леса завороженный
на губах бы принести.
Дома же, под печки шёпот,
уж пройдёт наверняка
непонятная, как вздох твой,
моя тёмная тоска.
29.09.76.
Коханое.
50. ПРИЧАСТНОСТЬ
Вкушаю ветер, словно причащаюсь:
причастен я к его бессоннице.
И каюсь, каюсь
во всём, что ныне вспомнится.
И дождь осенний тоже мил:
причастен я к его усталости.
Всё на потом я отложил —
всё, что останется.
Благословенны утро и печаль,
и ночь с бессонницей,
и жизнь, и тёплый каравай,
и всё, что помнится.
Благословенны сон и ворожба,
лес, небо и моя усталость,
благословенны дружба и вражда —
всё, что осталось.
29.09.76.
Коханое
И С П О В Е Д Ь
51. +++ +++ +++
Свинцовый дождь на плечи давит,
и с ног сбивает ветер злой.
Мороз грызёт, кусает, жалит…
Спешу скорей к себе домой.
Открою дверь — увижу кухню:
и сырость там, и неуют.
А в комнате опять докучно
со скрипом ходики идут.
А там — разбитая пластинка
и томик Тютчева лежат…
Опять обычная заминка:
чего-то не находит взгляд.
6.11.76.
Коханое.
52. ДНЮ 24 ОКТЯБРЯ
Отмщенье — не прощение. Всегда
так было, и так есть, и снова будет.
Пройдут века и утечёт вода —
забывчивы, добры не станут люди.
И будет кровь за кровь и месть за месть,
круговорот бесчинств и преступлений,
и ни любовь, ни новь, ни всё, что есть,
пожалуй, ничего здесь не изменят.
Природа же — иное. И когда
корежился металл и сталь трещала,
когда я вынес сына из стекла
разбитого и гнутого металла —
в природу вера всё-таки была,
но час пришёл — и вот её не стало.
Прощения просил — я ведь не мстил.
А ты, природа, ты мне отомстила:
меня и тех, кто дорог мне и мил,
сурово ты тогда предупредила.
И ни к чему смятение моё,
и я не попрошу теперь прощенья:
всё то, что ты даёшь или берёшь,
и смертью может стать, и стать цветеньем.
9.11.76.
Коханое.
53. КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Спи, сынок. Уже давно
солнце сладко спит.
Птицы дремлют без него,
звёздочка дрожит.
Вырастешь — спроси её:
— Звёздочка, скажи,
как твоё житьё-бытьё,
почему дрожишь?
Спи, малыш. Лишь за горой
кто-то есть чужой.
Это ветер, ветер злой
поднимает вой.
Всё вокруг давно уж спит.
Милый мой, усни.
Мишка, что с тобой лежит,
видит уже сны.
Вырастешь — спроси его:
— Как ты, мишка, спал?
И скажи мне, отчего
ты во сне вздыхал?
Слышишь — ветер, сам не свой,
воет за горой.
Только в комнатке покой,
рядом я с тобой.
Спи, мой маленький сынок.
Я пока не сплю
и от ветра и тревог
дом наш берегу.
Вырастешь — спроси меня:
— Почему не спал?
И о чём ты у окна
думал и писал?
Спи же, ненаглядный мой.
Ветер — за горой.
Он с огромной бородой,
он седой и злой.
Спи, мой ангел, мой цветок,
ведь с тобой пока
есть, мой маленький сынок,
папина рука.
Вырастешь — скажу тебе,
объясню всё так:
— Страшно в пустоте звезде,
мишке — без отца,
а не спал я, милый мой,
чтоб узнать — зачем
царь на свете — ветер злой
и владеет всем.
12.11.76.
Коханое.
54. +++ +++ +++
Я с детских лет любил играть.
но был обманут я опять,
и четверть века я игру
с самим собой веду.
Играл в машины, гаражи,
цари, солдаты и пажи, —
узнав, что я люблю играть,
мне стали роли поручать.
Играл я школьника пока,
потом студента-пошляка,
потом — философа, супруга,
поэта ( с этой ролью – туго),
влюблённого в детей учителя
и, наконец, руководителя.
А мне б побыть самим собой…
Но нет меня — есть только роль.
18.11.76.
Коханое.
55. ГОД ДРАКОНА
Я вспоминаю — битое стекло, обрывок стона,
сырую комнату, больного малыша…
О, как он тянется, круша и не спеша —
мой год Дракона!
Дракона год — год похоронных звонов,
тысячеглавый, скользкий, страшный год.
Когда-нибудь по мне свечу зажжет
мой год Дракона.
На этом не остановлюсь в безверии бессонном,
и обвиняет век моя душа…
О, как он тянется, круша и не спеша —
мой век Дракона!
6.12.76.
Коханое.
56. +++ +++ +++
Когда поставят камень над плитой
могильной, и деревья,
некогда посаженные мной,
засохнут — то поверье
сбудется, речённое от века:
сын, дом и дерево —
плоды от человека.
Я начал с первого.
Мой сын растёт, взрослеет.
Я здесь свою судьбу не обманул.
Потом были посажены деревья.
Был чёрный ветер. Он в лицо мне дул.
И будет дом — могильный камень иль плита:
уж строится обитель сна и тленья.
Теперь уже не долго ждать, когда
свершится древнее поверье.
21.05.77.
Коханое.
57. +++ +++ +++
Просыпаюсь по утрам с тоской,
будто бы в неволе, в мрачном склепе
заточён живым — и нет нелепей
и страшней названья: ДЕНЬ-ДЕНЬСКОЙ.
Так зовётся склеп постылый мой.
По утрам работа — не работа:
будто поднимаю в гору что-то,
как Сизиф свой камень — день-деньской.
Ночью — одуряющий покой,
вечером — сизифовы бумаги,
изредка — глоток горючей влаги,
и сухие мысли день-деньской.
Просыпаюсь с головой больной,
и опять, невольник, как машина,
всё тяну, тяну, тяну резину
от рожденья к смерти — день-деньской.
Кажется — живи себе да пой,
Но ведь в клетке птице не поётся…
Пусть скорей резина оборвётся
и разрушится и склеп постылый мой.
21.10.77.
Новогорьсвка.
58. +++ +++ +++
Проходит земная слава,
но — новый Агасфер — я тут,
где гордый холодный Бештау
и где экзотичный Машук.
Здесь звёзды и звонче, и ярче,
здесь снежный Эльбрус вдалеке,
и всё же какой-то утрачен
трагический пульс на виске.
Дай Бог мне увидеться снова
с лукавым моим Машуком,
чтоб только сияньем иного
светила был путь освещен,
чтоб звёзды и ярче, и звонче
весельем мне жалили глаз,
и чтобы забылось всё прочее,
всё то, чем страдаю сейчас.
16.07.78.
Пятигорск.
59. РАНЕНЫЙ ВОЛК
Над больною фантазией зимнего леса
идиотски-тупая восходит луна.
Замирает душа от внезапного треска,
замирает, тоскою и болью полна.
Никого, никого… И, измученный болью,
вдруг к луне обращается он, трепеща.
И проклятьем, и страхом, и мёрзлой тоскою
одинокая в мире исходит душа.
29.12.76.
Запорожье.
60. ИСПОВЕДЬ.
Исповедуюсь роще,
призрачным снегом укрытой,
исповедуюсь ночи,
в которой звезда застыла.
Исповедуюсь звёздам
в леденящем провале неба,
и морозу,
и забытой корочке хлеба.
Исповедуюсь свечам
догорающим, жгущим руки,
исповедуюсь встречам
и разлукам.
Исповедуюсь страху,
топорам кровавым,
исповедуюсь плахе
и громкой славе.
Исповедуюсь другу,
кто меня недоверьем ранил,
и гончарному кругу,
и подрамнику.
Исповедуюсь водке,
веселью, пляске,
и постылой работе,
и детской коляске.
Исповедуюсь женщине,
пеленающей сына,
исповедуюсь песне
обвиняемой, но невинной.
Исповедуюсь ветру,
сырой пустыне,
и надежде, и вере,
и иже с ними.
16.12.76.
Коханое.
::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
П Е Р С Т Е Н Ь
————————————-
—————————————
————————————-
ЦИКЛЫ:
Полдень Любви
Мудрость
Песнь Песней
Краски и Звуки
Над Временем
Моя Эпоха
с т и х о т в о р е н и я
декабрь 1979 — октябрь 1983
П О Л Д Е Н Ь Л Ю Б В И
1. +++ +++ +++
От любви защищен я надёжно:
круг людей, обязательства, нормы…
Я живу на земле осторожно —
стал давно терпелив, умудрённый.
Познаём мы друг друга по капле
в суете узнаванья бессонной.
Подари мне свою устремлённость,
чтобы долготерпенье иссякло!
Мы глядим друг на друга несмело,
каждый взгляд, словно роль, осторожен.
Подари мне свою невозможность,
чтоб моя осторожность исчезла!
Говорим мы не много — не мало,
каждый жест наш продуман, рассчитан.
Подари мне свою беззащитность,
чтоб моя защищённость пропала!
Ждём, что солнце лучами в нас брызнет.
Нам борьба за блаженство — кощунство.
Подари же мне мудрость безумства,
чтоб исчезла пресыщенность жизнью!
Миг мы вместе — и вечность мы порознь.
Каждый день ожидания — рана.
Подари мне любовь свою рано,
чтобы позже уж не было поздно!
23.12.79.
Запорожье.
2. +++ +++ +++
Только мы трое не спим: вечно бессонное море,
ты, дорогая моя, и, очарованный, я.
В этой полночной тиши все мы мечтаем о разном:
Я — о бессонной любви, море — о сне до утра.
Только не знаю, о чем ты, моя радость, мечтаешь —
может, о грезах любви, может, о сладостном сне?
И размышляю я: как странны законы природы —
внятно нам всё на земле, кроме любимых сердец.
18.07.80.
Гурзуф.
3. +++ +++ +++
Как случилось, что вечно со мною
ты всегда и повсюду, хоть ты
так давно уже стала звездою,
что в созвездьях тебя не найти?
А созвездие певчих молекул,
составляющих тело твоё,
светит ночью тому человеку,
кто женой эти звёзды зовёт.
Я люблю не молекулы — звёзды.
Пусть уверен материалист,
что любимые, как паровозы,
Из молекул на свет родились, —
я не верю! И пусть далеко ты,
но ты рядом и вечно со мной:
одному — только мёртвые ноты,
а другому — звук тёплый, живой.
22.10.80.
Запорожье.
4. КИЕВ
Ты постарше, чем мать наша, Киев.
Ты, скорее, не мать, а отец.
Ты навек был пленён Византией,
ее веры восприняв венец.
А Москва — наша мать. Ее лоно —
материнское лоно Руси.
Родила она в праведных стонах
и ребёнка сумела спасти.
Но в Софии и в лавре Печерской
пред тобою, отец, я склонен.
Вижу лик твой и кроткий, и дерзкий,
слышу шум твоих ратных знамён.
И как сын ощущаю в крови я
капли крови холодной твоей
вместе с жаркою кровью России,
что досталась от двух матерей.
Расстаюсь я с тобою, отец мой,
свою голову низко склонив.
И надолго останутся в сердце
византийские очи твои.
13.11.80.
Киев.
5. В ПОЕЗДЕ
За окном вагона —
серый скучный день.
Там — тоска перронов,
мука деревень.
Там в грязи застряло
чье-то колесо,
а меня умчало,
мимо пронесло.
Там погост суровый,
покосился крест,
и березы снова,
и печаль окрест.
Капает с берёзы
сок ли, сон ли, кровь…
То — России слезы,
то — моя любовь.
23.11.81.
Запорожье — Москва.
6. ЛЮБОВЬ
Святая богиня, богиня любви!
Меня к алтарю в твоём храме
когда-нибудь снова ещё призови —
к нему припаду я устами.
В пустынном и диком, безмолвном краю
источник в песках появился.
Измученный странник здесь рану свою
водой оросил — и напился.
И — чудо! — тот странник, упавший без сил,
едва лишь к воде прикоснулся,
великую силу в себе ощутил
и снова для жизни проснулся.
Вода из источника звонко течёт,
на солнце искрясь и блистая,
а в небе чудесную песню поёт
какая-то птица степная.
И странник продолжил свой тягостный путь,
святою водой ободрённый,
уверенный в том, что, пройдя лишь чуть-чуть,
он встретит оазис зеленый.
Святая богиня, богиня любви!
Меня к алтарю в твоём храме
когда-нибудь снова ещё призови —
к нему припаду я устами.
Ты в сердце моём безраздельно царишь,
зовёшь меня и отвергаешь,
то нежно, то гневно в глаза мне глядишь
и жалуешь или караешь.
Твой чистый напиток — источник в степи,
в пустыне бесплодной и мглистой.
Так дай же мне встретить ещё на пути
источник божественно чистый!
Но если уж путником не суждено
мне быть — то вели превратиться
в ту птицу, что рядом с тобою давно —
в чудесную певчую птицу!
И пусть не иссякнет источник любви,
чтоб странников влагой чудесной
источник не раз ещё мог оживить.
Меня ж к алтарю своему призови,
чтоб пел я для путников песни.
12.12.81.
Запорожье.
7. +++ +++ +++
Дай мне тепла! Прошу смиренно,
прошу колено преклоненно.
Душа — как будто из стекла.
Дай мне тепла!
Дай хоть чуть-чуть: хоть ночь, хоть вечер,
хоть огонек случайной встречи,
хоть что-нибудь пообещай.
Тепла мне дай!
Дай мне тепла. Ты видишь — мёрзну.
Из сердца метеором звёздным
душа, как слёзы, истекла.
Дай мне тепла!
Дай хоть чуть-чуть. Дай ночь святую.
Сердитый рок опять колдует
под хохот всех вороньих стай.
Тепла мне дай!
Дай мне тепла. Дай тело, душу,
чтоб наконец я смог разрушить
холодный, страшный плен стекла.
Дай мне тепла!
22.02.82.
Киев.
8. ПОЛДЕНЬ ЛЮБВИ
Переводя Шекспировы сонеты,
писал я, что любовь тогда сильней,
когда уж догорает жизни лето,
и осень всё темней и холодней.
Ты видела лишь праздную забаву
в моих стихах, считая, что они —
лишь с Музой флирт или желанье славы
и у тебя украденные дни.
Пусть это так. Я десять лет с тобою,
и за Шекспиром смело повторю,
что я, уже расставшийся с зарёю,
тебя, словно юнец, боготворю.
Теперь, когда наш полдень наступает,
моя любовь, как солнце в вышине,
светя тебе, и греет, и ласкает,
чтоб ты не забывала обо мне.
Пусть вечером светило спать уходит:
настанет вечер, но согреет вновь,
как прежде, в наши солнечные годы,
тебя моя бессмертная любовь.
Она теперь сильнее, чем в начале,
она теперь спокойней и нежней.
И в радости, и в муке, и в печали
да будет путь твой вечно рядом с ней!
Она уже бессмертна, словно боги.
Когда же ты, любимая, пройдёшь
тебе отмеренную часть дороги —
в моей любви ты снова оживёшь.
А если за тобою вслед под плиты
сойду я, не раскаявшись в грехах,
и там истлею, всеми позабытый —
любовь да будет жить в моих стихах!
10.04.82.
Киев.
Давай нальем по рюмке водки
на кухне, где всегда уют,
где мы перебираем чётки
часов, столетий и минут.
Давай, дружище, выпьем малость
печали, водки и любви,
чтоб в рюмке влаги не осталось
после ночного визави.
Давай болтать за сигаретой
о ценах, женах и Гюго,
ведь всё равно — и до рассвета
нам не пересказать всего.
Как я люблю такие бденья,
когда не смотрят на часы,
когда слова и откровенья
срываются дождем косым,
когда всё то, о чем молчали,
о чем кричали лишь себе,
срывается, как плод печальный,
назло рассвету и судьбе,
и, ошарашенные ливнем
плодов печальных — светлых слов —
мы пробуждаемся, не гибнем:
тому порукой — ночь, любовь!
25.04.83.
Запорожье.
10. +++ +++ +++
Под фиолетовым дождем — тоска.
Кого хоронит осень — знай поди!
Вот набросала листьев, как песка,
и помогают в этом ей дожди.
Слетают листья — как их не топтать?
А осень грязным золотом ковер
не устает тоскливо вышивать,
как саван вышивают с давних пор.
Надолго дождь застрял, как в горле ком,
и обезличивает все, безличен сам.
Я под огромным траурным зонтом
спешу по безразличным мне делам.
26.10.83.
Запорожье.
М У Д Р О С Т Ь
11. ГА3ЕЛЬ
О, страшнее любви и бездонней печали
ничего ни Аллах, ни пророк нам не дали!
Как сказать, что уста твои — словно ручей:
губы пить его свежесть вовек не устали б?
Как сказать, что глаза твои — словно простор:
манят путника эти лучистые дали?
Как сказать, что рука вновь стремится к перу,
лишь увижу твой стан — букву стройную ‘‘алиф’‘?
Как сказать обо всём, что хочу я сказать,
но чтоб люди об этом вовек не узнали?
Как сказать обо всём, если наедине
мы ни разу с тобою ещё не бывали?
Как сказать обо всём, если милой душа,
как и души чужих, — из бесчувственной стали?
28.03.81.
Запорожье.
12. РУБАИ
Араб воспел вино. Зачем же, чтя Коран,
другой араб отверг сей сладостный обман?
Аль-Маари мы чтим, Абу-Нуваса чтим,-
но вовсе не за то, кто пьян и кто не пьян.
11.04.81.
Запорожье.
13. СУТТА – НИПАТА, 33.
Мара — грешник Учителю как-то сказал,
что приемлет отец от детей своих счастье,
что корову имеющий счастье познал,
молоко её утром вкушая из чаши,
что привязанность людям блаженство несет,
и кто знает ее – наслаждается тот.
Но великий Учитель ему говорит,
что отец от детей своих муку приемлет,
будет горем владелец коровы убит,
если тигры настигнут её за деревней,
что привязанность людям несчастье несёт:
кто не знает её — не скорбит только тот.
20.03.81.
Запорожье.
14. ДХАММАПАДА, 80
Кто рекам русло вечное менял,
и вот вода, где надобно, несётся,
кто строит оросительный канал —
воистину строителем зовётся.
Кто направляет точно в цель стрелу,
кто в тонкостях ее полёт изучит,
кто усмиряет злую тетиву —
воистину тот настоящий лучник.
Кто дерево искусством покорил,
и вот бревну бездушному придётся
являть собой обитель горних сил —
воистину тот плотником зовётся.
Смиряют стрелы, волю их губя,
и реку, и бревно смиряют люди.
Но есть мудрец, смиряющий себя —
воистину мудрее всех он будет.
23.03.8I.
Запорожье.
15. ДХАММАПАДА, 147
Взгляни, как образ изукрашен сей,
взгляни на тело, что полно изъянов,
составленное, как у обезьяны,
из множества бессмысленных частей:
болезненно, исполнено мечты,
в которой постоянства нет в помине,
определённости и точных линий,
а лишь гордыня ложной красоты.
Гнездо болезней, крепость из костей,
оштукатуренная кровью, плотью!
Обман и смерть, и старость, и заботы —
все от рожденья проживают в ней.
8.04.81.
Запорожье.
16. ДХАММАПАДА, 124
Коль рана на руке — несущий яд
мгновенно изойдёт в предсмертном стоне.
Но никакие яды не вредят,
коль раны нет и коль чисты ладони.
Ты сердцем восприми мои слова:
кто зла не делал — не боится зла.
15.04.81.
Запорожье.
17. ДХАММАПАДА, 33
Ту мысль шальную, что подвластна злу,
как лотос, уязвима и прекрасна,
лишь мудрый направляет как стрелу:
обузданная мысль приводит к счастью.
Подстерегаем мы ее в тоске.
Как изощрённа и непостижима,
как бестелесна мысль, что вдалеке
блуждает и всегда проходит мимо.
И разве тот, чья мысль нестойка, мудр?
В той мысли страх, а истина и вера
колеблются, как пламя на ветру:
нет мудрости, где страх царит безмерный.
Но если непорочность мысли сей
отвергла все блаженства и страданья,
и если нет добра и зла в ней, значит, в ней
и страха нет — есть мудрость созерцанья.
15.04.81.
Запорожье.
18. КОНФУЦИЙ
Когда говорить некий миг наступает,
но НЕ ГОВОРЯТ — то теряют людей.
Когда же не надо болтать, но БОЛТАЮТ —
теряют слова. Что же будет мудрей? —
Кун-цзы вопросил. И ответил: Я знаю,
что мудрый ни слов, ни людей не теряет.
2.06.81.
Запорожье.
19. ДВА ХОККУ
I.
Проснуться ночью,
слушать, как шумит в ветвях
бессонный ветер…
II.
Сверкает роса —
драгоценные камни
на листьях в саду…
26.06.81.
Запорожье.
20. ТАНКА
Вброд через речку еду
лунной и ясной ночью.
Бык осторожно ступает,
брызги вздымая, точно
некий кристалл разбивая.
26.06.81.
Запорожье.
П Е С Н Ь П Е С Н Е Й
21. АФРОДИТА
Вечно над миром царит лучезарнейшая Афродита,
что у Киферы из волн пеной была рождена.
Боги и люди и звери подвластны благой её силе,
силе, волшебной любви, радость дающей и грусть.
Но и сама вечноюная тоже подвластна сей страсти,
ведь не богами любовь — ею они рождены.
ибо не бог, кто не знал всех жестоких мучений любовных,
тот же, кто их испытал, богу подобен душой.
Царского сына Адониса ты, золотая Киприда,
так полюбила, что всё бросила ты для него:
не было равных Адонису ни средь богов олимпийских,
ни среди смертных людей — так был Адонис красив.
И, подчиняясь ему, полюбила охоту Киприда,
хоть того дела она раньше не знала совсем.
Только однажды богиня забытый Олимп посетила,
нежный Адонис лишь час был предоставлен себе.
Ловко собаки Адониса подняли страшного зверя,
и, убегая, кабан бросился вдруг под копье,
выбил копье у охотника зверь исступленный, клыками
белое тело пронзил – юный Адонис упал.
А Афродита, узнавшая вмиг о несчастье великом,
бросила светлый Олимп и опустилась на Кипр,
тело несчастного юноши стала искать со слезами,
нежные ноги свои обувью не защитив.
Там, где Киприда печальная нежной ногою ступала —
там оставались в пыли капельки крови ее.
Тело Адониса юного в скорби своей Афродита
вечером только нашла — и оросила слезой.
В память о нежно любимом велела тогда Афродита,
чтобы из крови его чудный возрос анемон.
Там же, где капли божественной крови Киприды остались,
пышные розы взошли, красные, словно та кровь.
Тучегонитель, скорбя о великой печали Киприды,
брату Аиду сказал: ‘‘Пусть же Адонис всегда
в царстве подземном твоём только зиму проводит и осень,
но к Афродите опять пусть он приходит весной’‘.
И по веленью богов Афродита и юный Адонис
каждой весною опять страстно сливали уста,
и становились великие боги добрей на полгода,
и становилось теплей в мире людей от любви.
21.04.81.
Запорожье.
22. ОРФЕЙ
Тот, кто Аид очаровывал песней своей чудотворной,
ради возлюбленной пел мрачным подземным богам —
вновь возвратился на землю без милой своей Эвридики.
Скорбью безмерной объят наш сладкогласый Орфей.
Канули годы унылые в Лету, но верен жене он:
пусть Эвридика ушла — не иссякает любовь.
Ранней весною во Фракии пел он однажды на поле,
струны кифары златой перебирая в тоске.
Птицы слетелись и дикие звери столпились, покинув
горы, леса и поля, — рядом с Орфеем-певцом.
Даже деревья придвинулись, слушая грустную песню:
замерли ветви на них, не шевелилась листва.
Женщины вдруг появились, справлявшие празднество Вакха —
громкие крики слышны, звуки тимпанов и флейт.
Вдруг, устремившись к Орфею, вскричала хмельная вакханка:
‘‘Он ненавидит всех жён, их отвергая любовь!’‘
Бросила тирс, чтоб Орфея убить, эта дерзкая дева,
бросила камень в него, чтобы Орфея убить.
Но, побеждённый чарующим пением, камень покорно
рядом с Орфеем упал, лёг, усмирённый, у ног.
Плющ, обвивающий тирс, защитил от удара Орфея…
дев же неистовый крик голос певца заглушил,
злобные возгласы, шум — стали слышнее, чем песня,
тщетно взмолился Орфей, чтоб пощадили его.
Голос, взывающий к ним о пощаде, не слышат вакханки —
голос, который смирил камни, богов и зверей.
И, окровавленный, рухнул певец, расставаясь с душою.
девы же тело его рвали, от крови пьяны.
Плач тут печальный послышался: плакали птицы и звери,
реки, деревья, цветы, скалы, и море, и твердь.
Соединилась навеки Орфея душа с Эвридикой,
боги кифару его взяли к себе в небеса.
Тот, кто созвездие Лиры увидит на траурном небе —
вспомнит Орфея, и вновь славу ему воспоёт.
24.04.81.
Запорожье.
23. САФО
Где угрюмый камень скрывает пена,
словно плащ невесты на мертвом теле,
на скале Левкадской у брега моря —
полубогиня.
Что здесь делать стройной, фиалкокудрой,
развернуть чью сполу и бог хотел бы?
Что случилось вдруг у Сафо прекрасной,
что же случилось?
Что здесь делать той, кто милей Елены?
Неужели так же, как смертным людям,
разрывают ей сердце ревность злая,
страсть без ответа?
Та, чей нежный голос — ручей аркадский,
чьи глаза — как звёзды ночей лесбийских,
чьи уста других обращали в рабство —
ныне рабыня.
И Сафо, унижена этим рабством,
рабством страсти, данной ей Афродитой,
средство ищет здесь от любви несчастной
у Посейдона.
Видишь, Фаон, волны о скалы бьются?
сполу видишь там, у скалы Левкадской? —
Нежную Сафо, истомясь от страсти,
море раздело.
29.04.81.
Запорожье.
24. АНАКРЕОНТ
Неопытна моя кобылка, молода:
гривастая, с тугим красивым крупом,
она галопом ввысь меня несёт… Куда!? —
ведь так мы в небесах скорее будем!
Иная скачка мне дороже по всему —
дорогой не прямою и не пыльной,
чтоб приближался к нам Олимп — не мы к нему,
чтоб небеса к нам плавно нисходили…
Я опытный наездник и люблю скакать
лишь на лошадке, знающей дорогу:
она не суетится, не несётся вскачь,
почуяв, что я ставлю в стремя ногу.
Но стал приятен мне и этот юный пыл,
хоть в небесах мы слишком рано были.
Ее объезжу я, как раньше приручил
лошадок, что в Олимп меня возили.
3.05.81.
Запорожье.
25. ВАКXАНАЛИЯ
Уж если дал вино нам Дионис — пейте!
И не беда, что тяжелеют вдруг ноги,
что голову свою поднять уже трудно,
зато покажется нам жизнь тогда лёгкой.
То не беда, что встать уже нельзя с ложа:
гляди — вокруг, прекрасны и хмельны, девы.
Не встать им тоже и мужчин поднять трудно,
но волей неба всё ж восстанет здесь нечто.
Вакханки юные подарят нам песни,
а мы им — сладкий хмель и юный жар тела.
Уж если дал вино нам Дионис — пейте!
Прекрасен пир и дев младых любовь ночью.
То не беда, что голова болит утром:
ведь разве есть похмелье хуже, чем старость?
7.05.1981
Запорожье.
26. ИОВ
Так в чём же вина моя перед Тобой?
Ничем пред Тобою я не согрешил.
Душа из меня вытекает слезой.
Зачем испытать Ты Иова решил?
Не знаю, какая великая мысль
На дело такое подвигла Тебя,
Но думаю: тех, кто Тобою полны,
Ты должен беречь и лелеять, любя.
И я не боюсь, что Ты пени мои
услышишь — скрывал ли я что пред Тобой?
Ты некогда благословил мои дни,
а ныне душа вытекает слезой.
Какой же в том смысл, что, из недр изойдя,
вкусив от блаженства, греха не познав,
я вынужден плакать, о том лишь скорбя,
что стал я игрушкой Господних забав?
16.05.81.
Запорожье.
27. СОЛОМОН
Непостижимы вещи три,
и четырех не разумею:
орла небесные пути,
на гладком камне след от змея,
след корабля в морской пучине
и в юной деве — след мужчины.
От трех людей дрожит земля,
и четверых носить не может:
раба, что занял трон царя,
глупца обжорливого тоже,
распутницу, что замуж вышла,
и чернь, пирующую пышно.
16.05.1981
Запорожье.
28. ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ
СУЛАМИФЬ: О, целуй меня, милый, все ласки твои
слаще вин иудейских — от них я пьянею.
Ведь не даром все девушки из-за любви
на тебя поглядеть, приоткрывшись, не смеют.
Что ж, я тоже красива — свидетель Салим:
не гляди, что смугла — меня солнце согрело.
Прогневила я братьев: служила я им,
виноградник же свой уберечь не сумела.
Ты, мой милый, как ладанка с миррой на мне,
что ночует меж грудями ночью погожей.
Нам стена — кипарис, крыша — кедр в вышине,
и трава нам зелёная — мягкое ложе.
Тут нашла я с тобой пирования дом.
Надо мною любви твоей жаркое знамя.
Освежите меня, подкрепите вином —
от любви к Соломону я изнемогаю!
А в кольце его рук возрождаюсь я вновь.
Заклинаю вас, девушки Ерусалима,
не будите пока, не будите любовь,
пусть подремлет еще на вершинах лавина!
СОЛОМОН: О Суламифь, ты прекрасней и лучше
дщерей Израиля и Иудеи,
ты словно нежный цветок меж колючек,
очи твои — голубицы, лилея!
Встань же, прекрасная, встань, моё счастье,
выйди ко мне, ведь зима отступила,
и миновало сырое ненастье:
птицы запели, цветы распустились.
О, ты прекрасна в тени своей спальни:
кудри твои — словно козочек стадо,
зубы — как белые овцы в купальне,
губы — как алая лента, отрада!
Шея твоя – как Давидова башня,
груди твои — словно двойня газели.
Вся ты, любимая, дивно прекрасна,
нет ни пятна, ни изъяна на теле.
Как ты пленила меня, о невеста!
ласки – как вина, уста – словно соты.
Мед с молоком сочетаются вместе
под языком у сестрицы – красотки.
СУЛАМИФЬ: Я ночами на ложе искала его,
я искала, но милого не находила.
Лишь на улице встретила снова того,
кого в сердце своём я навек поселила.
Привела его в дом, обняла его вновь…
Заклинаю вас, девушки Ерусалима,
не будите пока, не будите любовь:
сон любви очень хрупкий, легко уязвимый.
Слышу стук – мое сердце не спит в тишине;
но сняла я хитон, что же – вновь одеваться?
Он позвал – и взыграла утроба во мне;
Но я вымыла ноги, что ж – снова мараться?
Поднялась я, чтоб милому двери открыть —
мирра с пальцев моих полилась на засовы.
Отворила я дверь, чтоб его пригласить,
но его не нашла – не дождался он снова.
Где живёт он и скрылся опять почему —
я не знаю, — о девушки, вас заклинаю,
если встретится вам, то скажите ему:
от любви к Соломону я изнемогаю!
СOЛОMOH: Сердце с рукою к ней в двери стучится —
может, скорее мне двери откроют?
Кудри полны мои влагою чистой,
кудри полны предрассветной росою.
Сад твой гранатовый чуден плодами,
чист твой колодезь живою водою.
Голос твой слышу душой и ушами —
он призывает, лишает покоя.
О, отведи от меня свои очи!
Как они алчное сердце волнуют!
Как половинки граната, средь ночи
жаждут ланиты моих поцелуев.
Есть шесть десятков цариц, а наложниц —
восемь десятков, девиц же — без счёта,
но лишь одна красотою неложной
ты воссияла, как звёзды, как солнце!
Тот, кто увидит — споёт тебе славу.
Ныне душа моя пенью открыта.
Что ж удаляешься ты величаво?
О, оглянись, Суламифь, Суламита!
СУЛАМИФЬ: Мой возлюбленный бел, и румян, и пригож;
голова его — чистое золото, щёки —
как цветник ароматный. Ужель он похож
на кого-то еще, столь красивый, высокий?
Я ему отдана, он желает меня.
Так приди же ко мне, мой любимый, и вместе
мы пойдем в виноградник, и там тебе я
покажу, как лоза распустилась чудесно.
Мы посмотрим с тобой в винограднике том,
как все почки раскрылись, цветы распустились.
В винограднике том мы найдем себе дом,
там я ласки свои подарю тебе, милый.
Аромат мандрагоров пьянит, словно дым.
Вот плоды: это то, что тебе берегла я.
Напою тебя, милый, вином я своим —
пей, гранатовым соком моим запивая!
О, в кольце твоих рук возрождаюсь я вновь.
Заклинаю вас, девушки Ерусалима,
что ж так рано вы будите, девы, любовь?
сокрушит вас поток, что сорвется с вершины!
СОЛОМОН: Ноги в сандалиях дивно прекрасны,
бедер изгиб — точно обруч искусный,
чаша — живот твой: напиток там страстный,
лучше, чем сладкий шербет, он по вкусу.
Чрево твое — словно ворох пшеницы,
а обрамлен он венком из лилеи.
Шея — как гордая башня столицы,
груди твои — словно двойня газели.
Стан твой — как пальма, стройней кипариса:
тени прохладной не даст он в награду.
Груди с плодами лишь могут сравниться,
с гроздьями сочной лозы виноградной.
С запахом яблок дыханье сравню я,
с добрым вином я сравню твоё нёбо.
Дай его выпить одним поцелуем,
пусть опьянеет, взыграет утроба!
Ты сберегла мне плоды и напитки,
учетверили они мои силы.
Много есть дивного у Суламиты…
Вместе мы, рядом: пришёл к тебе милый!
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
ХОР: Мой друг, положи меня вечное печатью
на сердце своё, и как перстень — на руку.
Сильна же любовь, словно смерть, и проклятье
тому, кто в любви испугался разлуки.
Страшна преисподняя — ревность к любимым,
а стрелы её — как огонь, эти стрелы.
И испепелит тот огонь негасимый,
настигнет в заоблачных даже пределах.
И воды большие любви не затушат,
и реки её затопить не сумеют.
Любовь — это больше, чем жизни и души,
и с нею расстаться намного труднее.
Когда же ценой своего достоянья
захочет купить её некто за деньги,
чтоб знать наслажденье, не зная страданья —
он будет отвергнут любовью с презреньем!
18.05.81.
Запорожье.
29. ЭККЛЕСИАСТ
Все суета сует,- сказал Экклесиаст,-
все cуeта сует: что пользы человеку
от всех трудов его? — уйдет один из нас,
придет другой, а мир останется вовеки.
Восходит солнца диск, ему на запад путь,
но утром снова диск с востока людям светит.
Во все края земли сердито может дуть,
но, землю обойдя, вернется снова ветер.
Что было — то опять свершится много раз,
нет в мире новизны, все это было прежде.
Нет памяти о том, что было раньше нас,
забудут и о нас грядущие невежды.
Решил я испытать весь мир умом своим
и видел все дела на нашем буйном свете.
Но все это — ничто: увидел я лишь дым,
увидел суету, увидел ловлю ветра.
Кривое ль распрямить? исчислить пустоту?
И я решил вкусить от глупости и знанья,
но в них увидел я одну лишь суету,
ведь где обширен ум — обширно и страданье.
Рождаться время есть и время умирать,
и время насаждать и вырывать посадки,
и время исцелять и время убивать —
всему положен час, и в этом нет загадки.
Есть время говорить, молчать и пить, и есть,
и строить время есть и разрушать есть время,
смеяться время есть и плакать время есть,
разбрасывать есть час и складывать каменья.
И время есть сшивать, и время разрывать,
и время есть хранить, и время чтобы тратить,
и время есть искать , и время, чтоб терять,
есть время обнимать и избегать объятий.
И я сказал тогда, что мудрость — это свет,
а глупость — это тьма, но ведомо мне тоже,
что участь лишь одна готовится для всех.
К чему же мудрость — все равны на смертном ложе.
Что человеку здесь останется тогда
за все его труды, за тяжкую работу?
Печали — дни его, успехи — как вода,
и скорбью лишь полны и мысли и заботы.
И вот я проклял жизнь. Противны все дела
мне стали в этот час для зренья и для слуха.
Увидел я, что все на свете — суета,
лишь ловля ветра и томленье духа.
В делах не торопись, и все слова твои
неспешными всегда, немногими да будут.
Пусты и мысли там, где головы пусты,
а тщетные слова мечтанья лишь разбудят.
Увидишь ли ты гнёт в своей родной стране,
нечестие в суде иль извращенье правды,
не думай, что над сим неправды уже нет:
она и выше есть, и выше тоже, право!
Работнику дает Господь хороший сон,
поел ли сытно он иль малую крупицу.
Богатый, хоть и ел, да не работал он,
и сытость не даёт ему во сне забыться.
Богатство — злой недуг. А что оно даёт?
Хоть каплю унесёт богач с собой в могилу?
Как наг пришёл сюда — нагим же и уйдёт,
и жизнь его — лишь страх, и злоба, и бессилье.
И есть под солнцем зло: разумные в пыли,
а глупые вверху и ими управляют.
Посты — для дураков, и почести для них.
Без почестей внизу достойный пребывает.
И видел я рабов, что едут на конях,
и видел я князей, пешком идущих рядом…
О наш безумный мир! в его печалях — страх,
а радости его пропитаны все ядом.
Свой хлеб по водам ты без страха отпускай:
сторицей воздает судьба за эту щедрость,
и много дней спустя найдёшь ты каравай —
он в нищете тебя возрадует безмерно.
Те тучи, что черны, дождь могут проливать,
и древо упадет на юг или на север:
кто тучи видит — тот тогда не станет жать,
за ветром кто следит – тогда не станет сеять.
Но ветра и дождя на жизненном пути
не предсказать тому, кто цель пути не знает.
И остается лишь покорно нам идти,
над головой своей опасность ощущая.
Так помни же всегда, от самых юных дней,
о том, что ты идешь, пути не разбирая,
о том, что дни придут на склоне жизни сей,
о коих скажешь ты, что ты их не желаешь.
Доколе не померк свет солнца и луны,
и после ливня вновь не омрачились тучи,
и стражи не дрожат, предчувствием полны,
и не трясутся те, кто ищет в окнах лучик…
…И будет человек по крику петуха
встречать немой рассвет, и девушки умолкнут —
страшны высоты им, дорога им страшна —
и птицы замолчат, тоскливо взвоют волки,
и отцветёт миндаль, и каперс опадёт,
наестся саранча и отойдут желанья —
уходит человек, в свой вечный дом идёт,
и плакальщиц толпа его уж окружает.
Порвется шнур тогда серебряный, и вот
златая чаша вдруг расколется на части,
и ветер у ключа кувшин твой разобьёт,
и прокричит журавль колодцу о несчастье…
И возвратится прах, как и любой из нас,
в ту землю, коей был до своего рожденья.
Все суета сует,- сказал Экклесиаст, —
все суета сует и духа лишь томленье.
22.05.81.
Запорожье.
30. XЛЕБ ЖИВЫЙ
Ели наши праотцы в пустыне
манну, но настигла всех их смерть.
Хлеб же сей, который сходит с неба ныне,
вам не даст вовеки умереть.
Хлеб живой, который вы едите, —
плоть Моя, и всю её отдам
Я за тех, кого вы убедите,
в том, что этот хлеб живой – Я Сам.
Плоть Мою едящий, как и пьющий
кровь Мою — во Мне пребудут ввек.
Я же буду в них живой и сущий —
в человеках — Богочеловек.
25.05.8I.
Запорожье
К Р А С К И И З В У К И
31. АРМЯНСКАЯ АКВАРЕЛЬ
Вот Араратская долина. А над нею
лежит, чуть розовея, Ереван.
Над ним — хребты огромной серой тенью,
над ними — синим пятнышком — Севан.
Церквушки там над озером чернеют,
над ними — голубые небеса,
а в небе, словно сказочная фея,
белеет облака летучая краса.
3.02.81.
Ереван.
32. РЕМБРАНДТ
О Рембрандт, разреши мне возвратиться
когда-нибудь к твоей святой картине
и на колени стать, подобно сыну.
Не допусти, о Боже, чтобы струпья
не на ногах, а на душе лежали,
когда я снова стану на колени!
3.07.81.
Запорожье.
33. ДОМ ГОЙИ.
Меня назвали люди ‘‘Дом Глухого”.
А расписал меня хозяин мой — художник.
Все говорили: Гойя — сумасшедший,
развратник, якобинец и безбожник.
Я только дом, и я не размышляю,
но то, что есть я — истина из истин.
Пусть люди входят, смотрят и выходят:
я — зеркало, а не творенье кисти.
3.07.81.
Запорожье.
34. КОЛОКОЛЬЧИК ПАГАНИНИ
Звенит, трепещет колокольчик,
и рвутся скрипка и душа,
и замирают, не дыша,
чтоб зазвенеть, как колокольчик.
Чего — не знаю — всё же больше
в его тоске? Не мне решать:
исходит звоном колокольчик
и скрипкой плачется душа.
27.07.81.
Запорожье.
35. КИРИЕ ЭЛЕЙСОН МОЦАРТ
Господи, смилуйся и осени
дланью своею жестокой
тех, кто посмел называться людьми
и возгордился до срока.
Мы никогда не боялись Тебя,
ныне бесстрашны тем паче.
Нет ничего, что могли б потерять,
жить не умеем иначе.
Так подари же ушедшим покой,
зной нам оставь или стужу.
Дай им покой своей тяжкой рукой —
н а м он, как видно, не нужен.
12.08.81.
Рига.
-
АЛЛЕГРО
из ‘‘Симфонических танцев’‘
Рахманинова
Нет, не танец наша жизнь —
нечто вроде пляски.
Плачь, сердись и веселись
под своею маской.
Это пёстрый маскарад,
бешеные ритмы:
все снуют вперед-назад,
хохот, плач, молитвы…
Постепенно этот шум
обретает стройность:
слышен колокольный гул,
мерный и спокойный.
Наконец, уже не гам,
не безумье пира —
ночь вонзает в уши нам
страшный ‘‘Диес ирэ’‘.
День последний… слышен звон
сверху, справа, слева.
Возвещает людям он
день святого гнева.
Маски снимет он с людей
и заботы снимет.
Человечней жизни всей
этот день кончины.
3.10.81.
Запорожье.
37. МАТЕРЬ МИРА
по картине Н. Рериха
Ты над миром царишь полусонным,
охраняя покой на земле.
Мягким светом твоим освещенный,
спит весь мир, доверяясь тебе.
Ты своё затаила дыханье
и внимаешь, как дышит земля.
И простёрла ты мудрые длани
над священной Рекой Бытия…
5.10.81.
Запорожье.
38. СМЕРТЬ
Стучится Смерть сурово в каждый дом,
и нет такого, чтобы стороною
его бы обошла она… Потом,
иль раньше, иль теперь — не всё равно ли?
Одних она не жалует, и к ним
приходит по три раза на день кряду.
Зато она благоволит к другим —
то ль восхищаясь, то ли от досады.
И умирают первые не раз,
а по три раза на день, не смекая,
что что-то в них закончилось сейчас —
любовь святая, мука ли благая.
Другие лишь однажды отдают
любовь свою, надежду, боль и веру,
Самим себе устраивают суд
и судят строго и не лицемеря.
Подарки принимая, Смерть даёт
за этот суд им высшую награду —
и тот, кто умер — возродится тот.
Награды лучшей и желать не надо.
А предающий каждый день смертям
свои мечты и радости и страхи —
землёю будет взят когда-то сам,
и станет жалким и ненужным прахом.
Иные же, рождаясь вновь и вновь,
исчезнув, станут вездесущей тенью,
И в людях возродятся их Любовь,
и Вера, и Надежда, и стремленья.
2.12.81.
Запорожье.
39. НОЧНОЙ КОНЦЕРТ
Закончился чумной болтливый день,
и явственно теперь я ощущаю,
как яблоня в саду благоухает,
кокетничает скромница-сирень.
Опять луны безумствует орган.
О, как его хоралы дивно-зыбки!
И звезд слышны тонюсенькие скрипки,
и саксофонит ветер-интриган.
Весь мир поет. Пока еще апрель,
но буйство зелени уже в разгаре:
сирень звучит свирелью на бульваре,
и яблони слышна виолончель.
И под сурдинку шелестит листва,
и всё полно звучанием и страстью,
и мы опьянены чудесной властью
так, что кружится даже голова.
Ночной концерт безумства и любви,
горчащей правды, сладостной ошибки…
Да здравствуют шальные звезды-скрипки!
Сирень — бесстыдницу, Господь, благослови!
24.04.83.
Запорожье.
40. ТКАНИ НОЧИ
Где море, как атлас, чернея, блещет,
вздыхает, молится, немотствует, зовет,
тревожится, топорщится, трепещет,
в порыве страсти пеной обдает,
где черное сукно гряды могучей
безмолвствует над городом чужим,
где черный бархат неба, словно туча,
навис над нами, грозно-недвижим, —
там яркая звезда сияет над горою
на черном бархате серебряной дырою.
20.07.83.
Гурзуф.
Н А Д В Р Е М Е Н Е М
41. НАД ВРЕМЕНЕМ
Я помню некогда воспетые поэтом
и море, и суровый Чатырдаг.
То, что прекрасным показалось летом,
в воспоминаниях прекрасней во сто крат.
Чужого языка чужие звуки
застыли на бумаге, словно м о й
чудесный сон, не знающий разлуки
с тем, что я видел на земле родной:
с роскошными восточными садами,
с вершинами и с небом голубым,
с зелёным морем, с синими мечтами —
с тем, что навеки стало уж м о и м.
Мицкевича читаю, и меж строчек;
которые как будто сам писал,
встают опять алуштинские ночи
и бьётся в Адалары пенный вал.
Цветёт миндаль и тонет в море парус,
объемлет горы саван облаков…
Читаю — и стучится в сердце радость,
как будто это м о й сонет готов.
Нет времени! Над временем поэты.
Ничто не в силах пред сонетом устоять:
как век назад — зимой бушует лето,
волна приходит и стремится вспять.
25.10.80.
Запорожье.
42. ТРИСТАН И И3ОЛЬДА
Соединил Изольду и Тристана,
чтоб поднялась над бытием любовь,
куст алой розы — алой, словно кровь
героев вечных этого романа.
Возрос своим чудесно стройным станом
над целым миром куст, который вновь
соединил Изольду и Тристана,
чтоб поднялась над бытием любовь.
И розы расцветают неустанно,
и каждую весну алеет вновь
между могилами изогнутая бровь —
венчальный куст, что вместо капеллана
соединил Изольду и Тристана.
15.07.81.
Запорожье.
43. РУССКИЕ ПОЭТЫ
Поэты России, во все времена
ловили всечасно вы взгляды косые.
Но чем знаменита родная страна?
Не вы ль — её гордость, поэты России?
Державин, одетый в роскошный мундир,
отец всех пиитов поэзии новой, —
царям объяснял он с улыбкою мир,
но был для царей лишь хороший чиновник.
Бестужев от пули чеченца погиб,
Крылов был в опале, Рылеев повешен,
Козлов был параличем страшным разбит,
в Сибири чахоткой убит Кюхельбекер.
А Пушкин, сраженный наемной рукой?
Весь мир для него, великана, был тесен.
Но не замечали его пред собой,
пигмеи считали его лишь повесой.
А Батюшков славный, сошедший с ума?
А скорбный Михайлов в сибирской могиле?
Григорьеву — голод, долги и тюрьма,
Плещееву — каторга жизнь отравила.
А Лермонтов, тоже убитый вдали,
властями затравленный, сломанный светом?
Вину на него теперь просто свалить,
назвать драчуном, пасквилянтом — Поэта.
Одоевский был малярией сражён,
когда на Кавказ его тоже сослали,
был Бунин в далёкой земле погребён,
Сибирью больной Мандельштам был раздавлен.
Заставить Некрасова честью своей
вразнос торговать, и обречь Огарёва
чужбине отдать весь огонь его дней —
пожалуй, всё это для русских не ново.
Но мыслимо ль было, чтоб русский поэт
искал себе выгоду, райские кущи?
Для тех, кто увидел грядущего свет —
вся жизнь не сегодня, а только в грядущем.
2.08.81.
Михайловское Псковской обл.
44. ДАНТЕ
В какой главе ‘‘Комедии’‘ грядущей
мы встретим флорентийца Алигьери?
Куда он отбыл, мир оставив сущий?
Где созерцает он финал мистерий?
Он освещает ад печальным светом
иль омрачает рай тоской потери?
Он был из тех, чьим тягостным секретом
уменье было — дать, не получая.
Таким же тяжело на свете этом,
как, впрочем, и в аду, и в кущах рая.
Он родину воспел, но был отвергнут,
от ностальгии в старости страдая.
Он рыцарем влюблённым был и верным,
но, посвящая Беатриче свою лиру,
стал всем несчастным рыцарям примером…
Во все века иное нужно миру:
блажен в нём тот, кто взял, не отдавая,
кто получил палаццо иль квартиру,
царей, а не любимых воспевая,
кто родиной обласкан и прославлен,
лишь то, что нужно, вовремя слагая.
кто над простыми смертными поставлен —
владеет Беатриче безраздельно,
от мук любовных славою избавлен.
Блаженствуя, живёт он не бесцельно:
он целей достигает неизменно
и не желает выси запредельной.
Но не такие истинно блаженны.
Подстать Творцу лишь гении, таланты.
Они определяют жизнь Вселенной.
А смысл жизни — появленье Данте!
2.09.81.
Запорожье.
45. ЭДГАР АЛЛАН ПО
Вой осенних ветров безучастен.
Был доставлен какой-то отпетый
в некий госпиталь полураздетым:
он в осеннем разгуле ненастья
найден был без сознания где-то
и скончался в три дня без причастья.
Говорят, будто был он поэтом.
От поэтов всегда жди несчастья.
Балтимора не любит поэтов!
Жил богач, уважаемый светом.
Был и сын — не родной, а приёмный.
В завещании, в сумме огромной,
нет ни цента на имя поэта,
ни к чему, мол, ему миллионы.
Как банальна история эта!
Пусть родился он в браке законном —
для великого Нового Света
стал поэт только сыном приёмным.
Он рассказы писал и поэмы,
он одет был зимою, как летом,
потому что весь бизнес поэта —
только рифмы да новые темы,
мрак ночей, вакханалия света.
Он не понял простейшей дилеммы:
или доллар — иль песенка спета.
Сколько долларов стоят поэмы?
Сколько — нитки жемчужные света?
Он жену пережил на два лета.
Шёл за гробом десяток знакомых.
Если б он получил миллионы —
разве б так хоронили поэта?
Жизнь его — и надежды, и стоны.
Знал он ценность и звука и цвета,
плыл, расцветшим талантом влекомый.
Это в Штатах дурная примета:
там царят п р о ц в е т а н ь я законы.
Оказался он просто за бортом,
оказался он только поэтом,
уничтожен он был Новым Светом:
никудышний делец стал банкротом.
Что им, Штатам, в поэте отпетом?
Что им строчки и с кровью, и с потом?
Если долларов нет — что им в этом?
В Штатах место поэта – за бортом.
Что корысти тогда быть поэтом?
5.09.81.
Запорожье.
46. ПОЛЬ ВЕРЛЕН
Тот, кто песней без слов покоряет Париж,
кто мелодии ветра в ночи постигает,
кто в соавторстве с дождиком песни слагает,
чей оркестр — за пюпитрами стареньких крыш,-
тот, кто песней без слов покоряет Париж.
Кто мелодии ветра в ночи постигает —
визави со стаканом абсента сидит.
Скрипка темной печали его не молчит,
и на скрипке осенней ноктюрны играет,
кто мелодии ветра в ночи постигает.
Кто в соавторстве с дождиком песни слагает —
тот сократовский череп склоняет пред ним.
И мечты, и мечты убивающий сплин
из дождя в свой стакан и в стихи наливает,
кто в соавторстве с дождиком песни слагает.
Чей оркестр за пюпитрами стареньких крыш
вокализ исполняет, а автор нетрезвый
дирижирует, словно шагает меж лезвий,
оркеструет капель, транспонирует тишь, —
чей оркестр за пюпитрами стареньких крыш.
Тот, кто песней без слов покоряет Париж,
словно Пан обнищавший, от горя рыдает.
Песни пел он без слов — и без слов умирает…
Весь оркестр налицо, и отсутствует лишь
тот, кто песней без слов покорил весь Париж.
08.09.81.
Запорожье.
47. ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКА
Ах, Гранада, Гранада,
притворяться не надо,
будто ты не слыхала этот выстрел в рассвет.
И рассвет был расстрелян,
и поэт был потерян:
есть лишь ночь, а рассвета и поэта уж нет.
Ах, Гранада немая,
что случилось, не знаю,
только больше рассветы уж тебе не встречать.
Ты сама виновата.
Подсчитай же утраты:
что ты тьме заплатила, чтобы свет потерять?
Прострелили навылет
твои крики немые,
и твой шёпот кричащий, и журчание вод,
и бессонные ночи,
и цыганские очи,
и твой берег у речки, где маслина растёт.
Ты поёшь его песни,
но поэт не воскреснет,
Андалусии снова уж не сможет служить.
Твоих слёз изначальных —
перламутров печальных —
в песню, будто в оправу, никому не вложить.
12.09.81.
Запорожье.
48. АРТУР ШОПЕНГAУЭР
Что ж из того, что я не признан,
что не читают и не чтут? —
В моих томах вся правда жизни,
а люди вовсе не живут.
Подобны зеркалу страницы,
и зеркалу — не умереть.
Когда ж осёл в него глядится,
ему там ангела не зреть.
21.09.81.
Запорожье.
49. СЕРЕН КЬЕРКЕГОР
О да, наслажденье мы видим в прекрасном,
приятно нам иль неприятно оно.
Но как удаётся поэтам несчастным
нам радость дарить, если им суждено
носить в себе боли мирские и муки,
имея такие уста, что и стон
из них вырывается, в чудные звуки
чарующей музыки весь воплощён?
21.01.81.
Запорожье.
50. ПЕСНЯ
сюита
I.
Тридцать лет существуют на свете
эти тело и сердце, и мозг.
Новый год я печально отметил:
что несёт он? что старый унёс?
Я всё чаще теперь замечаю,
что расход покрывает приход,
что я большее нечто теряю,
чем несёт мне взамен новый год.
Так, как юный мальчишка стремится
поскорее мужчиною стать, —
жду весною я лета, и птицей
я к нему устремляюсь опять.
Но теперь я уже понимаю,
что не лето манило меня,
я не лета весной ожидаю
и не света осеннего дня.
И когда будет песенка спета,
я, конечно же, правду пойму:
счастье — лишь в ожидании лета,
счастье — только в стремленье к нему.
II.
Стихи мои — это стремление к лету,
стремление к счастью и некий дневник,
который расскажет когда-нибудь свету,
как счастья искал я и счастье постиг.
А Нового года печальная встреча
и то, что расход покрывает приход —
пусть будет как груз на усталые плечи
и вместе со мною в могилу сойдёт.
Не знаю, когда с этой тяжкою ношей
сойду я под землю — но стих будет жив,
и в будущем сыну расскажет о прошлом,
нас новою близостью с ним породнив.
И пусть и зимою, и осенью хмурой
стремление к лету, как прежде, звучит
такою волшебной и сладкой цезурой,
что звук перед нею смиренно молчит.
III.
Песня, которую пел на рассвете,
с песней, которую в полдень пою, —
не близнецы, а лишь разные дети:
как не узнать мне кровинку свою!
Разные рифмы, иные размеры,
только цезура — примета моя.
В ней мои гены надежды и веры,
гены любви, моя Муза и Я.
Пусть мне скупою судьбою отмерен
очень короткий и тягостный день —
в песне, где разные рядом размеры,
эта цезура сияет везде.
Пусть же теперь я приблизился к ночи,
полдень миную, как прожил рассвет —
только молчать мое сердце не хочет,
стопы слагаются в новый сонет.
IV.
Коль слаб мой сирый стих, коль мой сонет силён,
причина — нет, не он: то след ночей моих,
когда мой голос тих, когда печален сон.
Стихи мои — лишь стон, а жизнь — лишь песни миг!
Он создан не для книг. Лишь звоны сердца он.
Не совершенен сон, но совершенен стих,
когда ночей моих я слышу песню в нём.
неясен дивный звон — сонет, как песня, тих.
И я ли виноват, заслуга в том моя ль,
что так тиха печаль, что так сонет крылат?
Мой стих не ждёт наград, уносится он в даль,
дождётся их едва ль, но я полёту рад.
И если жизнь — лишь сон, жизнь — лишь полёта миг,
то ей награда – он, и ей награда – стих.
——————————————————-
IV./ Примечание: Четвертая часть сюиты представляет собой сонет,
составленный из двух самостоятельных сонетов.
Таким образом, перед нами – три произведения в
одном.
V.
Тридцать лет живу на свете,
и четырнадцатый год —
как конец того сонета,
что в моей душе живёт.
Каждый год из них — как строчка,
вписанная в мой сонет,
и пора поставить точку
после этих строчек-лет.
Их четырнадцать в сонете,
что в моей душе живёт.
Тридцать лет живу на свете.
Что сулит мне новый год?
Пусть седеют с каждым мигом
и сонет, и голова,
но ещё для новой книги
я смогу найти слова,
и сонет ещё чудесней
я надеюсь вновь сложить,
каждый год, как строчку песни,
петь, записывать и жить.
В этой песне, как и прежде,
пусть звучит всё тот же гимн
моей Вере и Надежде,
моей Музе и Любви.
3.01.82.
Запорожье.
М О Я Э П О Х А
51. РИФМА
Я вспоминаю прежние грехи
и удивляюсь легкости ошибок.
К ним отнесу для рифмы я стихи,
любовь, обман и боль улыбок.
Казалось — преступленья таковы,
что мне не выпросить к себе участья,
не вымолить безмолвно у молвы —
для рифмы также – хоть немного счастья.
Казалось — тут уж рифма не совет —
что я растратчик и отступник,
что не смогу спокойно много лет
вкушать бифштексы после супа.
А выяснилось: плакать не моги,
ты просто ординарный человечек,
и посему – о рифма, помоги! —
напрасно этот груз взвалил на плечи.
Я просто простираю свой простор
в песчинке отведенной мне Вселенной,
и даже испарись я с неких пор —
вокруг всё так же будет неизменно.
И всё же разъясненья я прошу:
я суп считать судьбой смогу едва ли,-
зачтётся ли, когда я прекращусь,
всё то, чем раньше жизнь мы рифмовали?
И в рифму ль будет к слову мрака -‘‘смерть’‘-
другое слово, общий смысл какого:
у с п е т ь у з р е т ь,
в о с п е т ь и у м е р е т ь —
и станет ли скрижалью это слово?
18.11.79.
Запорожье.
52. +++ +++ +++
Как различаются секреты
приготовленья разных вин,
так и стихи — поэт один,
но в нём живёт и то, и это.
Вот память образ нам даёт,
и мы, её благословляя,
тот образ солнцем разбавляем
и песню о мечте поем.
Но если на тоске и муке
свою мы память настоим
и, как в подвале, закрепим
дублёной терпкостью разлуки —
стихи такие, как вино,
слепят, лишают равновесья,
свергают Бога с поднебесья
и человека валят с ног.
18.10.80.
Запорожье.
53. +++ +++ +++
Молчу всегда — когда страдаю,
когда беспечно веселюсь:
ни боль, ни радость и ни грусть
я никогда не выражаю.
Я говорю — но что слова? —
истерты, как оклад церковный
прикосновением условным…
Привычка эта не нова.
Да, я молчу. И в разговоре,
крича ли ‘‘нет’‘, шепча ли ‘‘да’‘ —
я все-таки молчу всегда,
и со своим же словом спорю.
Подобно лунному лучу
над мёртвым и пустынным краем,
безмолвно землю освещаю …
И только в Песне — не молчу!
1.12.81.
Запорожье.
54. +++ +++ +++
И снова ночь на море, снова ветер
доносит к нам невнятный шум волны.
И те же звёзды, те же звёзды светят,
и мы всё так же чувствами полны.
Но мы не просим больше новой муки
и новых грёз не просим в тишине:
дай Бог нам прежнего, избави нас от скуки,
пусть то, что было, вновь приснится мне.
Когда-то звёзды были ярче, чище,
и нас манила призрачная даль.
Теперь они — кик свет над пепелищем,
а море отражает их печаль.
18.07.82.
Гурзуф.
55. КЛЯТВА
Клянусь своим бессмертьем — я живу!
И, как вообразимо пораженье,
так, поражая вам воображенье,
непораженный, я еще живу.
Нетрудно убедиться — я живу.
Отбой вселенский, липкий пот покоя…
Отбои наступают после боя.
В покое мрачном я еще живу.
В покоях опустелых я живу.
Пусть горло сжато собственной рукою;
бой отгремел, но надо же такое,
что после боя я еще живу!
Пусть было пораженье — я живу;
Пусть горло сжали спазмы или руки,
пусть я немею от всесильной муки,
но в скуке вязкой я еще живу.
Мой бой проигран был, но я живу.
В мой новый бой пойдут войска иные:
страницы, строчки, буквы, запятые,
и потому, надеясь, я живу.
В покоях и страницах я живу.
И этим телом — в джинсах и сорочке,
и в этих буквах, запятых и точках,
и в этих строчках — я еще живу.
Клянусь своим бессмертьем — надо жить!
Пусть ослепят и пусть сожмут мне горло,
но в мире, где луна свой свет простерла,
клянусь луной — я вечно буду жить!
10.03.83.
Запорожье.
56. СТЕЗЯ
Мне ничего теперь не снится.
Запас игривых снов иссяк.
Поток пугливых слов струится
на эту тесную страницу,
где душно мне, где всё не так.
Мне душно на странице этой
ожить в словах, таких чужих, —
в чужом мундире до рассвета
вновь представлять себя поэтом,
не узнавая слов своих.
Мне тесно. Жмет мундир колючий.
Слова пугливы и пусты.
Страница камеры не лучше.
Мне душно. Надо мною тучи.
Грядет гроза. Я жгу мосты.
Но если всё же убегу я
из камеры календаря —
куда пойду в грозу шальную?
Найду ль страницу я иную,
стезя моя, слеза моя?
4.04.83.
Запорожье.
57. МАСТЕР И МАРГАРИТА
Безумный Мастер, бог умалишенный,
беглец, творец, затворник и чудак,
в державной одержимости дурак, —
что стало с Маргаритою влюбленной?
От гения-безумца без ума,
зачем сей ангел в ведьму превратился
и весело над городом носился? —
здесь всё шарада, радость, дар и тьма.
И от меня мой ангел домовитый
ответа ждет, целуя и кляня.
Так назови же Мастером меня,
и нареку тебя я Маргаритой.
И пусть сулит нам это то и сё,
но — для меня ль горб счастья, злая гордость
за дачу и откормленную морду?
Нет, знаю я, что это — не мое.
Я так же презираю прозябанье
в пеленках, в пелене неспешных дел…
Я стал отцом и мужем, как хотел,
но разве только в этом и призванье?
Не всем же быть лишь мужем и отцом!
Моли судьбу, чтоб с крыльями проститься
и в ступе над поступками носиться,
как дай мне Бог стать Мастером-творцом!
7.05.83.
Запорожье.
58. ПЕРСТЕНЬ
Серебряный перстень подруга моя подарила,
а в нем сердоликовый камень, сардоникс печальный,
известный как камень царей от времен Соломона,
как камень созвездия Льва, посвященного Солнцу.
Такие же перстни носили на пальцах когда-то
и Гёте, и Байрон, и Пушкин, — нам это известно…
Спасибо, родная, за этот прекрасный подарок.
В шкатулку его положу до заветного часа.
22.05.83.
Запорожье.
59. МЕТЕОР
В небе сменяют друг друга закаты, рассветы,
Солнце Луне уступает верховный свой пост,
то метеор пролетит, то седая комета
свой ослепительный хвост пронесет между звезд.
Звезды – холодные, мокрые, скользкие точки.
Вечны они, словно мир, и число им – мильон.
Свет их продуманно скуп и рассчитанно — точен,
жизнь их – бессонно — томительный длительный сон.
Не отличаясь, по сути, ничем друг от друга,
каждая мнит, что подобной на небе ей нет.
Самодовольно-глупа их небесная скука,
самовлюбленно-бездарен безжизненный свет.
А метеоры — горящие краткие миги:
так же внезапно погас, как внезапно возник.
Вечны они не как звезды — как строчки из книги,
те, что к поэту пришли в упоительный миг.
Миг этот дольше, чем звездная вечность, намного.
И метеор пролетает, сгорая, как крик.
В крике горящем — и звезды, и имя их Бога,
что и не вымолвит звезд неразумный язык.
Но надо всем этим миром, простым и чудесным,
раз за столетье комета святая встает,
словно всемирная совесть, всеобщая песня,
что никогда не забудется и не умрет.
Люди дают имена и кометам и звездам.
Лишь метеоры во тьме исчезают навек.
И не судьба им кометою стать грандиозной:
жизнь их и песня — для нескольких лишь человек.
Что ж, я завидую вам, золотые кометы.
Только звездою меж звезд не хотел бы я быть:
мне бы сгореть метеором, мелькнуть ярким светом,
коль не судьба мне кометой по небу проплыть.
Пусть я сгорю, словно крик, и себя не прославлю,
и утечет уж немало воды с этих пор, —
в чьих-то сердцах я свой след, без сомненья, оставлю,
как промелькнувший за миг среди звезд метеор.
16.08.83.
Запорожье.
60. МОЯ ЭПОХА
О, дайте слова! Мне настолько плохо,
что выкричаться хочет каждый нерв.
И я скажу от имени эпохи —
своей эпохи, а не НТР.
Вершится суд. Он следствие погони,
вершина следствия по делу губ и лип.
Вменяется в вину, что беззаконен
и несозвучен времени сей тип.
И заключенье обвинительное было,
как будто ода в сорока листах.
Меня журили — впрочем, очень мило,
что я пишу о липах и губах,
что я пою о солнце и России,
о том, как задыхается сирень,
о том, что утро может стать Мессией,
что на свечу от лампы пала тень…
Мне нет суда, погоны, псы и люди!
Закон минуты — лишь для вас он свят.
Творение творца да не осудит,
и вечность за секунду не корят.
Я вам скажу от имени Эпохи,
в которой от рождения живу:
мой современник — дантовские строки,
и мой ровесник — лодка на плаву.
я по ночам беседую с Шекспиром,
ко мне приходит утром сын — рассвет,
одним с сиренью мазаны мы миром,
и разногласий с ливнем у нас нет.
Я сам себе Эпоха и Столетье,
и их законы сам я свято чту.
Кто видит сына в розовом рассвете,
тот матерью считает Красоту.
Так для меня ли то, о чем кричат мне
с усердием, с добром или со злом?
Весь мир — лишь отраженье на сетчатке,
а я живу в себе, в себе самом.
И там же проживают губы милой,
мой брат-закат, Россия и вино.
Эпоху эту из меня не вырвать силой,
как дождь ‘‘осовременить’‘ не дано.
Так для меня ли строгие уроки,
которые вы дать хотите? – Нет!
Нет, не поэты рождены эпохой.
Эпоху порождает сам поэт.
20.09.83.
Запорожье.
Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
В О З В Р А Щ Е Н И Е
——————————————————
——————————————————-
——————————————————
ЦИКЛЫ:
Песня Качелей
Тот есть ты
Дворец Ветров
Творчество
Год праздников
Девальвация
с т и х о т в о р е н и я
январь 1984 — декабрь 1988
П Е С Н Я К А Ч Е Л Е Й
-
ПЕСНЯ КАЧЕЛЕЙ
Слышишь Симфонию мира?
Слышишь ли скрипки ветров,
флейту лукавого леса,
виолончель облаков?
Слышишь – под пылью столетий
кифарой запел Парфенон?
Слышишь – тоскует гитара?
Кто-то, конечно, влюблен…
И с хрипотцою свирели,
частью оркестра миров,
детям запели качели
под перезвон голосов.
Как метроном мирозданья,
вы с незапамятных пор
радость вносили, качели,
в мира торжественный хор.
Пусть же вовеки пребудет
светлая мира краса,
лишь бы с качелями вместе
пели детей голоса.
2. ПЕСНЯ ПЕПЛА
Над пеплом – ветер,
над ветром – пепел.
В чертогах смерти
холодный пепел.
Холодный ветер
разносит пепел
в чертогах смерти…
Дуб многолетний
торчит, обуглен.
В чертогах смерти
над ним лишь ветер,
вокруг – лишь пепел,
а сам он – уголь
в чертогах смерти.
По всей планете
людей не видно:
в чертогах смерти,
где ноет ветер
и носит пепел, —
скелетам стыдно
в чертогах смерти.
И на рассвете —
как будто вечер
в чертогах смерти…
Вокруг – лишь ветер
да черный пепел,
и день – как вечер
в чертогах смерти…
3. ПЕСНЯ ОСТАВШИХСЯ В ЖИВЫХ
Ветер носит пепел, по руинам бродит,
будто хочет знать он – есть ли кто живой.
Слышит только песни, песни без мелодий:
— Где ты, моя милая?
— Где ты, милый мой?
Был когда-то Тихий океан меж ними.
Каждой паре мил был дом – очаг родной.
На востоке слышит черный ветер ныне:
— Где ты, где ты, милый? Где ты, милый мой?
А за океаном слышно теперь: — Где ты,
Где ты, моя милая?.. Пепел. Ветра вой.
Только на вопросы нет уже ответов…
— Где ты, моя милая?
— Где ты, милый мой?
Ветер носит пепел и в руинах воет,
а когда утихнет, ляжет на покой, —
раздается песня – тихо плачут двое:
— Где ты, моя милая?
— Где ты, милый мой?
4. ПЕСНЯ ПИКАССО
Чудовищным воплем, мольбой беспрестанной,
страданьем изломанных жизней и рук
‘‘Герника’‘ пред взором растерянным встанет —
само средоточие болей и мук.
‘‘Герника’‘ останется в памяти вашей
как вызов безумью, как жизни псалом,
сосудом скорбей, исковерканной чашей,
цветком мироздания под сапогом.
Но рядом с ‘‘Герникою’‘ перед глазами
слабейшая птица – мой ‘‘Голубь’‘ вспорхнет.
Его защитив, вы спасетесь и сами,
и ветку оливы он вам принесёт.
5. ВТОРАЯ ПЕСНЯ КАЧЕЛЕЙ
Скрежет и ветер.
Качели качаются.
Пепел вздымается.
Скрежет и ветер.
Пусто на свете.
Качели все те же,
но дети убиты
и пеплом покрыты,
и слух им не режет
ветер и скрежет.
Качели качаются.
Ветер и скрежет.
Но слух он не режет.
Качели качаются,
как скорбный маятник.
Скрежет и ветер.
Качели пустые.
Над ветром и пылью —
скрежет и ветер.
И пусто на свете.
6. ПЕСНЯ ЛИСТА ИЗ КНИГИ
Плачет, плачет ветер, носит серый пепел,
и под пеплом страшен мертвый лик земли.
Стонет лист из книги / в сумерках он светел/:
— Что вы натворили и к чему пришли?!
Стонет лист из книги: — Что вы натворили?
Для чего бумага вам была дана?
Чтобы вы писали формулы и были,
чтоб дошли до внуков ваши письмена,
чтоб светлее стало от стихов и формул,
чтобы мудрость деда приумножил внук…
Но зачем же мудрость эту так упорно
вы вверяли смерти? — Чтоб погибнуть вдруг?..
Плачет, плачет ветер, черный пепел носит,
стонет лист из книги, что не сберегли.
И разносит ветер все его вопросы,
посыпая пеплом мертвый лик земли.
7. ПЕСНЯ ТАДЖ-МАХАЛА
Я памятник жене султана.
Моя гармония – навек.
Прекрасным создан человек,
в его твореньях нет изъяна.
Я памятник всем тем, кого
султаны и рабы любили.
Чтоб вы о женах не забыли –
я был построен для того.
Землетрясенья, ураганы
меня обходят пятый век,
ведь может только человек
разрушить то, в чем нет изъяна.
И если в ядерной войне
погибнет светлое искусство,
то возродить святые чувства
вам будет тяжелей вдвойне.
8. ТРЕТЬЯ ПЕСНЯ КАЧЕЛЕЙ
Взываем к живым, взываем!
Мы так чудесно качаем!
Мы так чудесно качаем,
а есть ли живые – не знаем…
Взываем к живым, взываем!
Нас пепел уже покрывает.
Закроет – никто не узнает,
как мы чудесно качаем.
Но нет никого на свете.
Никто нам уже не ответит.
Диск солнца сквозь пепел светит,
и ветер лишь воет. Ветер…
И нет никого на свете.
9. ПЕСНЯ ГОСТЕЙ ИЗ КОСМОСА
На Третьей планете желтой звезды
по данным по нашим – много воды,
есть флора и фауна, разум есть там,
который взывает из космоса к нам.
И вот мы летим – отказать им нельзя.
Планета по курсу! Встречайте, друзья!
Но что это? Врут ли приборы у нас?
Ведь вся атмосфера – лишь пепел и газ,
и нет океанов и нету воды
на Третьей планете желтой звезды…
Быстрее, быстрее, медлить нельзя!
Планета по курсу! Держитесь, друзья!
У вас катастрофа? На помощь спешим.
Держитесь, мы скоро уже прилетим!
Но что это? Врут ли приборы у нас?
Ведь он ядовит – этот газ, этот газ.
Все пусто… и, лишь завершая облет,
качели заметил наш первый пилот.
Нет флоры, нет фауны, пусто вокруг…
Так что же случилось с планетою вдруг?
Одни лишь качели остались на ней,
и пепел деревьев, и пепел детей.
На ядерном кладбище разум угас,
чей страстный призыв долетел и до нас.
Но мы опоздали, Планету губя,
он сам уничтожил, похоже, себя!
Качели скрипят и хрипят и поют.
Качели – как памятник. Или — как суд?
И пробуют скорби и гнева лады
на Третьей планете желтой звезды.
10. МАРШ МИРА
Идут по всей планете миллионы,
идут деревья, люди, и цветы,
и облака плывут по небосклону,
и даже птицы строятся в колонны,
и мы с тобой в строю – и я, и ты.
Закаты завершают эстафету,
но ночь проходит – и опять рассвет
сзывает, как положено поэту,
сторонников своих по белу свету –
и марш не завершается, о нет!
Идут в одной колонне коммунисты,
буддисты, старики и молодежь,
ручей струится рядом – светлый, чистый,
моря и джунгли, соловей речистый,
леса и горы, пальма, бук и рожь.
Шагает вся планета на параде,
чтоб раз и навсегда сказать одно:
мы смерти станем мощною преградой,
и пусть бушует в этом мире радость –
огню разбушеваться не дано!
Марш мира – это дело всей планеты:
мое, твое, его и дело всех.
Чтоб розовели дивные рассветы,
и пелись песни, что еще не спеты,
и слышали качели детский смех.
1984 – 1985,
Запорожье – Пилани.
Цикл представляет собой собрание избранных частей
из поэмы ‘‘Песня Качелей’‘.
Т О Т Е С Т Ь Т Ы
11. ХОЛИ
Царевич Прахлад, Xолика сгорела!
Доволен Вишну верностью твоей.
Но ты забыт по завершеньи дела:
все славят Вишну, хоть ты их убей!
И образ бога в темнокожем Кришне
так светел, весел, счастлив и высок,
что странно называть его Всевышним –
для нас он просто смуглый пастушок.
Забавник, весельчак, неотразимый
любимец девушек и их желанный тать,
беги скорее к нам, неутомимо
нас разноцветной пудрой обсыпать!
Любимец общий, ты объединяешь
сегодня всех — счастливый день такой!
И вайшья шудру пудрой обсыпает,
и кшатрий обливает нас водой.
Пилани
7.03.85
12. ПАНЧАВАТИ
Царевич изгнан. Лицемерье победило.
Но разве власть нужнее солнца людям?
И разве есть на свете злая сила,
которая огонь любви остудит?
Что может верность? — ничего не может:
ведь верность брата не вернет престола,
сокровищ верность друга не умножит,
и что за прибыль от волос до пола?
Но Рама счастлив. Вот он рядом с другом
Он ждет удачи, потому что рядом
с ним брат его и верная супруга.
Без них и власть бы показалась ядом.
Вон там — Лакшмана, здесь же — Рама с Ситой,
тут — Хануман сражается с врагами.
Как будто книга древняя открыта,
как будто оживает ‘‘Рамаяна’‘.
Но это только парк среди пустыни,
и Панчавати — громкое названье.
Скульптуры незатейливо-простые,
без страсти, без любви и без страданья…
Но кто осудит городишко смелый
за тягу к красоте седой поэмы,
за жажду верности, воспетой неумело,
но верности, столь нужной в наше время?
Пилани
11.04.1985.
13. НИЩИЕ
Мы ехали в такси, и в Старом Дели,
перед одним из редких светофоров,
остановились – тут же загалдели
вокруг машины ребятишки хором.
Протянутые руки очень мило
мы одарили пайсами своими.
Одной ручонке пайсов не хватило,
и мы тогда в нее банан вложили.
Машина тронулась. Вослед нам полетели
банана кожура, плевок унылый.
Но правы дети: как же мы посмели
считать, что поступаем очень мило!
Дели,
22.05.85.
14. КАРМА
О, путь богов — удел одних аскетов,
и этот путь не всяк избрать готов.
Но Карма нам в пути пребудет светом,
коль изберем мы вечный путь отцов.
Нет, Карма — не судьба, не рок могучий.
Она лишь воздаянье или месть:
коль чист ты был — награду ты получишь,
а мерзок был — то бед тебе не счесть.
Могущественна Карма и поныне,
как объясненье радостей и мук,
как следствие и даже как причина,
как всех твоих деяний жалкий круг.
Ни люди, ни страна не виноваты,
что ты страдаешь ныне и всегда.
Твои страданья — Карма или плата
за то, что совершил ты сам вчера…
Так говорит седая мудрость. Что же,
вся косность Индии видна здесь без труда:
мол, каждый сам себе пускай поможет,
и ни к чему ни жертвы, ни борьба.
Но без борьбы, без жертв и без страданий
не за себя — за братьев и сестер —
коснеет, плесневеет мирозданье,
и гаснет эволюции костер.
Таллин,
24.06.85.
15. ТОТ ЕСТЬ ТЫ
/ тат твам аси /
Душа Гаутамы, цветка и павлина —
космический Атман, божественный Тат,
И если сольется она воедино
с твоею душою — то будешь ты свят.
Тат – Атман, Тат — Брахман, Тат — Тот, Всемогущий,
который не знает пространства и лет,
В нем дух единенья, всеобщий и сущий,
в нем жизнь и сознанье, а смерти в нем нет.
Тот — это твой мир, излучающий счастье,
исполненный грации и красоты.
Себя ощути его маленькой частью,
и ты убедишься, что Тот — это Ты.
Ленинград,
28.06.85
16. ДИВАЛИ
Гроздь огней под небом расцветает:
как жасминов мириады лепестков,
мириады разноцветных огоньков
Индию коврами устилают.
Свечи и ракеты, и шутихи,
звезд ковер небесный в черноте ночной,
взрывы, взрывы — будто здесь ведется бой
между счастьем и бездонным лихом.
Бой и впрямь ведется в этот вечер —
за вниманье Лакшми к судьбам всех людей.
Каждый огонек желает быть замечен,
и мы тоже зажигаем свечи,
словно звездочки в большом ковре огней.
Пилани
13.11.85
17. ХРАМ САРАСВАТИ
Над буйством всех красок цветов и деревьев,
как облако, храм Сарасвати парит
и спутнице Брахмы, божественной деве,
святую молитву смиренно творит:
— Ты мудрости символ. В Тебе все богатства,
которые разум великих открыл.
Недаром Тебя Зло и Сила боятся –
ведь Мудрость превыше всех зол и всех сил.
На облачно-розовом мраморе храма –
портреты великих: Тагор и Эйнштейн,
Кюри, Архимед, Ганди, Будда и Рама,
Пастер, Ньютон, Эдисон и Галилей.
Здесь Ленин: спокойно, уверенно-строго
на север великий мечтатель глядит.
Вся сотня портретов – и люди и боги –
на разных наречьях одно говорит:
— Ты разум, Ты мудрость. Какое бы имя
Тебе ни придумали – Ты велика.
И будь Сарасвати Ты или Афина –
стань спутницей нам на века и века!
Сыграй нам на вине. Пусть звуки раскроют
познания тайны и тайны миров,
пускай нас тревожат, лишают покоя,
чтоб разум к открытьям был вечно готов!
Пилани
30.03.86.
18. ЗВЕЗДЫ
Такие звезды я не видел никогда
в тех городах, чьим светом я отмечен.
А тут — пожалуйста: простые, как вода,
безмолвные и яркие, как свечи.
Созвездия танцуют старый вальс,
кружатся надо мной, как танцевали
над динозаврами… и как мне, право, жаль,
что я ничем не лучше этих тварей!
Мне некогда и голову задрать,
и посмотреть на звезды долгим взглядом,
и лучше, проще, чище, выше стать,
освободившись от забот и яда.
Пилани
7.10.86
19. ДОГАДКА
С.Н. Рериху
Скажите, кто я? Говорите всё —
веселое, хорошее, худое,
скажите даже, мол, ни то — ни сё,
но все-таки скажите, кто я?
Я верю в проницаемость души
и проницательность чужого взгляда.
Скажите — все ответы хороши –
пусть будет мед в них или же досада.
Скажите… впрочем, что за мысль!
Я догадался. Прочь с души оковы!
Но неужель возможно — зная жизнь,
чтоб Вы не знали, Мастер, — кто вы?!
Бангалор,
9.12.86.
20. ЧАСТЬ ТОГО
Мне говорил брамин, что ТАТ ТВАМ АСИ
предполагает смысл отличный от того,
который мы, пришельцы, вкладываем в это
седое изреченье — ТОТ ЕСТЬ ТЫ.
Он говорил мне строго, что негоже
так отделять Того, Тебя, Себя ли
от некоей субстанции безмерной
во Времени-Пространстве. Это – ТАТ.
— О да, — сказал он, — вы, отождествляя
Того и Личность, Космос и Себя,
кощунственно понятья разделили.
Как можно А и А отождествлять?
Ты — это дерево, иль камень, или птица,
иль брат твой — говорите вы. Итак,
какой-то есть отдельный брат иль камень?
Нельзя, отождествляя, разделять.
Воистину, — он продолжал, — возможно
одно отождествленье, и не больше:
Всё — это Всё , как истинны три фразы:
нет ничего, всё есть и всё — во всём.
Ведь называемое Тем, Тобой ли, Мной ли, —
ничто как часть, как лист, как единица,
но всё как целое, в себе самом едино.
Так говорил брамин. Я слушал, слушал…
Но я не мог отвергнуть счастье знать,
что я лишь часть Всего. Не всё, а лишь частица.
Не Всё, а часть, но эта часть есть Я.
И Тот — не Всё: он — часть. Вот обе части —
его с моей — и составляют мир.
Не Всё, и нет Меня, но есть и Я, и Всё,
но мы — одно, как глаз и организм.
И я — молекула живого организма,
а не туманный сон чужого божества.
Пилани,
12.02.87.
Д В О Р Е Ц В Е Т Р О В
21. ДЕЛИ
На авторикше по Дели катаюсь,
на Коннот Плейс по Джанпатху хожу.
Дели понять я усердно пытаюсь:
что, мол, на родине я расскажу?
Днем меня крик и гудки оглушают,
вечером слепну от плещущих фар.
Только одно я сейчас понимаю:
Дели — огромный и шумный базар.
Как бы то ни было — всё на продажу!
Дели, продашь ли мне дружбу свою?
Даром ее не дают здесь, и даже,
может, не каждому и продают.
Впрочем, прости. Понимаю: не даром
все продается — чтоб дружба твоя
стала чудесным бесценным товаром,
чтобы попробовал как-нибудь я
приобрести ее методом старым,
то есть на что-то свое обменять,
в полном согласье с законом базара:
дружбу твою — на желанье ПОНЯТЬ.
19.10.84.
Дели.
22. ДВОРЕЦ ВЕТРОВ
Весь город — розовый, как роза среди скал,
как розовое в серо-красноватом;
а сам дворец — воздушный, как из ваты,
как будто роза брошена на розовый металл.
Дворец-картинка, небоскреб седых времен,
не ветер ли своим дыханьем жарким
когда-то создал эти окна, арки?
Твоей воздушностью я, как и все, пленен.
Воистину, не зря приехал я сюда!
Лекарства освежительная доза:
коль труд тяжел — то расцветают розы,
и камень делается легким от труда.
24.01.85
Джайпур
23. КРАСНЫЙ ФОРТ
Фигурку Шивы Натараджа в танце
увидел я на пыльных полках Форта,
в котором населенье — иностранцы:
юнцы в косичках и старухи в шортах.
Ах, разрушитель Шива! разрушая,
ты снова этот мир воссоздаешь,
и все это — танцуя и играя…
Какая сладкая и тягостная ложь!
Торгаш обманывал. Богач скупился.
А нищие дрались в зловонной луже.
Но разрушитель Натарадж резвился,
от долгой медитации разбужен.
Базар орал. Шумели иностранцы,
бай-сабы брызгали торговою слюной…
И я купил фигурку Шивы в танце,
чтоб увезти из Индии домой.
18.02.85
Дели.
24. РАНИ САТИ МАНДИР
Сжигали воина, погибшего в сраженье,
в одном костре с живой его вдовою.
Обычай варварский, и скорби я не скрою,
хоть есть ему с полсотни объяснений.
Мы были в храме Сати — все молитвы
нам показались бесконечным воем.
В нем было что-то терпкое такое,
как в винограде с поля страшной битвы.
Нам розовой водой плеснули в темя,
омыли руки из старинной чаши.
И пусть эти обычаи не наши,
и почитаются как символы не всеми,
но я тогда сказал:
— Ну что ж, отныне
гореть в одном костре с тобою будем.
Конечно, мы совсем другие люди,
но верности костер и жар пускай не стынут!
20.03.85.
Джунджуну.
25. ПИЛАНИ
Пилани плавает в песках.
Сплетаются друг с другом звуки
ситар: холодный плач и муки,
протяжный стон и сонный страх.
В Пилани плавает печаль,
и табла, словно сердце, бьется,
и кажется: вот-вот порвется
тоски накинутая шаль.
Пилани пылью истекло,
плывет чахоточною маской.
Болезненно здесь ярки краски
и лихорадочно тепло.
Пилани кланяется нам
неискренне, но благонравно.
А мы одни. Судьба коварна:
Пилани — клин. Пилани — клан.
Пилани призрачно, как дым,
лениво, ласково, коварно.
Не из одной ли с ним мы варны?
Пилани — плен. Пилани — сплин.
Пилани, в плаваньях — где киль,
где паруса твои, где ветер?
На этом ли плывешь ты свете?
Пилани — пыль. Пилани — быль.
26.12.85.
Пилани.
26. КОЛОННА
Я давно уже где-то читал о колонне,
из железа отлитой столетья назад.
Хоть приметам нисколько я верить не склонен,
но об этой колонне вот что говорят:
Коль обнимешь колонну, к ней стоя спиною,
то исполнится точно желанье твое,
но зато ни за что не свершится такое,
если ты, попытавшись, не обнимешь ее.
Я достаточно гибок в суставах и планах,
и, приметам не веря, загадал себе я:
коль рука за колонною руку достанет —
пусть, колонна, откроется тайна твоя!
Над тобою уж двадцать веков прошумело,
но железо твое — чище нет и нежней —
никогда, никогда, никогда не ржавело,
словно золото или надежды людей.
И едва мои руки сошлись за колонной,
я постиг всю премудрость, я тайну узнал:
не ржавеет она от надежд и от стонов
тех, кто двадцать веков ее здесь обнимал!
25.05.86
Дели
27. ТАДЖ — МАХАЛ
На берегу Ямуны — белый факел
любви бессмертной, верности живой.
Сюда приходят, чтоб увидеть знаки,
оставленные Вечностью самой.
Кому поставлен памятник, кто зодчий —
перс из Шираза, итальянец иль француз?
А может, двадцать тысяч тех рабочих,
что на плечах несли той стройки груз?
Не ты ль, Мумтаз-царица, — этот мрамор?
Ты Шах-Джахану всех была милей,
хоть не была ты юной, скажем прямо,
родив ему четырнадцать детей.
Но что любовь покорная царицы
и мастерство строителя — пред тем,
что белым факелом нам светит в лица,
принадлежа одновременно всем?
О памятник Любви! — не Шах-Джахана,
но всех по силе чувства равных с ним!
Гори, восторг, гори, святая драма
любви и верности под куполом одним!
28.05.86
Агра.
28. ШАХ-ДЖАХАН
С тех пор, как сын меня лишил престола
и жить заставил в крепости моей,
вокруг меня всё пусто, грязно, голо,
и я не вижу смысла моих дней.
Не трона жаль — Аллах мне власть доверил,
и Он же отнял — что же тут роптать?
Но я пытался сам, не лицемеря,
на этом свете что-нибудь создать.
И я мечтал о паре Тадж — Махалов,
но был построен мною лишь один.
Как это мало, как безмерно мало, —
неужто ты не понимаешь, сын?
Вокруг меня всё пусто, голо, грязно,
и я не вижу смысла дней моих…
Один лишь вид — как между будней праздник,
когда мой взгляд спокоен, добр и тих,
Один лишь вид из крепости унылой
изгнанник трона сам себе избрал.
Мои глаза на нем навек застыли
и видят только белый Тадж — Махал.
Так и уйду из жизни, созерцая
созданье не Аллаха, но свое.
Всё в жизни тлен — лишь Красота сияет,
коль возведешь ты зданье для нее!
28.05.86
Агра
29. КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС
Там комендантский час. Мы иностранцы.
Весь город вымер: жарко, мухи, тишь.
Картинно подбоченясь, словно в танце,
стоит констебль, мокрый, будто мышь.
Петляет авторикша по проулкам,
скрываясь от полиции в тени.
На мертвой улице, как бы в ущелье гулком,
в районе, где волненья, — мы одни.
Нет, нас не трогают. Мы видим рваный город:
печальный ослик у облезшего угла,
разбитая витрина, нечистоты, голод,
и лавка, разоренная дотла.
Еще один лоскут: тщедушный парень
с велосипеда падает в кювет,
а полисмен вот-вот его ударит…
И мы не можем даже вскрикнуть: ‘‘нет!’‘
12.12.86.
Майсур
30. БОМБЕЙ
На берегу пюпитры пальм стоят.
Оркестр бессонный мглы и океана
от форте переходит плавно к пьяно,
лишь дирижер-Бомбей бросает взгляд.
Богатый, нищий, сказочный Бомбей
жует резинку духоты и смога,
и кажется, что он устал немного
от многоликости своей.
Он нереален, как индийский фильм,
огромная метафора, пришелец…
Сегодня он в себе меня поселит,
чтоб завтра превратиться в дым.
Проснувшись в Дели, я вздохну: о’кей,
фантастика закончилась… Печально!
И лишь тогда пойму я, что реальны
и океан, и смог, и порт, и пальмы,
и дирижер из сказки — мой Бомбей.
15.12.86
Бомбей.
Т В О Р Ч Е С Т В О
31. +++ +++ +++
Вот арка, двор и дом среди домов,
где навсегда остался я мальчишкой,
где плюшевый опять смеется мишка,
где паровозик вновь гудеть готов.
Ах, Чистые пруды! Мои труды,
дела мои — под солнцем потускнели,
а пуговицы папиной шинели
блестят все так же, Чистые пруды!
Я прижимаюсь, пуговицы, к вам,
я прижимаю к сердцу паровозик,
который вновь меня туда увозит,
куда вовеки не вернуться нам.
Твердит поэт: ‘‘я знаю силу слов…’‘
Но сила снов д у ш о ю ощутима.
Во власти я игрушечного дыма,
что паровозик выпустить готов.
01.07.84.
Москва.
32. МОСТЫ
Удивительно: это я.
Пара глаз и ушей тоже пара.
Это все мне отпущено даром :
руки, волосы, свет бытия.
Удивительно: это ты.
Пара глаз, твои плечи и руки.
Нам даны с тобой встречи, разлуки,
боль любви, соль обид и мосты.
Удивительно: ты — не я.
Все твое — не мое, а чужое,
и беру я тебя только с боя,
и тобой заряжаю себя.
Удивительно: я — не ты.
С боя взятое — только трофеи.
Ветер-время легко их развеет...
Лишь бы выдержали мосты!
Только б выстояли они,
чтоб когда-нибудь соединить нас —
эти мостики, хрупкие нити
дружбы, близости, веры, любви.
Лишь бы выдержали мосты!
Я — не ты, ты — не я, но все же
для меня всех богатств дороже
этот мост, где и я, и ты.
18.07.84.
Запорожье
33. КРЫЛЬЯ
Росли мечты и крылья, и стихи.
Сначала все как в сказке розовело,
а ты летел на крыльях на лихих,
и знал как дважды — два ты свое дело.
Ты был уверен: крылья — не порок,
они — печать чего-то там такого,
а жить ты должен так же, как пророк:
исчезнуть и воскреснуть для иного.
Но каждый день — как гибель. Каждый день!
Не язвы — язвочки, и злобочки — не злобы.
Зато вот скука, мелочность и лень —
все царственные, самой высшей пробы.
Тебя не распинают, не гноят,
в тебя не целятся и крылья не сжигают,
а только мелочно язвят, язвят, язвят,
а иногда — так даже уважают…
Когда же, уважая и язвя,
тебя измучили — ты написал, как охнул,
что не эпоха родила тебя,
а ты пришел, чтобы создать эпоху.
Ты ждал любви… Кто ж поддержал тогда
затрепетавшие вдруг праведные крылья?-
Никто, никто… И потекла вода,
и годы потекли в немом бессилье.
И ты уже согласен, что ты стар,
твой век — Двадцатый, эра – Н а ш а эра,
эпоха — не твоя; то был кошмар,
ты от него проснулся в новой вере.
Проходят месяцы унылой чередой,
а годы отмечать и вовсе стыдно.
Так в чем же долголетие, открой,
коль смерти и бессмертия не видно?
Ты и устал и стар лишь в тридцать три,
ты говоришь — Христы теперь не в моде.
Кто нынче распинает, посмотри,
из-за каких-то крыльев и мелодий?
Примерь итог. Ну как, тебе не жмет?
Но тысячи таких примеров были:
тот и до ста, пожалуй, доживет,
кто в тридцать три распнет свои же крылья.
Тут нет трагедии, и ты их не распял.
Какой же из тебя, дружок, мучитель?
Ты не душил, а так — примял и после снял.
Что ж, ты свободен, бедный долгожитель!
Мой бедный друг, ты проживешь до ста,
и даже больше — но, конечно, в меру.
Но наша эра — от рождения Христа.
В честь долгожителей не называют эры!
30.07.85
Запорожье
34. В ГЕФСИМАНСК0М САДУ
Сад зубоскалит. Ночь хохочет.
Брезгливо скалится луна.
Седобородый старец хочет,
чтоб выпил чашу я до дна.
Как это тяжко! Мне ли мало
досталось от судьбы моей?
Моя душа, скорбя, устала
от фарисейств и от страстей.
Двенадцать были рядом. Двое
и ныне рядом — только спят.
Но нет душе моей покоя:
я так же проклят, как и свят.
А сад не спит, и ночь в оргазме,
и боль всё ярче и острей.
Зачем простейшей протоплазме
величие души моей?
Но слишком поздно. И сквозь годы
идут Предатель и Молва,
идут века, идут народы,
и сад не спит, и ночь права!
Вас много — толковать, пророчить,
заслуга чья и чья вина,
кто свят — кто проклят этой ночью…
А я один — и пью до дна!
1.03.86
Пилани
35. КОМЕТА ГАЛЛЕЯ
Мы не спали — не ели:
два часа до рассвета
в телескоп мы глядели
на Галлея комету.
Небо ярко и звонко
и торжественно-тихо.
На востоке — ребенка
золотая шутиха.
А в зените бездонном,
жуткой бестией томной —
над чуть видимым домом —
мертвый хвост Скорпиона.
И Сатурн свою тайну
завивает в колечки,
опустившись случайно
Скорпиону на плечи.
Все знакомо и сонно.
Будни мрака и света.
Мы же смотрим влюбленно
на Галлея комету.
Золотая шутиха
в темноте расцветает,
не желая нам лиха,
но — добра ли желая?
Как шедевр музыканта,
живописца, поэта,
Как явленье Таланта —
золотая комета.
6.03.86.
Пилани
36. ТВОРЧЕСТВО
Творчество! Лестница, опиум, крылья, —
дай мне еще полетать и побредить,
дай мне еще хоть ступеньку осилить
и — успокоиться тряпкой на жерди.
Как на бегу, учащая дыханье,
сердце колотится в клетку грудную —
в кровь себе пальцы, в кровь свои тайны —
дай мне стучаться в душу другую!
Словно под линзою микроскопа —
радугой, радости всеми цветами —
Ганг, мотылька и любовь мою — скопом —
дай ей увидеть моими глазами!
Если же боль разоряет гнездовье,
пальцы в крови и мне не отпереться —
боль эту, скорбь эту, вкус этой крови
дай ей почувствовать всем моим сердцем!
Как чужеземцев, застигнутых ливнем,
нас приютили в заброшенном храме —
дай мне быть принятым в души другие,
дай мне быть понятым всеми друзьями!
Творчество! К детям грядущего века
дай мне побыть хоть подобием моста,
дай мне с тобою побыть Человеком,
и лишь потом уже — пугалом просто.
20.03.86
Пилани.
37. +++ +++ +++
Ю.Казарину
Среди чужого неуюта толковали
два русских, два поэта — я и ты.
И чуждым нам напитком разбавляли
густые, как российский мед, мечты.
Стихи читали, плакали взахлеб,
сидели двое — говорили с Третьим.
А Третий ждал, что мы его заметим
и улыбался, чуть наморщив лоб.
И музыка была твоим молчаньем,
когда я тоже на минуту замолкал,
а паузы наполнены дыханьем
московских улиц и уральских скал.
Шумели и дуэтом крыли шваль,
а Третий улыбался, понимая,
что мы его пока не замечаем,
чтоб обмануть всесильную печаль.
И лишь потом, в толпе друзей растаяв,
и озираясь ошарашенно вокруг,
мы поняли, что Третьего мы знаем —
мы толковали с одиночеством, мой друг!
12.01.87.
Хайдарабад
38. +++ +++ +++
Как скорпион, пробравшийся к нам в дом,
ночь пряталась в углах, весь день лежала,
чтобы напасть на нас потом,
вонзить отравленное жало.
Она обрушится тоскливой духотой,
тяжелым запахом жасмина,
когда ты станешь сам не свой,
и станет всё тебе едино.
И переварит тебя ночь в своем
огромном чреве — жарком, душном…
И вдоль стены крадется скорпион,
и гильотиной пахнет от подушки…
Сидим безвольно, безучастно, и глядим
без тени страха вновь на скорпиона,
а ночь, как агарбати душный дым,
качает нас на грани сна и стона.
20.04.87
Пилани.
39. ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ
Земля обетованная лежала,
как жрица распростершаяся в храме,
открытая ветрам пустыни знойной,
где гибнет одиночество желаний.
Здесь почва влажная еще: соленый
дождь страсти, лихорадки и стремленья
омыл ее, и ныне, высыхая,
лежит земля под ветром из пустыни.
Там, на холмах, напоминающих о детстве,
стоят еще, не рушатся соборы,
полны то синей неги обещаний,
то белой неги вечности — Марии.
Земля обетованная простерлась
в молитве к неосознанному Богу.
Еще землетрясенье не затихло:
конвульсии слабеют постепенно…
А там — пустыня, путь из детства в юность,
колодезь тайный посреди пустыни,
а там — Сезам, священная пещера,
вулкан потухший, но готовый к бою,
кустарник у пещеры, и на листьях
причудливо слились роса и лава,
в гармонии усталости застыли,
пока их не осушит ветер знойный.
Земля обетованная остынет
от бурь, землетрясений, извержений,
и вновь манить и будоражить станет…
Земля желанная, начало и конец!
12.05.87.
Дели
40. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Иду домой.
В гостиницу, в гест-хаус,
чужой ли ключ в кармане или свой,
хаос ли в комнате иль даже древний Хаос —
иду домой.
Идем домой.
В дом друга ли, отца ли,
в дом деда ли — надолго ль, на постой —
когда полны мы сил, когда устали —
идем домой.
И на чужбине, в призрачном коттедже,
в котором мы три года уж живем, —
мы дома ли?
Но вы ответьте прежде:
что значит — дом?
Квартира тесная,
где сын сопит в кроватке,
где ты на кухне куришь перед сном,
где вещи на местах и всё в порядке —
вот это дом?
Но — транспортабельны кроватки, вещи, дети,
и сигареты носим мы с собой.
Так что же значит здесь, на этом свете, —
идти домой?
Я жил за морем и ключи носил я,
но не моим бывал там дом любой.
И вот теперь мой дом –
моя Россия.
Иду домой.
Пилани,
14.05.87.
Г О Д П Р А З Д Н И К О В
41. НОВЫЙ ГОД
Я не верю
срубленному дереву
что наполняет мой дом ароматом хвои
Что изменится?
Зачем мы надежды наши
развешиваем на елке как блестящие игрушки
как будто за год они истаскались испачкались
и вот мы их стираем и словно белье
развешиваем сушиться
Я не верю
в блестящую шарообразную мечту
что отражает на своих женоподобных боках
пепельницу наполнную окурками
Ведь она так хрупка
и с хлопком звонко-мрачным разбивается
об этот немытый пол
Что изменится от этих свечей?
Похоронный их треск
отпевает ушедшее снова
отпевает и то что еще только будет
потому что потом будут эти же свечи
и только ушедшее будет новым иным
растворенным в звоне разбитого стеклянного шарика
Меня увлекают с собой
лишь бездонная полночь и тиканье хриплых часов
Успеваю подумать о том,
что подумать ни о чем я не смею
В переполненный полночью праздничный дом
пустота заползает
и место мое занимает
И нет больше сил?
Но хлопает пробка шампанского,
раздаются печальные слова
как будто бы веселых людей
которых я вижу
отраженными на шариках висящих на елке
Ах эти шарики
блестящие хрупкие девицы
воплощенья космической фальши и лжи
бессердечные (——————-)
источенные пороком и грехом
Аминь
И тогда я пою что-то смутное
и мой дом наполняет ароматом
волшебное срубленное дерево
которому я не верю
07.01.88.
/Елка/
42. МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЖЕНСКИЙ ДЕНЬ
Сольвейг прибегает на лыжах
Сначала она утром
наскоро попив кофе
побежала налегке на работу
где ее хорошенько помучили
мужикоподобные бабы
никогда не знавшие счастья работы
но влюбленные в несчастье работы других
Потом в бездонный троллейбус
как в бочку она упала
и с сотней других несчастных
они усталой и злобной кучей
как в бочке тряслись
и их как хотел перетряхивал
некий безликий Бог тупого смирения
Потом она отстояла очередь
за порошком стиральным
потом еще три в гастрономе
где она не могла купить ничего кроме хлеба молока и масла
и наконец добралась домой согнувшись от сумок
открыв пустынный холодильник
она всё-таки что-то придумала и приготовила
Потом почитала журналы
о дефиците контрацептивов
о том что абортов много
о том что детская смертность у нас выше чем на Маврикии
Потом телевизор посмотрела
потом одежду сына стирала
потом дочке сказала что денег на джинсы нет
Потом пьяного мужа раздела
говоря что он получает мало
и еще раз послушала его путаные объяснения
что пьет он от безнадежности и ненужности
от мизерной зарплаты
от всесоюзной неискренности
Потом она на плечо к нему голову склонила
и прошептала
Сольвейг твоя пришла
Как я люблю тебя Сольвейг
а времени нет на массажи
косметики нет и денег
ни сервиса ни покоя
Как я люблю тебя Сольвейг
скоро появятся морщины
но некогда жить и верить
что красен закат на Таити а в Риме есть апельсины
Как я люблю тебя Сольвейг
усталая возвратившись
я знаю не разбираешь где жизнь где существованье
а жить всё трудней и трудней
Но как же не жить нам Сольвейг
мужчины всегда уходят
а женщины всей Вселенной
к ним снова должны приходить
И они приходят Сольвейг
Они прибегают на лыжах,
Как я люблю тебя Сольвейг
как соль слез моих
весть и совесть
жена моя дочь и мать.
О как ты меня находишь
О как ты ко мне приходишь
О как ты умеешь ждать
8.03.88.
Сольвейг.
43. НОВОСЕЛЬЕ
Я поменял квартиру и обошел закон
мне ведь было положено только шесть метров
и столько же метров жене
и столько же метров сыну
которому не положено отдельной комнаты
А кем положено, кем?
Но я положил на это
всё что имел
и обошел закон и ‘‘накинул’‘
чтобы жить на шестнадцати метрах с женой
чтобы сын на одиннадцати метрах
жил в отдельной комнате
я угрохал всё что имел
И блаженствую
Я живу в новом доме
где окна выходят во тьму
в которой гаснет закат
в которой вспыхивает рассвет
и расплывается жидкий как грязь день
Это все что я имею теперь
но я вырвался из тесноты
в которой горечь и боль
в которой гасла судьба
и загоралась злость
и блестела как (—————)
и растворялись заработанные гроши
все что имел я тогда
И рвался оттуда
Я живу в новом доме
в котором сотни квартир
полученных просто так
за то что кто-то не я
за то что все они не я
Они терпеливы и скромны
это все что у них есть
терпенье и скромность
Я ни с кем не здороваюсь
я боюсь их терпенья
меня уязвляет их скромность
чего я никогда не имел
и вряд ли буду иметь
И не стараюсь ничуть
В этом доме все стены тонки
окружили нас как мембраны
каких-то подлых ушей
чья скромность на высоте
и когда мы с Парсонсом
заклинаем не говорить о нас
приходит тусклый сосед
который знает свои права
Но когда наверху бегемотоподобный дядя
скачет на своей законной кобыле
взбивая скрипучим диваном
свистящий ритм каких-то жутких саванн
я не иду наверх
я знаю все их права
я с Ленноном тихо шепчусь
И блаженствую
Я живу в новом доме
где работяги живут
они не знают что сын
хочет походить на отца
и что рассвет вспыхивает между листьями винограда
как знамя бунтов и смут
как (————————————)
на колокольне женского монастыря
Но соседские дети
откинулись из колоний
они четко знают право скота
а не право свободного зверя
и мой сын несет за ними из магазина
их (—————) заработанный хлеб
как носильщик в котором зреет
маленький рассвет бунта
И рвется оттуда
Но никуда не сбежать
и он поймет что третьего не дано
т э р ц и у м н о н д а т у р
либо ты грязный вонючий скот
либо дикий свободный зверь
каким когда-то и я был
но этот дом конура
и я уже научился лаять
еще чуть-чуть и смогу мычать
Но пока делать то что противно
не хочу да и не умею
и никогда не умел
И не стараюсь ничуть
7.04.88.
Мои дома.
44. ДЕНЬ МЕЖДУНАРОДНОЙ СОЛИДАРНОСТИ
1.05.88.
Май Незарифмованный.
45. ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Мы победили тех
кто себя не победил
кто стал рабом а не творцом идеи
Слава Слава Слава
Мы были слабей потому что идея жестокости
или жестокая идея у нас самих
многих уничтожила
Но мы стали сильней
не потому что были правы
а потому что стали меньше рабы чем они
Слава Слава Слава
Так почему же
потом побежденные стали
меньше рабами чем мы
Не потому ли
что мы победив их
себя не смогли победить
Но может быть победим
Слава этой Победе
9.05.88.
Побежденные победители.
46. СВАДЬБА
Стрекотанье кузнечика
долго я пил из травы
и хмельной и печальный
я посватался к какой-то заблудшей дороге
и она повела меня в поле
а брат ее ветер
все стучался к друзьям моим
место для свадьбы искал
никого не нашел
И сыграли мы свадьбу:
за столом деревянным сидели
мои гости
три ворона
ветер
скрипучая дверь
олеандр
и песок на зубах на закуску скрипел
и метель мы стаканами пили
но никто не пьянел
потому что все думали это во сне
А потом я проснулся
мне холодно стало немного
я укрылся тоской проклиная хмельную метель
в двух шагах от меня
ветер-шурин заигрывал с дверью
и она сладострастно скрипела
и снова бесстыдно лгала
что умеет она открываться
Что ж подъем так подъем
повела меня снова дорога
и в стаканы метель снова щедро она налила
но увидел я с ужасом нет моего олеандра
отравившись метелью замерз
поседел олеандр
за столом же как вечером вороны черные были
одного я узнал но не стал вспоминать
о Линор
Похмелившись метелью
я стал как-то странно спокоен
и оставив в полях ветер с дверью
и труп олеандра
побрели мы опять через город в другие поля
а над нами во фраках летят похоронных
ворон первый Нигде
его брат нелюдимый Никто
и отец их немой Никогда
15.06.88.
Мы думали это во сне.
47. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Нет у меня дня рождения
есть у меня только ночь
я появился на свет
нет я появился не на свет а на свете
на свете полном чудовищ и драконов
через семь лет после гибели дракона
и за год до смерти чудовиша
Именно тогда я пришел в мир
но мира так ни секунды и не было
всегда была какая-нибудь война
наверное говорят так
мол пришел он в этот мир
чтоб потом сказать
вот мол почил он в мире
Но есть у меня и день
когда впервые в мир
я выпустил словно священную птаху
первый смущенный стих
и это и был день
истинного рождения
Но есть у меня и мир
который в моих стихах
я населяю собой
другими людьми природой
там не всегда война
но о стихах не скажешь
они мол почили в мире
30.07.88.
Ночь рождения.
48. ДЕНЬ МОЛОДЕЖИ
Танки идут
не панки и не испанки
идут танки
Двадцати — двадцатипятилетние танки
с мощными жерлами детородных органов
и любвеобильными промежностями
между гусениц
Они не курят и не пьют
они не волнуются потому что не верят
и им нечего пропивать потому что они не любят
Их крупные розовые руки
так непохожие на маленькие ладони
Байрона или Бунина
хорошо приспособлены
удовлетворять хватательный инстинкт
Безмятежно спокойные и ироничные
из-за отсутствия возможностей выделиться иначе
из толпы им подобных танков
им просто нечем выделяться кроме дешевой иронии
У них есть два сильных чувства
первое это беспокойство
из-за отсутствия в аптеках
презервативов и спиралей
что заставляет их подвергать себя неудобствам
Другое чувство это раздражение
вызываемое хлипкими уродцами
диссидентами его величества Здравого Смысла
алкоголиками и наркоманами
одуряющими себя гашишем и Пастернаком
И больше ничто не волнует эти танки
они безусловно спортивны
потому что все превратили в спорт
работу то есть карьеру
дружбу то есть связи
любовь то есть секс
Они безусловно достигнут многого
и может быть даже будут руководить мной
или моим сыном
но меня им не победить
ибо мне доступно нечто такое
чего им никогда не понять
Им нечего бояться
я их никогда не осилю
но и им меня не переделать
потому что если
я это я
то это уже навечно
они же всего лишь они
и то только до момента смерти.
Танки идут
29.10.88.
Танки идут.
49. ДЕНЬ КОНСТИТУЦИИ
Вот самый фантастический праздник
Мы якобы празднуем
якобы то
что якобы родилось
Но не живет
7.10.88.
Фикция.
50. ДЕНЬ РЕВОЛЮЦИИ
Экклесиастовы рабы по-прежнему едут на конях
с тех самых пор когда Проповедник
сказал что есть под солнцем зло
когда рабы едут на конях
а князья сопровождают их пешком
и это было тысячи лет назад
и сотни лет назад
и десятки лет назад
и вчера и сегодня.
Экклесиастовы рабы по-прежнему едут на конях
прогресс проявляется в том лишь
что теперь мы коней называем
Волга Мерседес или Жигули
а я хожу пешком
или трясусь в телегах
что зовутся теперь трамваями или метро
Экклесиастовы рабы по-прежнему едут на конях
и в мягких креслах сидят надо мной
мой вечный дамоклов меч
что распрямиться мне не дает
а я все так же в пыли
в телеге трясущихся дней
и в пеших скитаньях измученной веры
Экклесиастовы рабы по-прежнему едут на конях
и им нипочем Христос Пугачев Спартак или Маркс
и плевать им хотелось
на все эти наши л и б е р т э
ф р а т е р н и т э и особенно э г а л и т э
а я всё тот же пешеход
в пыли своих горьких надежд
Экклесиастовы рабы по-прежнему едут на конях
и оказалось лишь призраком то
что когда-то бродило по Европе
а если не призраком стало то стало драконом
как в сказке где победивший дракона
сам становится драконом
но мне это не грозит на пути
в моих робких шагах к любви
Экклесиастовы рабы по-прежнему едут на конях
и революции тщетны а эволюция — всего лишь круг
экклесиастовы князья по-прежнему ходят пешком
а невежество всё так же
взирает на них с высоты
оттуда и виден лучше
тот кто шагает в пыли
Но опасен ходящий пешком
ибо видит он каждую пылинку
у своих изъязвленных ног
и каждую рану на теле земли
от копыт коней несущих бессрочных рабов
для которых вся вселенная всего лишь стрелы
проносящихся мимо них вещей и мгновений
Но опасен ходящий пешком
ибо внятны ему
стрекотанье кузнечика
шум ветра в деревьях
и даже песня цветка
прорастающего сквозь вонючую землю
испоганенную копытами коней несущих рабов
И я слышу песню цветка
который взлетит вверх
вырастет до небес
и на себе как скакун понесет он князей
в недосягаемые высоты
А скакун тот быстрее мысли
а цветок поливаю я
7.11.88.
Князья ходящие пешком.
::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Д Е В А Л Ь В А Ц И Я
51. НАША ИСТОРИЯ
От лицемерья улиц и дворцов
не убежать в пустую глушь квартир:
от матерей от наших, от отцов
мы уходили в бар, как в монастырь.
Под одеяла грязные нырнув,
мы прятались от грома праздных слов,
т а м изучая суррогат наук,
который называли мы Любовь.
Любили теплый запах кофе мы,
любили безнадежные стихи
и ненавидели фабричные дымы
и ордена за годы и грехи.
Мы истину искали среди книг
и красоты считали этажи,
оглохшие от лозунгов пустых,
ослепшие от кумачовой лжи.
Вождями дрессированы, отцы
взахлеб о светлом счастье нам твердят.
Мы ж видели — не сходятся концы,
и фальшь давно испортила парад.
Что ж оставалось? — только тесный круг,
ни громкой лжи, ни идеальных снов, —
лишь недоверье, книги и испуг,
и музыка, и водка, и любовь.
Надежду пропили, а веру навсегда
загнали мы куда-то в книжный шкаф,
и исчезает в дымке без следа
придуманного лживый Голиаф.
Кричали правду хриплые певцы,
и кофе пах, и водка в рот лилась,
но лицемерные квартиры и дворцы
уже крепили с нами родственную связь.
И Вавилонской башней из дерьма
стоял над нами проклятый наш мир,
а мы всё реже убегали в бар
и прятались от улиц и квартир.
А время шло — без дела, без борьбы…
Мы разбежались по очередям,
стояли, клянчили у сволочи-судьбы
кто — хижину, кто — плюху по ушам:
тот полысел, дождавшись лишь гроша,
тот брюхо вырастил, квартиру отстояв,
тот получил машину, чуть дыша,
а тот добился иллюзорных прав.
Но, слава Богу, мы еще честны,
в фанфары не трубим — на кой нам черт?
Быть может, в жертву мы принесены,
чтоб наши дети растопили лед?
Так пусть же они, правду полюбив,
узнав от нас, что сладок честный бой,
разрушат нашу жизнь — нелепый миф,
придуманный не мной и не тобой!
Закончилась, не начавшись, борьба.
Н а с лицемерье, к счастью, не слепит:
ну что ж, и э т а жизнь — тоже судьба,
и эта ложь — за правду говорит.
А правда — только то, что навсегда:
и кофе, и любовь, и алкоголь,
и вишни, и холодная вода,
и наша непридуманная боль.
29.07.88.
Запорожье
52. +++ +++ +++
Слюнявый рот, измученные веки,
закисшие бездумные глаза,
лохмотья жалкие, дешевые стекляшки
и полуголый череп под платком.
Старуха-нищенка у книжного киоска
торгует правдой или ложью, а взамен
у сытых и спокойных и довольных
сбирает Христа ради медяки.
И я ее коричневой ладони
пятак свой протянул за правду-ложь,
а показалось, что подставил губы
ее нечистому большому рту.
И сделка состоялась – правду, ложь ли
мне подали за теплый мой пятак,
но жизнь моя – как сердце, что открыто
для поцелуя нищенки – старухи.
19.02.88.
Москва
53. +++ +++ +++
Немыслимо – противиться желанью
зарыться в белый мох под снегопадом
и видеть огнедышащую тучу,
что сотрясается от розоватых молний.
Голубовато-розовый клубок мечты, тумана,
слепящая пружина, туча страсти,
что сотрясается от розоватых молний
меж белым мохом и холодным снегом…
Немыслимо – противиться желанью
убить себя, в тумане раствориться,
себя окутать этой жаркой тучей,
что сотрясается от розоватых молний…
И — сжатая пружина распрямилась!
Клубок мечты и страсти растопляет
и белый мох, и холод снегопада,
и сотрясается от розоватых молний…
Немыслимо – противиться желанью
принять смятенье этого разряда,
вобрать всю бездну розоватых молний,
когда весь мир – лишь грозовая туча.
И вот – финал! Энергия смятенья,
вошедшая в тебя из этих молний,
вдруг извергается и ослепляет тучу,
и туча рассыпается дождем…
17.03.88.
Москва
54. +++ +++ +++
Из этой темноты густой,
тягучей, как резина,
я вижу стул и стол пустой,
я вижу мать и сына.
Я разбираться опоздал —
откуда мрак тягучий.
Но Бог мне дар бесценный дал:
из мрака видно лучше.
1.12.88.
Запорожье.
55. ДЕВАЛЬВАЦИЯ
Свидетели того, что я бешусь —
те искривленья времени-пространства,
подобья маскарада или танца,
в котором двойка выглядит, как туз.
Я перестал считать пустынные часы
и девальвировал немые километры,
и завыванья страстотерпца-ветра
я превратил в жужжание осы.
Я ограничил краску, запах, вкус,
я отказался от любви и страха.
И только эти ручка и бумага —
свидетели того, что н е с д а ю с ь.
2.12.88.
Запорожье.
56. РОМАНС В ПОЛНОЧЬ
Где-то в полночи спит загулявшее имя мое,
метель завывает и ночь недопившая бредит.
И в ужасе этом себе я свиваю жилье,
и полночь признанья свои сквозь гнездо мое цедит.
Сочится сквозь ужас усталая память моя,
и капают звонко на пол и миры и столетья.
Гнездо себе свил я из пыли, из злого чужого тряпья,
из боли и жил своих свил — и теперь я в ответе.
Стекает, как кровь между пальцев, былое житье,
сочится сквозь камни тюрьмы переплав гуттаперчевой тверди.
А в полночи спит беспризорное имя мое,
метель завывает и ночь недопившая бредит.
Размазаны чувства по пальцам, и сердце бежит по пятам,
и горе горит в этом горьком изысканном свете.
Гнездо не спасает, и должен я сам, только сам
за всю эту чушь и за ужас вселенский ответить.
И я отвечаю за это чужое тряпье,
за то, что железо солирует солью по меди.
А в полночи где-то заснуло прекрасное имя мое,
метель завывает и ночь недопившая бредит.
3.12.88.
Запорожье.
57. +++ +++ +++
Живете потные, веселые, пустые,
смеетесь над садовником своим.
Для вас мой сад — мираж, холодный дым,
бездушно-непонятная стихия.
А я — изгой. Но не Христос в пустыне,
копящий мощь души для всех людей.
Нет — сад мой лишь для тех Его детей,
кто обвинен в таланте и гордыне.
Вам не понять ни хода моих мыслей,
ни сердца старомодный резкий стук,
ни силы моих бледных тонких рук,
ни слов моих, ни нот моих, ни чисел.
В саду, который сказочно чудесен,
вам по аллеям звонким не ходить,
и тайну крика вам не уловить,
и не нажить богатства тихих песен.
Не потому ли я всегда в изгнанье
и никогда не буду я прощен,
что бездарь на карьеру обречен
и обречен талант на прозябанье?
Но сам я выбрал скорбную дорогу
и сам взрастил ненужный чудный сад.
Я нищенствую, ибо я богат.
Я непонятен, ибо близок к Богу.
20.12.88.
Запорожье
-
ДВАДЦАТИЛЕТИЕ ПОЭТИЧЕСКОЙ
РАБОТЫ
Суд длится двадцать лет. Я подсудимый
с тех пор, когда написана была
единственная первая строка: ‘‘слова, слова, слова…’‘
которую я занял у Шекспира.
Но судей нет — я сам себя сужу,
досье свое прилежно изучаю:
где раб во мне, где трус, где просто бездарь,
а где и вовсе — лишь слова, слова, слова.
Даст Бог, я не уйду от наказанья,
и будет раб повешен, трус расстрелян,
невежда сядет снова за учебник,
слова, слова, слова сгорят с бумагой.
Суд перманентный, правый суд вершится
уж двадцать лет. И вижу — не напрасно:
во мне всё меньше и раба и труса,
слова же превращаются в дела.
Но как мне быть с уверенностью дикой,
что дело мое — Слово, Слово, Слово,
и что оно — единственное Дело,
а вовсе не слова, слова, слова?
Даст Бог, мои слова вольются в Слово,
а Слово, появившися в начале, —
я знал всегда — находится у Бога.
Но лишь теперь я знаю: Слово — Бог.
28.12.1988
Запорожье
59. ДЕВАЛЬВАЦИЯ ЖИЗНИ
Мы жили в полупризрачном раю,
где лозунги гремели, ободряя,
а жизнь ютилась скромно на краю
нездешнего пленительного рая.
Мы жили в феерическом аду,
где и талант был с вывихнутым сердцем,
чтоб кем-то не быть согнутым в дугу,
когда не выжить и не отпереться.
Мы жили в фантастической стране,
где власть обожествили миллионы
и где вождям молились и во сне;
и где плевали дружно на законы.
Мы жили в опьяняющем чаду
идей невзрачных, цифр окостенелых,
где правил анекдотный какаду,
вознесшийся над тупостью умело.
Мы жили в перевернутом мирке,
где в чужаках нам виделись шпионы,
где в гимне заменяемы в строке
вожди, призывы, оды и поклоны.
Мы жили в беспросветной серой лжи.
нам лгали — лгали и мы сами,
одни — чтоб жрать, другие — чтобы жить…
Да полно, полно — жили ли мы с вами?!
21.01.89.
Москва
60. Ж И 3 Н Ь ПОЭТА
Реминисцентная сюита в шести частях
памяти О.Э.М.
Погиб Поэт, невольник чести.
/М.Лермонтов,’‘Смерть Поэта”/
НЕКТО В СЕРОМ: Тише! Человек умер!
/Л.Андреев,’‘Жизнь Человека’‘/
I.
С тех пор, когда
подслушан был Поэтом первый
з в у к о с т о р о ж н ы й и г л у х о й п л о д а,
с о р в а в ш е г о с я с д р е в а,
охотников его убить
немало было, потому что
он дар имел ворчать и ворожить,
и мчать, и мучить.
Не всякий любит слыть глухим
и знать: ленивый слышит что-то,
не извлекая чутким ртом своим
б о г а т с т в о ц е л о й н о т ы .
Не всяк и зряч,
но скверно этим знать, что есть такие,
кто видит х л и п к у ю г р я з ц у и плач,
и л а с т о ч к у, и в с ю с т и х и ю.
И зависть, черная, как боль,
толкает, мучит,
а ненависть уже — изволь —
живот п е н ь к о в о й р е ч ь ю пучит.
И теребя свой пропуск в новый рай,
давясь слюной, слепцы глухонемые
творят кумиров из других, крича: качай его, качай,
он — наш, он – классовый Мессия!
Поэта ж осторожно обошли
вниманьем и заботой,
и лишь Отец родной земли
задумал что-то…
II.
И с т и н а т е м н а. Но жемчуг тоже,
как и люди, может умереть.
Самый гениальный наш прохожий
видел сотни раз свою же смерть.
Как его искали и пытали,
как его ловили и влекли,
как его к ответу привлекали,
как ответ услышать не смогли!
Тот, кто меньше всех был приспособлен
к тяготам и тяжбам — вовлечен
был в конфликт, где каждый нерв озлоблен,
где и ангел Божий не прощен.
Первый раз, в Крыму, не расстреляли.
Врангель почему-то сплоховал:
в этот раз российской музе дали
шанс продлить — отнюдь не править — бал.
А потом был в о р о н — н о ж — Воронеж.
Человек раздавлен, словно моль.
Королю, сидяшему на троне,
страшен был поэзии король.
Слышал царь, как истово орали:
Слава! Продолжатель и Мудрец!
Но хотел он, чтобы написали
мастера о нем, и наконец
он добился: сверхэнтузиазмом
партии, народа и страны
были те, кто раздражал сарказмом,
пленены и разоружены.
Каждый умирает, став насильно
чьей-то шавкой или подлецом.
Но Поэт — такой стервец двужильный! —
он и тут остался лишь певцом.
III.
Еще метче в него стреляли
из орудий мести:
все давно уж рабами стали —
а он честный!
Вся страна в едином порыве
производит,
чтобы дать ему сухарей и рыбы
для мелодий.
Но не станем давать зарплату,
хоть ты тресни!
Ну зачем пролетариату
его песня?
И никто не подумал в запале:
ой ли?
Производим мы для себя ли,
для него ли?
И никто не сказал: есть ценность
чудесней,
чем станки, кренделя и мартены —
его песня!
Но удобно было тому,
кто сверху,
чтоб мы брали одно к одному
на веру,
чтоб себя гегемоном считал
тот, кто производит,
и чтоб только гимны читал —
без мелодий.
А Поэт, мол, так — чепуха,
нахлебник.
Да и хрен что поймешь там в стихах,
особливо в последних.
IV.
Убивали молвой или ссылкой?
Убивали пуля или голод?
Говорят, что читал он Петрарку
уголовникам на привале,
и простой народ возмутился:
итальянец, известно, фашистский —
что же этот заморыш читает?
Видно, родину он не любит…
Говорят, будто т а к он убит.
Говорят, что на барже в Сибири,
через год после даты смерти,
сообщенной жене Лубянкой,
плыл он к северному сиянью,
не доплыл, занемог и умер,
не доплыл он и в реку сброшен…
Говорят, будто т а к он убит.
Говорят, что на Дальнем Востоке,
в пересылке, в бараках вшивых,
он боялся какого-то яда
и не ел он пайка, побираясь
и крадя. Уголовники били,
отправляли его на помойку,
чтобы там он ел, там и умер…
Говорят, будто т а к он убит.
Разбегаются мыши-рифмы.
Разрывается мышца сердца.
И ослабнув без этой мышцы,
повисает на сердце тело,
как на вешалке рваная шуба.
Рассыпается мозг по свалке,
растворяется песня в ветре…
Я уверен, что т а к он убит.
V.
На вас ли падет эта кровь,
миллионы б е з р о д н ы х п о т о м к о в
других миллионов покорных рабов?
Ответ будет скомкан.
На вас ли падет эта кровь,
сотни взращенных на лжи литрастений,
лжепоэтов и власти бессменных писцов?
Ответ будет — забвенье.
На вас ли падет эта кровь,
десятки стоящих у трона
т о н к о ш е и х в о ж д е й и жрецов?
Ответ будет стоном.
На тебя ли падет эта кровь,
чудовище мрака, вместилище фальши,
король-параноик, пришелец из средних веков?
Ответ будет дальше…
VI.
У б и т П о э т, н е в о л ь н и к Света,
но продолжают свой разбег
ц а р а п к и г р и ф е л ь н о г о л е т а
и мой прекрасный ж а л к и й в е к .
Не свет слепых, глухих и сирых,
а Солнца свет светил ему.
И нет н и в о л к а, н и т а п и р а
в его построенном дому.
Мы входим и скользим, как тени,
по дому света и мечты, —
п е р е д а е т с я у д и в л е н ь е
и укрепляются мосты.
Он не убит. Лишь человека
убить умеют з в е р ь и в е к .
Но нам спускается на веки
его стихов соленый снег,
и понимаем мы: Поэта
нельзя убить, и может быть,
нет смерти, если песня спета
и будет царствовать и жить.
Смешной, затравленный и смятый,
полуодетый, чуть живой,
Поэт предстанет как крылатый
античный бог или герой.
И вот уж новым поколеньям
на грани яви и мечты
п е р е д а е т с я у д и в л е н ь е
и вновь возводятся мосты.
13.12.88.
Запорожье.
::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Выделенные фразы взяты из различных стихотворений
Осипа Мандельштама, а также из стихотворения
М.Лермонтова ‘‘Смерть Поэта’‘.
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Ч А С Т Ь Ч Е Т В Е Р Т А Я
С О Н Е Т Ы Р А З Н Ы Х Л Е Т
——————————————————————————-
———————————————————————————
——————————————————————————-
В ЦИКЛ ВКЛЮЧЕНЫ СОНЕТЫ
Из ‘‘Книги 100 сонетов’‘ /1971-1982/
Из сборника ‘‘Тат Твам Аси’‘ /1980-1985/
Новые сонеты
с т и х о т в о р е н и я
апрель 1977 — январь 1989
С О Н Е Т Ы
1. +++ +++ +++
Хнычет ветер в разбухших полях,
сыро, серо — весна на распутье.
Пустоты в этой тусклой минуте
столько, сколько бывает в годах.
Я один в этой тягостной жути:
вся природа забыла свой страх
и весну снова видит в мечтах…
Отравиться бы этой цикутой!
Расцвести бы с весной заодно,
ошибаться и снова мечтать,
наслаждаться и снова страдать…
Но грядущее предрешено,
поздно снова теперь начинать.
Дым. Бутылка. Пустая тетрадь.
5.04.77.
Коханое.
2. +++ +++ +++
Уходит молодость. Рассыпались во прах
тщеславные мечты, надежды, веры.
Ушла любовь. Ушел блаженный страх,
что слишком малый век мне был отмерен.
Тягуче, липко тянутся часы,
дни-близнецы ползут, как черепахи.
И льются как органные басы
недели, месяцы и годы краха.
Теперь я не боюсь, что мало жить:
сполна мне хватит краха сновидений,
я ими разучился дорожить,
меня не окружают больше тени…
Порвётся жизни серенькая нить —
исчезнет язва с тела поколенья.
17.05.78.
Новогорьевка.
3. +++ +++ +++
К горам пугливо жмутся облака,
не смея к горизонту прикоснуться.
Лежим на берегу. Пора б проснуться,
но участь человека нелегка:
поджаривая медленно бока,
лежим, и лень нам даже повернуться.
А море, солнце, горы — так смеются;
как будто рады и за червяка.
Звенит в ушах вечнозелёный Понт,
вино Массандры негу солнца дарит,
и солнце погружает в дивный сон.
А море посылает свои чары:
вдали синеет, манит горизонт,
и волны с рёвом бьются в Адалары.
13.07.80.
Гурзуф.
4. +++ +++ +++
Под бормотание волны
так сладко в кресле полуспать…
Неслышно, словно белый тать,
в окно к нам входит луч луны…
Что можем мы ему отдать?
То, что друг другу мы должны?
Мы чем-то новым так полны,
нас опьяняет благодать…
Твоя щека так горяча,
так нежен аромат волос…
И олеандр, и алыча,
и пальмы среди моря роз…
И бархат смуглого плеча,
и твой ответ, и мой вопрос…
17.07.80.
Гурзуф.
5. +++ +++ +++
Двенадцать лет пишу я свой сонет.
И если вдруг не будет конца света,
я допишу, хоть я и не поэт,
последнее трехстишие сонета.
Готовы ль две строфы? — и да, и нет.
Но ими моя жизнь уже согрета.
И жду теперь: мелькнёт концовки свет,
и поглотит моё творенье Лета.
Пустыни ль зной, холодный горный лед
в нём будут? — Но сие от всех сокрыто.
Змеёй оно ужалит ядовитой
иль, как агава, пышно расцветёт?
Смертельно всё: змеиная отрава
и зной, и лёд, и первый цвет агавы.
15.10.80.
Запорожье.
6. +++ +++ +++
Когда я сброшу все вериги,
мне станет легче во сто крат.
Но что веригами считать?
Семью? Работу? Дружбу? Книги?
Наедине с собою миги
могу по пальцам сосчитать,
и был бы несказанно рад
лишиться тягостной квадриги
хлопот семейных и друзей,
и шелухи словесной фальши,
и скуки всех рабочих дней…
Но вот их нет. А что же дальше?
А дальше — смерть и пустота,
забвенье, холод, немота.
16.I0.80.
Запорожье.
7. +++ +++ +++
Сначала — плачущий комок:
не много тела — звука много.
Но если так родился Бог,
то я готов поверить в бога.
О, если б я увидеть смог
его истории дорогу!
Согнёт ли жизнь в бараний рог?
Придёт ли счастье на подмогу?
Бог, если есть он, — Бог детей.
Так дай же Бог любви и веры,
надежды и счастливых дней,
отмерь всё это щедрой мерой —
кровинке маленькой моей,
листочку вянущего древа!
17.10.80.
Запорожье.
8. +++ +++ +++
Тот олеандр был с юга привезен
в огромный город — шумный, пыльный.
Цветы почти уж распустились,
но вдруг из почвы вылез он.
Не будь свидетелей — за сон
почёл бы я такие были.
Но корни вышли и вопили:
— Вон из чужого края! Вон!
Да разве смог бы променять
он шёпот моря, ароматы
родной земли, ее закаты —
на то, чтобы в горшке стоять
и видеть за окном всё то же:
грязь улицы, толпу прохожих.
19.10.80.
Запорожье.
9. +++ +++ +++
Излучина, так что ж ты излучаешь?
Не эту ль первозданную красу?
И лес за речкой в синей дымке тает,
и перед речкой таю я в лесу.
Леса такие, красота такая,
что я теперь в себе её несу.
И пусть под солнцем скудным исчезает
роса лесная — я найду росу!
И в сердце ощущая Даугаву,
и лес, и плёс, и капельки росы,
слагаю гимн, слагаю я во славу
неброской и суровой красоты.
И этот гимн не будет величавым,
но верным и неслышным, как часы.
1.08.81.
Краслава.
10. +++ +++ +++
В Святых Горах я на могиле
святому праху поклонюсь
и пожелаю, чтобы силы
не оставляли грудь мою.
Чтоб мог я быть и злым, и милым,
и чтобы Музу я свою
в час радостный и час унылый
Не продал, как не продаю:
не продаю свои печали,
как Он вразнос не торговал
михайловской чудесной далью,
чтобы взойти на пьедестал.
Дай Бог, чтоб честь и дух не стали
мишенью брани иль похвал!
2.08.81.
Святогорский монастырь.
11. +++ +++ +++
По лесистым твоим островам я скитаюсь,
путешествую в лодке по озеру я.
По душе мне неброская зелень твоя.
А безветрие, а тишина — то какая!
Лишь уключины в лодке скрипят у меня.
Острова, словно новый Колумб, открываю.
Здесь никто не живёт, только чайки страдают,
заповедную тишь своим криком губя.
Ты же, озеро Еша, моё интермеццо:
ото всей городской суеты я к тебе,
к твоим синим туманам и чистой воде
прихожу, как к костру, чтоб душой отогреться.
И пусть дома жара — лишь прохлада твоя
согревает и силы вливает в меня.
6.08.81.
Эзерниеки.
12. +++ +++ +++
Чудесен осени наряд;
мне по душе осенний ветер
и дождь который день подряд,
и то, что солнце тускло светит.
Пожалуй, правду говорят,
что дух наш в час осенний светел.
О нет, совсем не плагиат,
что осень я душой отметил.
Как век назад, опять рука
к перу вновь просится. К странице
перо летит, как будто птица, —
земле пропеть про облака.
Как некогда Поэта, осень
теперь меня о песнях просит.
15.10.81.
Запорожье.
13. +++ +++ +++
Если считаю я то, что осталось —
всё-таки больше его, чем того,
что, как звенящее лето, ушло,
или как вёсны былые, пропало,
Мне предстоит ещё много всего:
осень подходит, а это немало,
зимы сулят мне седую усталость…
Что ж, остается сказать: ничего,
пусть будут палые листья и слёзы,
пусть будет иней и пусть будет лёд,
пусть будут заморозки и морозы, —
знаю, кручина меня не возьмёт,
знаю, меня не осилит кручина:
песню пропел и оставил вам сына.
27.10.81.
Запорожье.
14. +++ +++ +++
Какая скорбная судьба,
какая тяжкая судьбина —
и неизбежная кончина,
и бесполезная борьба!
Душа людская, ты раба
то радости необъяснимой,
то тёмной и лихой кручины.
Как ты всесильна и слаба!
Судьбу клянём и восхваляем,
как будто истины не знаем,
что не судьба, не страшный рок
вершат делами человека:
сам человек — судьба и Бог,
он сам себя творит от века!
16.11.81.
Запорожье.
15. +++ +++ +++
Когда мой дух простится с телом,
он полетит не в рай, не в ад:
он превратится в некий сад,
волшебный сад в наряде белом,
восторгом станет онемелым —
той высшей из земных наград,
которой Музу наградят
за то, что этот сад воспела.
Когда простится с телом дух,
он станет миллионом мук,
терзающих людей и листья,
он станет радостью земной,
надеждой светлою и чистой,
и будет Музой, а не мной.
20.11.81.
Запорожье.
16. +++ +++ +++
Уж если семя, брошенное в почву,
в земле перевернулось, но растёт, —
то из него росток свой путь найдет,
а корень в глубь земли вонзится прочно.
О Муза, кто в скитаниях полночных
тебе подскажет самый верный ход,
кто с ложного пути тебя свернёт
на путь и истинный, и непорочный?
Как семя, ты без менторских словес,
вершишь, о Муза, чудо из чудес
и, повинуясь внутреннему знаку,
являешь два пути исконных нам:
один из них — во глубь земного мрака,
другой же — к свету, к солнцу, к небесам.
25.11.81.
Запорожье
17. +++ +++ +++
Моя родная, горькая и сладкая!
Куда мне деться от тебя теперь?
Какою новой радостной загадкой
твой образ постучится в эту дверь?
В моём окне, где в чудном беспорядке
узор следов оставил некий зверь,
появишься ли в равновесье шатком
свиданий, расставаний и потерь?
Какой снежинкой хрупкою и дивной
на губы ты мне с неба упадёшь?
Какою нотой в менуэт старинный,
звучащий здесь по радио, войдёшь?
Разлука легче, если мы во всём
лица родного появленье ждём?
17.02.82.
Киев
18. +++ +++ +++
Я не склоняю головы ни перед чем.
Какой бы злой удар ни нанесли мне,
я буду вечно утешаться только тем,
что был в любви и дружбе я счастливым.
Рожден под знаком Льва, боюсь лишь одного:
предательства судьбы, друзей, любимой.
Боюсь предательства, а больше — ничего.
Все остальное – дым и тень от дыма.
Я буду смел и горд, печали одолев,
и всех лишу страданья и потери.
О, благородней льва нет в мире зверя!
Рожден под знаком Льва, я верен, словно Лев.
Да будут мне открыты друга двери!
Да будут мне верны, кому я верен!
4.04.82.
Киев.
19. +++ +++ +++
На всём я ставлю знак “ничто”
и всё из сердца изгоняю.
Страданье ада, радость рая —
им сказано моё “не то!”
В моей душе царит зато
твой образ, жизнь мне освещая.
Кроме тебя, моя родная,
там не поселится никто.
В тебе и воздух, и ручей,
и тьма ночей, и блеск лучей —
как жить смогу я не любя?
Мне нет мечты и поднебесья,
мне нет надежды, веры, песни
и нет отчизны без тебя!
15.05.82.
Киев.
20. +++ +++ +++
Хотел бы написать я тот сонет,
который не написан был Петраркой,
и в сборнике Шекспира его нет,
и Беатриче он не стал подарком.
Чтоб строчки пролегли, как нити лет,
которые в руках у дряхлой Парки,
чтоб был он словно дружеский совет
и чтобы поцелуем был он жарким.
Не верю, что труднее стало тем,
кто пишет после Данте и Шекспира,
что изворачиваться вынуждена лира,
что будто бы и тем уж нет совсем…
Пишу сонеты, как Шекспир и Дант.
От повторений да хранит меня талант!
18.06.82.
Запорожье
21. +++ +++ +++
Как небо, что дарует людям дождь,
как солнце, что тепло дарует людям,
как ветер, что волнует в поле рожь,
как птицы, что с рассветом меня будят —
так стих мой преодолевает ложь.
Так пусть его как дождь и солнце любят,
пусть честностью и вольностью похож
на птиц и ветер он с рожденья будет.
Как небу не закажешь дождь иль снег,
как солнцу не укажешь меру света,
как птице не навяжешь песню лета
и как не остановишь ветра бег —
так тему и мелодию сонета
никто не в силах навязать поэту!
7.07.82.
Запорожье
22. +++ +++ +++
Какую мощь являет взору море!
Каким бывает грозным и жестоким,
когда с землёй и даже с небом споря,
оно вздымает пенные потоки!
Но не всегда оно несёт нам горе, _
и зыбь видна за той волной высокой,
как нотка примиренья в разговоре…
И вот уж море снова шепчет робко.
Ты, Чатырдаг, не знаешь бурь и штилей.
С презрением на море ты глядишь.
Так гордо и спокойно ты молчишь,
что мощь твоя подобна Высшей Силе.
Один над миром бурь и суеты
являешь символ вечной правды ты.
11.07.82.
Гурзуф
23. +++ +++ +++
Я знаю — заживёт любая рана,
и превратится в темень ясный свет.
Изверившись, писать я перестану,
и кончится когда-нибудь сонет.
Наступит это поздно или рано,
под бременем сомнений или лет —
я тоже отзвеневшей песней стану,
и для меня всё это не секрет.
Но тот благословен, кто, исчезая,
в сердцах живущих след свой оставляет.
Я знаю, что настанет мой черёд,
Ведь я не исключение из правил.
Но может быть, потомок след найдёт,
что мой сонет в его душе оставил?
30.07.82.
Запорожье
24. +++ +++ +++
Жду утрa. В полумраке пред собой
ищу твоё лицо счастливым взглядом,
и вижу на подушке своей рядом
нечёткий профиль, тонкий и родной.
Судьба, иного счастья мне не надо:
пусть перед утром полумрак ночной
являет мне, что милая со мной —
и это будет лучшею наградой.
И первым, что я вижу каждый день,
её лицо спокойное да будет,
пусть вздох её чуть слышный меня будит
и в волосы её вползает тень.
Ни с чем такое счастье не сравнимо —
едва проснувшись, созерцать любимых!
24.09.82.
Запорожье.
25. +++ +++ +++
Благодарю, что чувства мне даны,
что внятны мне любовь, печаль и счастье,
что весь я в их святой волшебной власти,
что мной повелевают лишь они.
Что я к чужой беде не безучастен,
что в горе чистых слёз глаза полны,
что радости мне так же суждены,
как беды и печали и напасти.
Благодарю судьбу свою стократ,
что я и счастью, и печали рад,
что жизнь мою они отождествили
с сияньем солнца и со мраком туч:
лишь час назад на небе тучи были,
но вот уже сверкнул мне солнца луч.
23.10.82.
Запорожье.
26. +++ +++ +++
Сначала всё прекрасно: строчка спета,
вторая подпевает ей, а вот
четвертая за третьею идет,
чтоб завершить катрен — строфу сонета.
Строфа-близнец за ней спешит, одета
всё в те же рифмы, как в сезоны — год,
но в ней иные слезы, кровь и пот,
и это уж не то, а то — не это.
Затем идут терцеты: налегке
по первому плывем, как по стремнине,
не зная, что плывем к своей кончине.
Второй же — водопадом на реке
бросает лодку вниз, лишает воли,
и погружает в счастье, топит в боли.
21.04.84.
Запорожье.
27. +++ +++ +++
Бeссмepтья нет. Природа прекратится,
как только смерть закроет мне глаза.
Исчезнет сад, и тьма сотрет вокзал,
мной озаренный, словно вспьшкой блица.
Утихнет ветер и замрет гроза,
умрет тюльпан и канет в Лету птица,
уйдет тоска и счастье растворится,
и высохнет прощальная слеза.
Зачем же создан я? чтоб умереть,
до этого познав красу и скверну,
мир осветить на миг, а после, верно,
погаснуть, принеся природе смерть?
Нет вечной жизни. Смерть царит над нею.
Но света миг бессмертия важнее!
10.06.84.
Москва.
28. +++ +++ +++
Когда на мир — на призрачную муть,
лежащую вокруг туманом серым, —
взгляну со стороны — теряю веру,
что в этом мире есть хоть что-нибудь.
Сквозь этот мир — мой бег, мой сон, мой путь.
Но Бог утрачен, сон исчез, бег прерван,
я в сан не возведен, и нету меры,
которая измерит мою суть.
Мир кажется тогда мне душным склепом,
а путь мой — жалким, тщетным и нелепым…
Но есть мой сын, и он — мой сан и сон,
мой бег и Бог, отчаянье и счастье;
он в мире — воплощенье моей власти,
и все вокруг оправдывает он!
31.08.84.
Запорожье
29. +++ +++ +++
Из немыслимой дали пространств и веков,
из уснувшей эпохи жары и папайи
возвратились на север – теперь без оков,
как свободные птицы весной прилетают.
В этой дали, вдали, среди райских цветов,
где свободные птицы сбираются в стаи,
мы оставили там тяжелейший из снов –
сон, который теперь нас не отягощает.
Мы забудем пространство под деревом ним,
мы забудем эпоху павлинов и ливней,
чтоб не слышался сна того голос призывный,
зов молчанья и страха пред чем-то чужим.
Но зато никогда я уже не забуду,
что не здесь мы сейчас, а всегда мы – повсюду.
31.08.87.
Запорожье.
30. +++ +++ +++
Над идолопоклонством ставлю крест.
Вовек не сотворю себе кумира.
Дерьмом воняет царская порфира,
когда уже гниёт на свалке лесть.
Как часто посреди хмельного пира
червяк какой-то чин глазами ест,
и лишь когда кумиру надоест —
червяк обрящет орден иль квартиру.
Hо умер Бог. Кумиры пали в прах —
их время сбросило рукой суровой.
Но исчезает время впопыхах,
когда звучит божественное Слово.
Не чту я, кроме Слова, ничего.
Оно — мой Бог, а я — кумир его.
24.01.89.
Москва.
Ч А С Т Ь П Я Т А Я
И З Б Р А Н Н Ы Е П Е Р Е В О Д Ы
—————————————————————————————
—————————————————————————————-
—————————————————————————————
В ЦИКЛ ВКЛЮЧЕНЫ ПЕРЕВОДЫ
С английского /Шекспир, Байрон,
По, Уайлд, Джойс, Элиот/
С украинского /Олесь и Драч/
С польского /Мицкевич, Норвид,
Милош, Немен/
с т и х о т в о р е н и я
X V I — X X веков
переводы 1980-1988 гг
Переводы с английского
У И Л Ь Я М Ш Е К С П И Р
/ 1564 — 1616 /
СОНЕТ 13
То, что ты был собой,- не ложь, и всё же
не вечно ты останешься таким;
и, жизнь свою готовясь подытожить,
ты должен передать красу другим.
Та красота, что нам дана в аренду,
должна воплощена быть в том, другом,
кто жизнь её продолжит в мире тленном,
чтоб стал ты вечным, возрождаясь в нём.
Да как же будет красота такая,
такой прекрасный дом ветшать и гнить?
Так пусть его потомки защищают,
чтоб бури не смогли его свалить.
Ты знал отца. Своё добро удвой:
пусть так же скажет и сынишка твой.
СОНЕТ 22
Меня не убедят, что я старик,
пока со мной ты юность свою делишь;
когда ж морщины твой исчертят лик —
я буду знать, что скоро стану тенью.
Сравню красу с одеждою твоей,
с покровами души, что сердце греют:
в твоей груди моя душа, а в ней —
твоя душа; и я ль тебя старее?
Так осторожней будь — не для себя,
но для меня — беречь я буду тоже
то сердце в сердце, что храню, любя,
на нежную кормилицу похожий.
Но если мне придётся умереть —
то и к тебе подступит тоже смерть.
СОНЕТ 65
И медь, и землю, и гранит, и море
сминает Смерти властная рука;
так как же красота с ней может спорить,
чья сила — словно сила лепестка?
Как сдержит нежное дыханье лета
осаду разрушительную дней,
когда все то, что есть на свете этом,
сильней его, но времени слабей?
О, тяжкие раздумья! где та бездна.
куда, о время, лучший твой алмаз
мне спрятать от тебя, не дать ему исчезнуть,
и чья рука отсрочит смерти час?
Здесь даже сила чуда очень спорна,
но свет твой сохранен в чернилах черных.
CОНЕТ 66
Я Смерть зову, устав от жизни тленья:
как видеть мне Достоинство в нужде,
Ничтожество в богатых украшеньях
и Веру, попираемую здесь,
где Девственность запятнана позором
и Совершенство чистое в бегах,
и Правда, обвиняемая хором,
и Мощь — калека, втоптанная в прах,
где Ложной Чести воспевают славу,
и Власть Искусству затыкает рот,
и Глупость учит Разум величаво,
и Зло пленило хрупкое Добро:
Устав от жизни, Смерть зову я вновь;
Но как оставить мне мою Любовь?
СОНЕТ 71
Когда умру — выказывай печаль
не дольше, чем звук колокола тает,
дающий знак, что я уже сбежал
в тот мерзкий мир, где черви обитают.
И прочитав стихи мои, забудь
ту руку, что писала их упорно:
пусть будет светел твоих мыслей путь —
а думы обо мне темны и скорбны.
Молю, увидев эти строки вновь,
когда мой прах смешают с прочей гнилью, —
чтоб не пережила меня любовь —
не повторяй ты даже моё имя,
ведь я уйду, а ты тоской своей
отдашь себя на злобный суд людей.
СОНЕТ 90
Возненавидь меня, но лучше уж сейчас,
когда мне рок готовит испытанья,
будь заодно с судьбою в этот час,
но не последней каплею страданья.
А если сердце вырвется из зол —
удар коварный ты не наноси мне,
чтобы рассвет дождливый не пришёл
за ночью бурной и невыносимой.
Покинь меня, но только не тогда,
когда уже добьют меня печали,
а нынче — чтобы знал я, что судьба
меня больнее больше не ударит,
чтоб не пугали меня горести мои
в сравнении с потерею Любви.
СОНЕТ 116
Нет, я не буду против единенья
двух любящих сердец. Та не любовь,
что тотчас переходит к отступленью,
когда измена будоражит кровь.
О нет, любовь — маяк несокрушимый,
звезда для всех скитальцев-кораблей;
легко найти звезду в просторах синих
но нам неведом смысл её лучей.
Любовь – не кукла времени, хоть время
на розовые щёки мел кладёт;
не ведая, как время, изменений,
удар судьбы она перенесёт.
И если заблужденье — строки эти,
нет этих строк и нет любви на свете.
СОНЕТ 123
Не хвастай, время, что из-за тебя
я изменюсь; не вижу новизны
в тех храмах, что воздвигло ты шутя –
лишь хлам отполированный они.
Лишь потому, что мало мы живем,
в восторге мы от этих лже-даров.
Мы верим, будто сами создаем
всё то, что нам досталось от отцов.
Мне безразличны твой реестр и ты,
не диво — настоящее с былым:
я вижу ложь, что в спешке суеты
по свиткам разбросало ты своим.
Но — вопреки тебе и злой судьбе —
клянусь, останусь верен я себе!
СОНЕТ 141
Тебя я не глазами полюбил —
они в тебе находят все пороки —
но сердцу моему твой образ мил,
емy не внятен этот суд жестокий.
Мне уши не ласкает голос твой,
ни вкус, ни осязание, ни зренье
не жаждут побывать с одной тобой
на празднике прекрасных ощущений.
Пять чувств моих и разум мой никак
одно лишь сердце убедить не могут,
что я твоей души покорный раб,
свой облик растерявший понемногу.
Моей беде одно лишь оправданье:
что ты мой грех — и ты же наказанье.
СОНЕТ 142
Любовь — мой грех, твои же обвиненья —
лишь ненависть к моей любви земной.
Сравнив же честно наши преступленья,
поймёшь ты, что мой грех — не то, что твой.
Меня ль судить твоим устам? — я знаю,
что ложью их краса осквернена;
так и мои грешили, похищая
добро чужого ложа для меня.
Как я тебе — другим ты даришь нежность,
греха не меньше и в твоей судьбе.
Будь милосердна: этим неизбежно
заслужишь снисхожденье и к себе.
Но если сердце жалости не знает —
отвергнута ты будешь, отвергая.
Д Ж О Р Д Ж Г О Р Д О Н Б А Й Р О Н
/ 1788-1824 /
Я ВИДЕЛ СЛЁЗЫ…
Я видел слёзы — блеск слезы
сливался с синью глаз.
Фиалка капельку росы
роняет так подчас.
Улыбку видел — о, сапфир —
ничто в сравненье с ней.
Она согреет целый мир
теплом живых лучей.
Как солнце, завершая день,
свет облакам даёт,
когда вот-вот ночная сень
на землю упадёт, —
так и улыбка для меня:
сверкнёт — и ночи нет.
В моей душе её огня
не меркнет чистый свет.
СОЛНЦЕ БЕССОННЫХ
О солнце бессонных, светило тоски!
Лучи твои плачут, от нас далеки,
но тщетно стремишься рассеять ты мрак:
забытая радость сияет нам так.
Так счастье, ушедшее в блеске былом,
чуть брезжит, не грея бессильным лучом,
и луч этот скорбный в ночи одинок.
Он светел, но хладен, лучист, но далёк
Э Д Г А Р А Л Л А Н П О
/ 1809 — 1849 /
ВОРОН
Как-то полночью ненастной я склонялся, безучастный,
над томами, что давно уж не волнуют никого.
В полудрёме я склонялся, но внезапно стук раздался.
будто кто-то постучался в двери дома моего.
‘‘Гость стучит,- пробормотал я,- в двери дома моего,
гость — и больше ничего.”
О, я вспоминаю снова: был тогда декабрь суровый,
тень ложилась от камина, словно призрак, на ковёр.
Ждал я утра как спасенья, только книжные ученья
не давали мне забвенья об утраченной Линор,
той, чьё имя словно солнце — имя ангела Линор —
безымянной с неких пор.
В каждом шорохе портьеры я со страхом суеверным
слышал непонятный ужас — раньше я не знал его.
Сердце громче застучало, но я вновь шепнул устало:
‘‘Это путник запоздалый там у дома моего,
умоляет о ночлеге гость у дома моего,
гость — и больше ничего’‘.
И, в себя загнав тревогу, колебался я недолго:
‘‘Сэр,- сказал я,- или леди! Промедленья моего
не судите: вы стучали слишком тихо, и едва ли
мог расслышать вас в дремоте — ведь не жду я никого.’‘
Так учтиво извинившись, дверь раскрыл я широко:
тьма там — больше ничего.
В темноту взирая сонно, долго я стоял, смущённый,
предаваясь грёзам, смертным не доступным до сих пор.
Всюду тишь царила снова, и в молчании суровом
раздалось одно лишь слово — мне послышалось: ‘‘Линор!’‘
Это я шепнул, и эхо повторило вслед: ‘‘Лино…’‘
Эхо — больше ничего.
Но лишь в комнату вернулся — снова сердцем содрогнулся;
стук опять раздался — громче, чем звучал он до того.
Я подумал: ‘‘Это что-то бьёт в оконную решётку.
Поглядеть бы, чтобы чётко сердце знало: страх его
беспричинен — это ветер чем-то напугал его,
ветер — больше ничего.”
И едва открыл я ставни, в комнату вошёл державно
чёрный Ворон — сама древность была матерью его.
Не склонился он с почтеньем, не промедлил ни мгновенья,
гордо, будто лорд иль леди, и с осанкою богов
сел на бюст Паллады рядом с дверью дома моего.
Сел — и больше ничего.
Ворон слабо шевельнулся; я взглянул – и улыбнулся,
видя важные манеры черной птицы, и тогда
я сказал:”Хоть ты ощипан, но назвать тебя трусливым
не могу — скажи мне имя, что носил ты сам, когда
жил ты в злой стране Плутона, там, где Стикса берега?”
Каркнул Ворон: ”Никогда! ”
Показалось мне занятным что-то в этом слове внятном;
пусть в нем смысла было мало – смысл излишен иногда:
ведь и в нашем мире тленном мы не можем откровенно
своих мыслей сокровенных высказать везде, всегда.
Каждый был бы рад сей птице, что пришла ко мне сюда
с этой кличкой – Никогда.
Только чёрный Ворон снова повторял одно лишь слово,
словно душу изливая в этом вечном ‘‘никогда’‘.
Вспомнив все свои утраты, бормотал я: ‘‘Гость пернатый,
как друзья мои когда-то, ты заутра навсегда
дом мой всё-таки оставишь, как надежд моих чреда’‘.
Он ответил: ‘‘Никогда!’‘.
И ответ был столь удачен, точен, безысходно — мрачен,
что я вздрогнул: это слово, несомненно, только мзда,
только отклик на жестокость, что хозяин одинокий
и гонимый злобным Роком твой испытывал всегда,
Рухнувших надежд и планов, дней тоскливых чехарда
в этом слове ‘‘никогда’‘.
Я невольно содрогнулся, через силу улыбнулся,
головой скользнул с подушки и опять взглянул туда,
где сидела эта птица; мозг заставил обратиться
к мысли, что в виски стучится: ‘‘Что же этот демон зла,
что же сей зловещий призрак мог вложить в свои слова,
в эти ‘‘больше никогда’‘?
Я сидел, догадок полон, но ни звука не промолвил
птице, чьи сжигали сердце мне горящие глаза.
Околдован чудной силой, голову свою откинул,
вспомнил вновь, как приходила моя милая сюда…
Но на этот бархат рядом голова ещё одна
уж не ляжет никогда!
Мне почудилось, что в дом мой Серафим явился строгий,
и звенела его поступь даже на моих коврах.
Я воскликнул в исступленье: ‘‘Бог послал мне искупленье!
Дай спасенье, дай забвенье от любимой навсегда!
Пей, скорее пей забвенье, чтоб забыться навсегда!
Молвил Ворон: ‘‘Никогда!’‘
Я сказал: ‘‘Пророк! не спорю: птица ты иль демон горя,
искусителем ли послан, бурей брошен ли сюда, —
ты покинут, но бесстрастен; о, как этот дом ужасен!
Но побег бы был напрасен — не уйти мне никуда.
Так скажи, бальзам библейский ты даруешь мне когда? ‘‘
Молвил Ворон: ‘‘Никогда!’‘.
‘‘Птица ль, демон ты — не знаю; но скажи, я заклинаю
небесами, что над нами, Богом, с нами кто всегда, —
та душа, где ныне демон, — там, в заоблачном Эдеме,
встретит ли святую деву, ту, чье имя как звезда?
Встретит ли Линор, что ныне там, где облаков гряда? »
Молвил Ворон: ‘‘Никогда’‘.
“Знак разлуки это слово,- я вскочил и крикнул снова,-
прочь отсюда, в ночь Плутона,где всегда царит Беда!
Черное перо, как символ, знак того, что был ты лживым,
уноси отсюда живо, дом оставь мой навсегда!
Призрак, вынь свой клюв из сердца, убирайся в никуда!’‘
Молвил Ворон: ‘‘Никогда’‘.
Никуда не улетая, всё сидит та птица злая,
с бюста бледного Паллады не уйдёт уж никуда.
И взирает так сурово… От светильника ночного
на ковер ложится снова тени мрачная гряда.
И душа из этой тени, что ползёт ко мне сюда,
не восстанет никогда!
О С К А Р У А Й Л Д
/ 1856 – 1900 /
VITA NUOVA
сонет
Стоял у моря я – один на целом свете,
и брызги долетали до меня;
сгорали факелы больного дня
на западе; свистел тоскливо ветер.
К земле умчались чайки — моря дети…
“Увы! вся жизнь страдания полна! —
я крикнул. — И не даст мне ни зерна:
бесплодные поля на труд мой не ответят!”
Мой невод был изорван, но устало
в последний раз забросил я его.
И вот — о чудо! — тело вдруг восстало:
сиянье белых персей, рук и ног
в сверканье пены я увидел в море.
И я забыл своё былое горе.
LA M E R
Ползёт по вантам белый иней,
в холодных небесах — луна;
как гневный львиный глаз, она
вся в облаках, как в рыжей гриве.
Как тень во мраке, безучастен
оглохший кормчий у руля;
внизу же, прыгая, ревя,
блестят машин стальные части.
Утихла буря постепенно,
но все же тяжек небосвод;
и соткан поверх мрачных вод
сквозной узор из жёлтой пены.
Д Ж Е Й М С Д Ж О Й С
/ 1882 — 1941 /
+++ +++ +++
Мне войско чудилось, входящее в страну:
неслися кони, брызги поднимая,
надменные наездники, презрев узду,
блестели латами и щёлкали кнутами.
Те всадники бросали в ночь свой бранный клич,
и я стонал во тьме, когда мой сон печальный,
расколот, как огнём, дрожащим эхом был,
и лязгал клич в него, как в наковальню.
Зеленокудрые на берега пришли.
Их породили моря призрачные дали.
Душа! найдешь ли силы их сразить?
Любовь! зачем тобою я оставлен?!
Т О М А С С Т Е Р Н З Э Л И О Т
/ 1888 — 1964 /
ИСТ — КОУКЕР
часть первая
В моём начале мой конец. Дома возводят
и разрушают; рассыпают в прах и расширяют,
передвигают на другое место или даже
их место занимают поле, фабрика, дорога.
Кирпич старинный — в новый дом, а доски — в пламя,
а древний пламень — в пепел, пепел — в землю,
которая вновь плоть и шерсть и экскременты,
кость человеков и зверей, и лист и стебель.
Дома живут и умирают: время строить
и время жить, и время возрождаться,
и время ветру разбивать стекло на окнах,
трясти панель, где мыши поселились
и ворошить девизы на ободранных обоях.
В моем начале мой конец. Свет ниспадает
на поле темное, там высветив тропинку,
……………………………………………….
где ты, телеге путь давая, к краю жмешься.
Ведет тропинка в некое селенье,
что наэлектризовано жарой, в гипнозе дремлет.
И там, в той знойной мгле, горячий свет
не отражается от серой скуки камня,
и георгины спят в пустой тиши…Жди только
до первых криков сов. И если незаметно,
и если осторожно подойдешь — услышишь
…………………………………………………
чуть слышную свирель и звуки бубна. Там же
увидишь ты танцующих, костры и танцы,
соединяющие женщин и мужчин
и предвещающие парам узы брака –
вершину всех величественных таинств.
Там пары в предреченном им сцепленье
взялись за руки – это знаменует
согласье вечное. Они вокруг огня
степенно ходят, хороводы водят —
то так серьезно по-крестьянски, то смешливо
и поднимают ноги в грубых башмаках.
Земля – нога и перегной – нога. Веселье
и игры тех, кто с неких пор уж под землею,
питающей зерно. И в этом вечном ритме
вся жизнь, им отведенная, кружится.
Весне и осени, и лету – свое время,
созвездьям – свое время, время – жатве,
совокуплению мужчин и женщин время,
звериной случке время. Ноги вверх и вниз.
Питье и пища. Испражнение и смерть.
Вот занялась заря, и новый день
готовит снова зной молчанья. С моря ветер
скользит и морщит воду. И я здесь и там,
иль где-нибудь еще.
В моем начале.
Переводы с украинского
А Л Е К С А Н Д Р О Л Е С Ь
/ 1878 – 1944 /
+++ +++ +++
С тоскою радость обнялась.
В слезах, как в жемчугах, мой смех.
И с дивным утром ночь слилась,
и как же разлучить их мне?
В объятьях с радостью тоска.
Видать, они судьба моя,
и их борьба так нелегка,
и кто сильней — не знаю я…
+++ +++ +++
Из зеленого луга на скалы, в пески
не берите вы иву — в пустыне
она может завянуть от горькой тоски
по местам, где растет она ныне.
Приживется ль на зелени луга сосна?
Нет, она затоскует в долине
и засохнет в воде там от жажды она
и от слез о далекой вершине.
И В А Н Д Р А Ч
/ род. в 1936 /
+++ +++ +++
Ложатся звёзды навзничь, как и мы,
и всю-то ночь лежат и глаз с людей не сводят,
как будто хочется им стать людьми,
но что-то там у них на небе не выходит.
О, звезды не хотят ложиться ниц,
ведь мы для них вверху и прорастаем снами,
и сколько этих ясных звёздочек — зениц
мерцает здесь внизу — и все зовутся нами.
Как звезды мы лежим, друг друга любим тут.
О, сколько пар лежит под небом и под стогом!
И по траве роса скользит, как будто ртуть,
и по-осеннему термометр скоро дрогнет.
Лежим на сене раннем мы, а там —
огонь костра уже не можем увидать мы.
И звездно на земле: подобно небесам,
сияет мне твое коротенькое платье.
И дети рядом спят — и доченька, и сын.
Ничком в траву никто нарочно не ложится.
Ведь нынче звёздный час, и звездный миг один,
и россыпь дивных звезд над рощею струится.
Переводы с польского
А Д А М М И Ц К Е В И Ч
/ 1798 – 1855 /
АЛУШТА ДНЁМ
Уж перси гор открыл туман косматый,
шумят намазом нив златые волоса,
как чётки шаха — лес, и падает роса,
как с чёток тех рубины и гранаты.
В цветах земля и воздух ароматный:
то бабочки летят, как радуга-краса,
крылатый балдахин из перлов в небесах,
а дальше — саранчи базар крылатый.
Где лысую скалу штурмует море,
отходит и опять стремится к ней,
там тигра хищный глаз, — вещает горе,
но дальше, за прибоем, средь зыбей, —
там лёгкая волна, и на просторе
купаются там стаи лебедей.
ЧAТЫРДАГ
К твоим стопам, дрожа, кладу поклон глубокий,
о мачта Крыма, о великий Чатырдаг!
О мира минарет, суровый падишах,
над скалами вознесшийся высоко!
Стоишь у врат небес, где звёздные потоки,
как грозный Гавриил, страж рая в небесах.
и тёмный лес — твой плащ, а янычар твой — страх,
что вышил на твоём тюрбане молний строки.
Нас солнце ли печёт, нас мгла ли осенит,
летит ли саранча, гяур ли жжёт селенья —
а Чатырдаг всегда глухой, недвижный спит
меж небом и землёй, свидетель сотворенья,
поправ весь дольний мир своей огромной тенью, —
и слышит лишь, что Бог природе говорит.
Ц И П Р И А Н К А М И Л Н О Р В И Д
/ 1821 — 1883 /
БЕЛЫЙ МРАМОР
Греция, дивная Греция! — плеч твоих мрамор,
сердце – спрошу я: а что же случилось с Гомером,
с тем, кто учил нас со звёздами хором петь славу?
Где же могила? Ответь мне хоть шорохом мерным
волн твоих синих, гекзаметром бьющих о скалы,
иль напиши белой пеной на бреге усталом.
О благодарная Греция! Фидия тоже не стало?
Тот, кто учил красоту находить в бренном теле,
тот, кто к богам нас приблизил — не он ли раздавлен?
Он ли в темнице? А Милисиад – на войне ли?
А Фемистокл, Фукидид, да и Кимон – пропали?
Греция, Греция! А с Аристидом что стало?
Как награжден сладкогласый за ратное дело?
Ты Фокиону, в сраженьях венчанному славой,
яд ли в подарок даешь?
А Сократу???
… О Дева
голубоглазая! Ты, как руины, бесстрастна.
С профилем гордым Минервы, стройна, грациозна.
Встреча с тобой, словно с детством, нежна и прекрасна,
а расставанье — тоскливо и даже тревожно…
Я рву фиалки. В росе, как в жемчужинах, венчик.
Слезы росы – на прощанье. До будущей встречи!
ПАМЯТИ БЕМА — ТРАУРНАЯ РАПСОДИЯ
Клятву, данную отцу,
сохранил я по сей день…
/Ганнибал/
Что же ты, Тень, отъезжаешь, руки скрестив на латах?
Факелы блещут и падают искры в колени
Меч отражает и лавры, и свеч этих бденье,
рвется твой сокол и конь твой танцует косматый.
Лёгкие стяги вздымаются, как бы от бури,
словно палатки тех войск, что по небу кочуют.
Трубы взахлёб причитают, склонились знамена —
будто бы крылья опущены, срезаны главы
пикой пронзённых чудовищ и страшных драконов…
О, как умел ты копьём добывать себе славу!
Плакальщиц много: вот эти — с цветами подходят,
слёзы в ладони свои собирают другие…
Путь отыскать тебе тщатся какой-то иные,
но уж проложен тот путь чрез столетья и годы.
Кто-то на землю большие кувшины бросает —
звон разбиваемой глины печаль умножает.
Парни в топорики бьют голубые от неба,
слуги — в щиты, чтоб услышали город и веси.
Ветер большую хоругвь среди дыма колеблет,
что упирается, словно копьё, в поднебесье.
Входят в ущелье и тонут… выходят уже в свете лунном,
в небе чернеют — и блеск тот холодный коснулся
кoпий, горящих, как звёзды — бессонно, бездумно…
Вот и хорал вдруг утих, а потом, как волна, встрепенулся.
Далее — далее — так мы увидим, о Боже,
яму, подобную пропасти тихой и чёрной,
ту, что никто никогда перепрыгнуть не может…
Сбросим коня туда пикой, как древнею шпорой.
И повлечем хоровод с похоронною песней,
урнами в двери стуча и шумя непогодой, —
стены пока Йерихона развалятся в щепы,
сердце очнется – спадет пелена с глаз народа…
Далее — далее — далее…
Ч Е С Л А В М И Л О Ш
ВЕРА
Вера — это когда кто-то увидит
листок на воде или каплю росы
и знает, что они существуют, ибо не вечны.
Пусть даже мы грезим, глаза закрыли —
на свете будет лишь то, что было,
а лист уносится всё дальше теченьем речки.
Вера есть там, где кто-то камнем
ногу поранит и знает, что камни —
лишь для того, чтобы ноги нам ранить.
Как дерево в траву ложится своей тенью,
так мы и так цветы бросаем тень на землю:
не может жить лишь то, что не имеет тени.
НАДЕЖДА
Надежда — там, где кто-то знает, верит:
не лгут нам зренье, слух и осязанье,
и явь, а не бессильная мечта — природа.
Всё то, что видим мы и знаем,
есть некий сад, и мы стоим у входа.
Войти туда нельзя. Но сад — не грёза:
коль бросишь взгляд пытливый, не надменный —
еще один цветок и звезды, звезды
увидишь там, в саду своей Вселенной.
Иные говорят, что глаз морочит нас,
что мира нет, что есть одни мечтанья, —
и думают, надежды не имея,
что лишь мы отвернемся — в тот же час
огромный мир быть сразу перестанет,
как бы похищенный рукой злодея.
ЛЮБОВЬ
Любить — это значит взглянуть на себя,
как сами глядим мы на вещи,
ибо и сами мы — вещи, одни из многих.
А кто так глядит — не ведая даже —
от разных печалей спасает душу,
и птица и дерево зовут его другом.
Тогда и себя, и всё вокруг употребляешь
во благо чему-то, во исполненье завета.
Это ничего, что часом не знаешь — чему служишь:
не тот лучше служит, кто всё понимает.
ТАК МАЛО
Так мало говорим.
Дни коротки.
Дни коротки
коротки ночи
коротки годы
Так мало говорим
не успеваем
Сердце мое утомлено
восторгом
отчаяньем
надеждой
усердием
Пасть левиафана
на мне сомкнулась
Нагой лежал на берегах
безлюдных островов
Увлек меня в небытие за собой
белый кит мироздания
И сейчас я не знаю
что было правдой
Ч Е С Л А В Н Е М Е Н
Почему
когда я падаю
спеша
люди говорят
что время не ждет
a ведь оно
стоит на месте
никуда не спешит
не убегает
лишь заставляет считаться с собой
втискивая нас
в обманчивую петлю
лжет
лжет
как опытный иллюзионист
зачем же
мы ведем смешные битвы
нагромождаем
обильные урожаи слез
в музеях памяти
рабы спешки
зачем
почему
для чего
когда изо всех моих
стремлений
неотложно лишь одно
нежная ласка
твоего прикосновения
что как лекарство
от тоски
ЭПИТАФИЯ
Какое имя
носит
тот
кто
в полусмехе мысли
в едва начатой песне
в полушаге по своей дороге
прервал
нить
из любви свитую
В жертву чьему
капризу
мы повлекли тебя
на погребальный костер
и стоим прикованные
к кладбищенскому пейзажу
перед свежевытесанным крестом
Бросая вызов
святому обряду
я обращаюсь к тебе
ц и в и л и з а ц и я
наш исполненный спеси
опекун
что ты сделаешь
каким инструментом вырвешь
острый клинок
из сердец
бьющихся в погребальном звоне
как еще долго
избитая фраза ‘‘такова жизнь’‘
будет служить единственным
оправданием
нелепой смерти
Ч Е Л О В Е К А
::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
:::::::::::::::::::::::::::::::::
:::::::::::::::::::